Воспоминания о монастыре 8 страница

Но мы, наконец, благополучно вышли из храма (кажется, нам даже краткую экскурсию дали), а потом вернулись к своему автобусу и там расположились обедать. У всех на виду.

Что меня всегда доводило до отчаяния – это наши трапезы на улице. Сидишь и ешь, а все прохожие на тебя смотрят. И ладно было бы, если бы мы были просто люди, а то одеты по-монашески, а сидим и объедаемся у всех на виду. Впрочем, объедались немногие. Когда Настя обиделась на меня на Соловках за то, что «Бог только тебя одну и любит», она не учла то, что я не могу есть рыбные консервы и прочее подобное им. На Соловках я немного пришла в себя после многодневной голодовки. А Настя и все остальные в поездке не страдали. И в этот раз они уписывали рыбные консервы, а я отводила душу жиденькой заварной вермишелью и на десерт – сладенькой сгущёнкой. Это подняло мне настроение.

После Лодейного поля мы побывали ещё в Толгском женском монастыре, где находятся мощи Игнатия Брянчанинова.

Монастырь, конечно, тоже был не чета Соловецкому, но достаточно грандиозный. В отличие от превозносимого Екатеринбургского, он полностью жил своим хозяйством. Там были теплицы, огороды, в общем, обыкновенный старинный русский монастырь. Впрочем, стены там были настоящей крепостью.

Самое интересное, что запомнилось мне больше всего не древняя чудотворная икона (я даже не помню, что это была за икона!), и не храм, в котором я не побывала, а то, что в этом монастыре продавали берёзовый сок в бутылочках. Его можно было пить, туда был добавлен лимонный сок и ещё что-то, и получалось очень вкусно. Мы купили довольно много этого лакомства, но надолго его всё равно не хватило.

Если на Соловках и Валааме я чувствовала себя крайне неловко, то здесь, в женском монастыре, мне было ещё хуже. У меня было такое впечатление, словно все сёстры того монастыря на меня смотрят и знают, что я здесь чужая, и удивляются, что я вообще тут делаю, потому что видят меня впервые в жизни. Ведь они-то все – здешние, а мы вроде как такие же (тоже ведь в монашеской форме), а всё-таки чужие. А сразу не поймёшь. На Валааме-то сразу понятно, что мы – паломники, а здесь посторонний не разберётся с первого взгляда… В общем, здесь мне было хуже всего, но словами я это объяснить не могу. Просто мне казалось, что все смотрят на меня с подозрением и неприязнью…

Все уже настолько устали, что в Петербург единогласно решили не ехать. Отправились прямо в Троице-Сергиеву лавру.

Из-за усталости все уже были на нервах, никто друг с другом не ладил. Я успела поссориться с «Полининой тётей», которая в общем-то была человеком тихим и никогда никуда не лезла, а тут вдруг взялась воспитывать Настю в таком детсадовском духе, что я не выдержала и сказала ей что-то довольно резко. Не помню, чем всё кончилось. Но мне кажется, что я в тот период моей жизни вообще начала вести себя не всегда как послушная овечка.

Приехали мы в Лавру поздним вечером на следующий день. Ночевать остались прямо в автобусе. А уже на следующий день пошли на экскурсию по Лавре. Экскурсию для нас вёл отец Тихон. Он сам когда-то жил здесь и всё здесь знал. Здесь он принял монашество, здесь же был рукоположен, а потом, в силу своего неуживчивого характера, ушёл отсюда или его выгнали – точно никто не знал. В общем, он провёл нас по Лавре, мы походили, послушали, чему-то поудивлялись (например, дыре от пушечного ядра в двери), приложились к мощам преподобного Сергия Радонежского (отстояв очередь, разумеется). Сколько раз мы во время поездки прикладывались к чьим-то мощам?..

А потом мы вернулись в автобус. Ехать ещё не хотели. Тем более что один из наших пономарей, Саша, захотел остаться в Лавре. Отец Тихон пошёл договариваться, устраивать Сашу. Этот Саша вообще был интересным человеком. Он всё время хотел поступить в монастырь, хотел петь, но учился он плохо ещё в школе. А когда он попросил мою маму с ним позаниматься музыкой, мама пришла в ужас. Задержать внимание Саши больше чем на десять минут было невозможно. Хотя он был тихий, вежливый, вроде бы старательный, но вот внимание у него было рассеянное.

Итак, все были заняты делом. А мы с мамой пошли прогуляться ещё раз по Лавре.

Для меня все прогулки – хоть в Лавре, хоть на Соловках, хоть на Валааме – были пыткой. Идёшь в монашеской одежде, а все на тебя оглядываются. Хоть я и надевала платочек вместо апостольника, всё равно видно было: девочка – монастырская.

То, что произошло на этой прогулке, я запомнила надолго и во всех подробностях.

Мы шли с мамой по широкой дорожке вдоль стен Лавры к входу (ещё на улице). Я оглядывалась иногда и заметила, что от одного из автобусов, стоящих вдали, рядом с нашим (там останавливались все автобусы с паломниками) отошли две монашечки. Они шли быстрее нас и вскоре нас догнали. Я обернулась. Ахнула и задёргала маму:

- Мама, смотри!

В одной из монашечек я узнала Ольгу-вторую! Я знала, что теперь она была уже в постриге, и звали её Фаина. Вторую монахиню – высокую, смуглую, - я не могла узнать. Но Фаина тоже залепетала «Смотри», и задёргала её за руку, и тогда она потрясённо проговорила:

- О Господи…

Это восклицание мы потом часто вспоминали.

Она вместе с Фаиной кинулась обнимать маму, потом меня… А потом я чистосердечно призналась:

- А я вас не помню.

- Это же матушка Назария! – напомнила мне мама.

Матушка Назария и Фаина приехали сюда, в Лавру, из своего монастыря с детской воскресной школой. Уже через несколько минут Назария организовала всех сестёр, которые были с нами, и мы все хором, под управлением Назарии, пели акафист Сергию Радонежскому в Троицком храме… Назария принимала в хор всех. Она за одну минуту сплотила из ничего и никого потрясающе слаженный хор человек в десять, задействовав не только нас, но и паломников, и регента в храме, и тамошних певчих… Причём получалось как-то так, словно сама Назария не принимала в этом никакого участия. Она подбежала к регенту и умоляюще заговорила:

- Идите нами управлять, мы же ничего не знаем!

Это при том, что сама Назария уже несколько лет управляла хором и знала всё блестяще. Человек она была удивительный.

Польщённая регентша быстро собрала певчих, Назария привлекла меня, маму, и мы спели так, как, наверное, не пели даже местные, лаврские певчие. Как-то светло и бодро спели… Назария принимала в хор всех, поэтому все были довольны.

Встреча была недолгой… Вскоре мы поехали домой. Оставив в Лавре Сашу, который ходатайством отца Тихона был принят в число братии.

Поездка продлилась вместо запланированных двух недель десять дней, потому что две недели никто бы не выдержал.

А в Краснодаре нас уже поджидала Анна Всеволодовна. Она пришла к нам в монастырь уже на следующей неделе. И сразу же поинтересовалась, вели ли мы в поездке дневники. Я не захотела признаться, что мы начали и бросили, поэтому сказала, что не вели, не получилось. К тому времени я уже кое-как накропала в компьютере заметку про наше пребывание на Валааме, но больше ничего не успела. Анна Всеволодовна прочитала мою заметку, оценила её весьма критически и пошла в больницу на обход. А мы с мамой сели за компьютер и к её приходу успели дописать про Соловки и отредактировать всё с начала до конца.

Анна Всеволодовна состояла в каком-то сестричестве. Это сестричество регулярно, каждую пятницу приходило в онкологическую больницу, сёстры обходили палаты, вели небольшую духовно-просветительскую деятельность. Они же приводили священников из других храмов. Наши священники ходить туда не хотели.

Анна Всеволодовна ушла, а мы с мамой начали спешно дописывать заметку. Я не выношу, когда кто-то редактирует по своему усмотрению то, что я уже написала, тем более не люблю, когда мне диктуют, как писать. Теперь мне приходилось сносить и то и другое – мама насильно заставляла меня писать так, как мне не нравилось, а Анна Всеволодовна потом ещё должна была это отредактировать…

Конечно, я тогда была не так уж против редакции Анны Всеволодовны, но когда она через полгода отредактировала до неузнаваемости мои стихи, тут уж я обиделась. Но это было уже зимой.

Кое-как мы успели написать эту несчастную заметку и вовремя сдали её Анне Всеволодовне.

Напечатали её потом в газете «Православный голос Кубани», в приложении для детей и юношества «Подсолнушек». Заметка, к моему удивлению, получилась громадная, на целую страницу и ещё одну треть страницы – но это вместе с фотографиями. Только не пойму: кому в голову пришло написать фразу «Мы с моей подругой, послушницей Настей…». Не верю, что это написала я сама: ко всему «послушническому» я относилась крайне отрицательно, тем более что Настя в самом деле послушницей не была. Может, это написала мама? Она ведь тогда была просто… ну, не знаю, как написать, «помешана» не очень вежливо, а по-другому не скажешь… В общем, она сильно зациклилась на всём «монастырском» и обзывала послушницами всю воскресную школу. Но не могла же так отредактировать Анна Всеволодовна. И вообще, «послушница Настя» - звучит как-то дико, была бы ещё «послушница Анастасия», ещё куда ни шло…

И подписали заметку так: «Анна, 13 лет, послушница монастыря во имя иконы Божией Матери «Всецарица», Краснодар».

Перечитывая эту заметку, я вижу, что стиль явно какой-то не совсем мой: тут и мама добавила, и Анна Всеволодовна…

Всё-таки сложное у неё отчество. Когда мне было ещё десять лет, и я ходила к ней в Воскресную школу, то был такой случай: двоих маленьких детишек, четырёхлетнего Даню и пятилетнюю Дашу она пыталась научить правильно выговаривать своё имя и отчество. И на следующее занятие Даня гордо говорил:

- А я научился выговаривать: Ан-на Все-во-ло-дов-на…

Он сказал это так важно, разделяя по слогам, и Анна Всеволодовна замахала руками:

- Пока ты это скажешь, я три раза убегу…

Но это к слову.

Поездка закончилась, начались трудовые будни.

Летом мы всегда изнывали от жары. Кондиционеры не работали. То есть они работали, но плохо – просто гоняли горячий воздух. Хорошие кондиционеры стояли только в бухгалтерии и в трапезной (позже поставили ещё отличный кондиционер у матушки в келье). А на втором и на третьем этаже было страшное пекло. И в храме тоже, особенно на клиросе. Самое страшное было на вечерних службах, когда солнце светило прямо в дверь колокольни, которая выходила как раз на клирос. Она была прозрачная, стеклянная. Стоишь в чёрном платье, а на тебя ещё и солнце… И никуда от него не денешься: оно светило именно тогда, когда начинали читать каноны. Самый сложный момент службы.

Но вскоре мы перешли (временно) служить в нижний храм. В верхнем храме меняли иконостас. Раньше там был невысокий временный иконостас из дощечек, обтянутых почему-то красной тканью, а сверху были повешены небольшие иконы. Теперь ставили громадный иконостас, который матушка заказывала в Екатеринбурге. А мы служили в нижнем храме.

К службам мы уже приспособились. Иногда с нами служила Азария. С опытными регентами нам было легче: меньше риска ошибиться, не то спеть, не там вступить.

Именно тогда я впервые устроила скандал с матушкой. Теперь я об этом не так уж сильно жалею. А дело было так: мы служили литургию, присутствовала матушка, а ещё с нами была Азария. На службе у нас был больной момент: прокимен – коротенький стих перед чтением Апостола. Практически никогда нам не удавалось спеть его нормально, обязательно мы должны были ошибиться, спеть неправильно – мы не путали прокимен, а просто запутывались в нотах. Так же было и на этот раз: мы запели прокимен, Азария по причине отсутствия пономаря или его крайней занятости пошла читать Апостол. И конечно, мы забарахтались в прокимне, сфальшивили, запели не туда. Меня все наши ошибки на службе всегда убивали. Когда мы допели (с трудом) и Азария начала читать, я расплакалась. Матушка с перекошенным лицом бросилась к нам и сердито зашипела:

- Пойте!

- Вы ничего не понимаете! – взвилась я. Я имела в виду то, что матушка не понимает, что мы плохо спели, что мы ошибаемся в нотах, что у нас ничего не получается, что нам трудно… Все вокруг поняли моё восклицание по-своему. Матушка поняла, что я нанесла ей личное оскорбление – как! Её, игумению, девчонка обвиняет в том, что «вы ничего не понимаете!». Мама поняла так, что матушка не понимает, что во время Апостола петь не надо, потому что его читают.

Поэтому, после литургии, мама сначала выругала меня сама – за дерзость, а потом ещё и повела меня к матушке – извиняться.

Скажите, пожалуйста, за что я должна была извиняться, если матушка действительно ничего не понимала? Если она не знала службу, если она абсолютно не разбиралась в пении? То есть она разбиралась, но не могла понять, красиво мы поём или нет, фальшивим или нет, потому что слуха у неё не было никакого.

Но, тем не менее, я пробурчала дежурное «извините», матушка прочла мне длинную лекцию, пытаясь доказать, что она всё понимает. Но с тех пор её авторитет в моих глазах сильно подорвался. Да и на маму я обиделась – и за то, что она меня не защитила, и за то, что она так очарована была всем монастырским, что даже матушка была для неё светочем истины…

Меня на послушания ставили не так уж часто, и, конечно, не на самые трудные. Даже на кухню только в качестве помощницы. А вот мама теперь трудилась везде. Только толку от этого было немного. Её пытались ставить на кассу, в храм, но скоро сняли вообще с этого послушания, потому что мама так волновалась, что не могла правильно считать деньги, и у неё всё время была недостача. Тогда её поставили на кухню. А вместе с ней поставили Мелетию.

Мелетия – высокая, в очках, пела третьим, изредка вторым голосом, - готовить не умела – или плохо умела. Не знаю уж, чьими стараниями мы оставались сытыми, потому что повариха Люба, очевидно, была в отпуске, иначе бы зачем поставили на кухню двоих? Так или иначе, готовить приходилось Мелетии.

Мама была в крайнем недоумении, когда увидела, что Мелетия сыплет в борщ сахар, а фасоль мнёт, как пюре. Она осторожно высказалась по этому поводу, на что Мелетия ответила:

- Они монахи? Монахи. Съедят!

И мы действительно съели и как-то даже не заметили.

Мелетия была вообще интересным человеком. Она трудилась за десятерых, а ела при этом как птичка. Она могла выйти рано утром сажать цветы на клумбах и сажать практически непрерывно до позднего вечера. Особый её талант был в том, что она великолепно украшала храм в праздники. Все букеты, гирлянды, венки, рождественские ёлки были на ней. Дело в том, что раньше, до того, как приехать в Краснодар, Мелетия некоторое время несла послушание в храме Христа-Спасителя в Москве, а уж там она насмотрелась на всякие украшения. И ум у неё был очень здравый, судя по её высказываниям относительно нашего монастыря. Про матушку Неониллу она говорила так:

- Сидела б соби дома да молылася!

А если случались ссоры, неурядицы, кто-то на кого-то обижался, то она заявляла:

- Пусть их спасаются, як хочут! (как хотят)

Приближался праздник Успения, а затем и престол. К тому времени верхний храм снова открылся. Новый иконостас поразил всех: деревянный, резной, красивый, с огромными иконами в стиле Андрея Рублёва – правда, они появились не все сразу, а постепенно: сначала был только верхний ярус, а в нижнем иконы были пока простые, клееные на фанере. Но я нашла у него существенный недостаток: он был слишком высокий. Прежний иконостас был маленький, и мы с клироса видели священников, что давало нам возможность подстраивать под ход службы длину и протяжность наших песнопений: мы видели, когда надо растянуть конец «Херувимской», когда надо петь быстрее, потому что батюшки уже ждут… Теперь новый иконостас начисто лишил нас такой возможности.

Помимо иконостаса, на правой стороне храма, у основания колонны, поставили мраморный киот для иконы «Всецарица». Икону матушка заказала на Афоне. Там её списали с оригинала, освятили, приложив ко всем святыням, а потом привезли к нам. Это было ещё год назад. Теперь матушка сделала ей достойное вместилище. Киот был из белого мрамора, с золочёными украшениями, и выглядел как бы маленьким балкончиком – чтобы подойти к иконе, надо было стать на небольшой постамент, ограждённый перильцами. Сама икона была под толстым стеклом, только вот иконы почти не было видно – она была завешана украшениями, пожертвованными разными людьми: кто в благодарность за выздоровление, а кто и просто так. Но украшений было очень много: и золотые цепи, и кольца, и серьги, и какие-то подвески, и крестики, и чего там только не было…

Перед праздником всегда были две главные заботы – украшение храма и трапеза. Трапезу матушка брала на себя, а украшением занимались все, кто был на это способен.

В деле украшения главной была Мелетия. Она делала всю самую трудную работу, а то, что не требовало особого труда и таланта, препоручала сёстрам. В этом году храм был украшен потрясающе, никогда больше я такого не видела.

На праздник Успения посреди храма поставили столик – для Плащаницы Божией Матери. Плащаницу предстояло украсить венком из цветов, но это уже надо было делать потом, когда её вынесут из алтаря во время службы и положат на середину храма, на этот самый столик. Венок заказали в цветочном магазине, а сёстрам предстояла гораздо более трудная работа.

За столиком для плащаницы поставили ещё один столик, даже не столик, а нечто вроде высоких ступенек. Их покрыли нежно-голубой тканью. А потом осталось самое сложное. Надо было сделать букеты и поставить их на этот самый ступенчатый столик так, чтобы они шли как бы амфитеатром над Плащаницей. Достали изящные, высокие узкие вазы, в них расставили гладиолусы. Составление букетов – сложная работа, и украшение храма заняло несколько часов – собственно, работали непрерывно, начали, как только закончилась литургия, и кончили как раз перед вечерней службой.

А на престольный праздник Мелетия превзошла сама себя… Собственно, я не помню точно, был ли это престольный праздник или какой-то другой, но кажется, престольный.

Трудились над шедевром в нижнем храме. Взяли песочный подсвечник, освободили его от песка, тщательно вымыли, потом на место песка положили губки для цветов, пропитанные водой, и на подлампадник тоже примостили такую губку. А потом Мелетия уже трудилась одна. Она воткнула в губки пальмовые листья, белые лилии, какую-то декоративную траву – всё это было заранее заказано в цветочном магазине.

В конечном итоге получилось сооружение под названием «фонтан». Это было что-то необыкновенное. Белоснежные цветы на тёмно-зелёном фоне, на золотом подсвечнике, свисающие вниз листья, как будто и в самом деле застывшие потоки воды… Позже я видела подобное только один раз – в храме Христа-Спасителя в Москве. Мелетия постаралась на славу. Вообще у неё был замечательный художественный вкус, особенно по части украшения цветами.

В сентябре мне предстояло идти в седьмой класс. И вот тут начались трудности. Дело в том, что матушка Неонилла ненавидела отца Александра Игнатова, настоятеля Рождественского храма. Отец Александр создал Православную общеобразовательную школу, в которой я училась тогда. Матушку это выводило из себя. Ненавидела она его просто из зависти: у него всё получалось лучше, чем у неё. Он построил храм, потом школу, потом детский дом. Она тоже построила храм, потом преобразовала в монастырь. И получилось соперничество. Тем более что у матушки всё получалось плохо из-за того, что она плохо представляла себе, что делает. Создать монастырь нелегко, а удержать его – ещё труднее. И при этом ещё надо ухитриться не создать о себе дурной славы.

Мы уже тогда слышали не раз, что матушку Неониллу многие священники в городе называют «самозванка». Справедливо это было или нет – сейчас обсуждать не стоит.

Итак, встал вопрос о моей учёбе, и матушка предложила перевести меня в обыкновенную школу близко к монастырю, с тем, чтобы я была на домашнем обучении. Меня это всё очень интересовало, потому что всегда интересно узнать что-то новенькое. В данном случае новеньким была учёба в обыкновенной школе, а не в православной – того, что меня собирались поместить на домашнее обучение, я не знала.

Меня зачислили в седьмой «А» класс школы номер 51, которая находилась всего лишь за два квартала от монастыря. Из православной школы меня вообще-то не хотели отпускать, но тут уже ничего не поделаешь, не наша была воля.

В 51-й школе была очень продуманная система домашнего обучения. В первую смену там учились дети, бывшие на «обыкновенном» обучении, а с двух часов начинались индивидуальные занятия с теми, кто был на домашнем обучении. «Домашники» так же получали домашние задания, только больше, чем простые. С ними проводили по одному-два урока каждый день.

В общем, не сразу, но где-то со второй половины сентября я начала ходить на эти занятия. Учебники мне выдали. Я сама составила себе расписание уроков, занималась сама в свободное от служб время. Продержалось это расписание у меня недели две, а потом я начала всё больше и больше халтурить и наконец забросила его совсем.

Сходила я на уроки раза три за два месяца: на математику, физику и английский. Познакомилась с учительницей по русскому, но позаниматься с ней так и не успела. Потому что оказалось, что меня не могут зачислить на домашнее обучение просто так, без причины. Нужна медицинская справка.

Мама сказала об этом матушке. Сказала ещё в самом начале, когда меня ещё не перевели в эту школу. Матушка сказала:

- Да вот, Юрий Евгеньевич вам напишет!

Через неделю мама опять пошла к матушке. Матушка беззаботно сказала:

- Да он сейчас уехал. Вот приедет через недельку и напишет вам справку.

Но прошло и две, и три недели, а справки не было. Вообще было как-то странно утверждать, что врач из онкологической больницы для взрослых напишет ребёнку справку для зачисления на домашнее обучение. Прошло ещё немного времени, а «воз и ныне там». Тогда то ли по маминой инициативе, то ли уже по матушкиной, меня решили обследовать сначала в поликлинике, а потом в больнице. Недели две я должна была ходить ежедневно в краевую детскую больницу на какие-то осмотры. Ходила вместе с мамой. Чувствовала я себя в этой больнице во много раз хуже, чем во время поездки на Валаам, когда все на меня косились с удивлением. Естественно, в школу я ходить перестала.

Обследования результатов не дали. У меня почти всё было в меру больным, самым страшным заболеванием оказалась склонность к хронической ангине и лёгкое искривление позвоночника. Самым же здоровым органом были признаны нервы, хотя я всю жизнь считала, что всё как раз наоборот: нервы у меня больные, а всё остальное – здоровое. Справку мне выписали до января, а потом, по уверениям врачей, мне надо было опять проходить комиссию, а до той поры лечиться. Непонятно только, что лечить.

Пока шла вся эта заваруха со справкой, я оказалась не аттестована за первую четверть. В итоге маме всё это надоело, и она перевела меня обратно в православную школу. Там меня приняли, невзирая на полное отсутствие оценок. Явилась я туда только в конце ноября. За три месяца я не проходила в школу не больше недели.

Мои скитания по школам были не единственными, что на меня свалилось в тот период времени.

Матушка уже давно носила планы о том, чтобы избавиться от Украины и петь своими силами. Тем более когда ей стукнула в голову идея о знаменном пении, а светочем истины стал Екатеринбург. А в Екатеринбурге все певчие обучались пению у профессиональных вокалистов. Матушка решила внедрить эту идею и у нас. Кроме того, она почему-то считала, что петь умеют все люди без исключения. По этому поводу она даже жаловалась однажды моей маме:

- Вы представляете, украинские сёстры ни разу не предложили мне петь вместе с ними!

Учитывая то, что у матушки голос, как иерихонская труба, и звучит он где-то в контроктаве, я вполне разделяла мнение украинских сестёр. Тем более что слух матушки был тоже далеко не музыкальный, и спеть она могла только «Верую» и «Отче наш», которые идут на трёх нотах.

Матушка хотела, чтобы Галина, Катя и Даша пели с нами. У них слуха и голоса тоже не было. Но петь они хотели, особенно пылкая Даша. И матушка нашла нам вокалистку, её звали Наталья. Это была полноватая дама лет сорока, с какой-то немыслимой причёской на голове и очень модная. Она была какой-то матушкиной подругой и пела то ли в нашем оперном театре, то ли в филармонии, то ли ещё где-то в этом роде. Но концерты у неё были постоянно. Помимо концертов, она ещё пела в нашем кафедральном Екатерининском соборе.

Я уже имела совершенно определённое мнение о всяких там вокалистках и новую матушкину идею восприняла без всякого удовольствия. Я вообще заметила, что все вокалистки как-то странно похожи друг на друга даже внешне. Обязательно лёгкая полнота и вавилон на голове. Может, бывают и другие вокалистки, но я их не видела в своей жизни.

О певческих способностях Галины, Кати и Даши матушка говорила совершенно определённо:

- Вот придёт вокалист, поставит им голоса, и они запоют!

Она не знала, что для того, чтобы петь, одного только голоса мало, нужен ещё и музыкальный слух. И втолковать ей это было невозможно.

Скандал случился, когда вокалистка пришла к тому времени, когда мне надо было бежать в школу (ещё в 51-ю). Я уже опаздывала на урок, а тут пришла эта Наталья и, что было хуже всего, матушка. Они обе стали настаивать, чтобы я занималась вокалом, а я кричала, что мне надо идти в школу. Тогда матушка тоже закричала:

- Человек из-за тебя приехал, а ты!.. – и пара словечек, котороые я с великим изумлением услышала из уст монахини… Разве можно так нецензурно обзывать человека в присутствии других людей, притом ладно, если обзывается какой-нибудь грубый мужик, но матушка вроде бы слыла интеллигентной…

Не помню, отпустили меня тогда в школу или нет. Но вот только матушка в моих глазах всё больше и больше теряла авторитет.

Вокалистка продержалась недолго, потому что у матушки большинство идей были недолговечными. И поэтому ни Галина, ни Даша так и не запели.

Даша в монастыре причиняла много хлопот. То ли из-за своей излишней старательности, то ли из-за излишней глупости, но она почему-то слишком буквально понимала, что «в монастыре ничего нельзя сделать без благословения». И она бегала к матушке за благословением каждые пять минут.

- Благословите бельё повесить… Благословите в храм пойти… Благословите у птиц убрать…

Ну, это я для примера привела такие фразы. Хотя не сомневаюсь, что именно так и происходило. Во всяком случае, матушка уже стонала от того, что Даша на всякое пустяковое дело берёт у неё благословение.

А вот на не пустяковые дела Даша забывала брать благословения. Она захотела самостоятельно учиться музыке, и однажды утром мы хотели войти в класс за нотами и не смогли открыть дверь – она была заперта изнутри. Не помню, как уж мы её открыли, но там мы обнаружили Дашу, спокойно спящую на полу. Ночью она занималась на синтезаторе музыкой, а потом улеглась спать, «не отходя от кассы». А дверь она заперла, чтобы ей никто не мешал заниматься.

Способность спать у Даши была невероятная. Она могла спать где угодно и когда угодно. Однажды, днём, матушка зачем-то стала звать её и не дозвалась. Дашу искали в храме, во дворе, по всему корпусу. Матушка сама поднялась на второй этаж. Весь монастырь гремел и грохотал.

Матушка распахнула дверь кельи, где жили Галина, Катя и Даша. Даша спокойно спала в своей постели. Матушка некоторое время глядела на неё, а потом гаркнула:

- А, это у нас монастырь такой – спячий!

И с грохотом захлопнула дверь. Даша не проснулась.

Кстати, Даша продержалась в монастыре недолго. Вскоре после того, как ей исполнилось восемнадцать лет, матушка выставила её. Но Даша не успокоилась. Она явилась в храм на вечернюю службу в субботу, вся в слезах. После службы она долго жаловалась нам на свою жуткую жизнь вне монастыря, и наконец моя мама вступилась за неё перед матушкой, и Дашу приняли обратно в тот же день. Но через очень короткое время матушка выгнала её снова, и на этот раз уже окончательно.

Примерно тогда же матушка Неонилла решила, что у монастыря должен быть свой сайт в интернете. Сайт взялись помочь сделать мама Насти-с-косой и её знакомые. От нас требовалось подготовить материалы.

Мы взялись делать новое дело с рвением новичков. Галина делала фотографии. Мы с мамой решили писать заметки. Мама сказала, что в сайте обязательно надо написать о поступлении в монастырь, о впечатлениях поступающих. Все написали по заметке, но прочитав их, мама решила, что ни одну из них допускать в сайт нельзя. Потому что Галина писала удивительно безграмотным, нелитературным языком (несмотря на то, что была кандидатом наук по виноградарству), Даша, которая тогда ещё была в монастыре, написала вообще что-то несусветное, а с меня чего взять? В заметках поступивших в монастырь не было ни слова ни о монастыре, ни о поступлении. Ещё мама попросила меня написать заметку про воскресную школу. Я стала усердно сочинять статью. Но дело в том, что в воскресной школе я и сама принимала слишком большое участие. Особенно в подготовке праздников. А как раз про это меня мама и попросила написать.

«Если я буду писать от первого лица, то получится, что я хвалю сама себя, - размышляла я. – Значит, надо писать от третьего лица». И я написала, как мне казалось, замечательную, бесстрастную заметку, в которой особое внимание уделялось некоей «дочери сестры Ирины». Разумеется, эта заметка тоже в сайт не попала, уж слишком нелепая она получилась. Да и сам сайт тоже делался очень долго. Да и компьютерщики оказались не лучше нас. Когда нам предложили «на просмотр» вариант оформления сайта и его титульную страницу, то мы были озадачены надписью:

Дата добавления: 2015-07-20