Воспоминания о монастыре 14 страница

Вечернюю службу в тот день пели уже украинские сёстры. Всё-таки как мы ни старались, мы не смогли охватить всего. Пасхальный канон, который единственный из всех канонов в году поётся полностью (в остальных поётся только ирмос, а всё остальное читается), в первый день Пасхи поётся чуть-чуть не до конца, без богородичнов. Богородичны добавляются к нему только со второго дня праздника. На Светлой седмице канон поётся каждый день, а потом, до самого отдания Пасхи – только по воскресеньям. Но на диске у нас он был записан без этих самых богородичнов, поэтому у нас их не оказалось. Так и получилось, что канон мы на Светлой седмице спеть не смогли. Не пели мы тогда и стихиры Пасхи, но тут уже причины были проще: во-первых, стихиры мы сразу «отдали» украинским сёстрам, а во-вторых, у нас на второй же день поломался принтер, и распечатать мы стихиры уже не смогли. Принтер поломался основательно, потом пришлось покупать новый. А пока мы принесли чёрно-белый принтер из бухгалтерии. Он печатал плохо, с какими-то чёрными полосами посреди страницы, но выбора не было.

В понедельник на Светлой седмице, после литургии и крестного хода, я снова вышла на колокольню и «стрезвонила». И ушла. Потом к маме пришли заниматься на фортепиано Настя Бабушкина со своей бабушкой и ещё какие-то их родственники или знакомые – сейчас уже не вспомню, да это и не важно. Важно то, что после урока они захотели позвонить в колокола – всем же разрешено на Светлой седмице! Я повела их на колокольню, они позвонили и ушли, а я осталась и ещё раз устроила трезвон. Вдруг из корпуса выскочила разъярённая Артемия и что-то мне закричала. Я не расслышала, но поняла, что звонить мне не разрешают. Обиженная, я спустилась и ушла к маме – жаловаться. А претензии Артемии ко мне были просты: сёстры легли спать, утомившись после вчерашнего напряжения (праздник – это всегда куча забот и в результате страшная усталость), а тут я со своим звоном. В итоге Артемия поднялась на клирос, заперла колокольню и спрятала ключ, так что потом, вечером, когда надо было звонить к службе, мы его долго искали.

Богородичны мы всё-таки потом пели. Но достались они нам совершенно немыслимым способом: я их сочиняла сама. Ну, «сочиняла» - это, конечно, громко сказано, - просто распела их на мотив нашего пасхального канона. Но всё равно это было очень сложно. Я действовала так: каждый богородичен я разметила на фразы, а потом совместила количество этих фраз с количеством фраз в тропарях этой песни канона, и «подогнала» слова под мелодию. Кое-где получилось довольно коряво, но нам и этого хватало. Правда, петь их могла только я, потому что я легко читала с листа, а маме эти «произведения» были вообще незнакомы.

На Фоминой неделе у нас был концерт воскресной школы. Сделали мы его уже не таким ярким, как на Рождество, не публичным, так сказать, «для своих». Собрались в трапезной, накрыли столы. Правда, подготовка к этому концерту потребовала не меньше сил, чем на Рождество. Так же, как и тогда, мне пришлось записывать песни. Опять возникли проблемы. В частности, Насте-бабушкиной нужна была песня, но диапазон голоса у неё был только от «до» до «ля» первой октавы. А у меня получалась песня от «ре» до «ре» - в целую октаву. Пришлось сочинять два варианта – один для моего собственного исполнения, другой для Настиного. Хотя они по мелодии не сильно даже и отличались. Оформление праздника тоже легло на меня, но там уже не было кукольного театра, костюмов, и я ограничилась красными яйцами с буквами «Христос Воскресе», причём не исключено, что эти яйца хранились ещё с прошлого года. Мы натянули их за верёвочку на восточной стене трапезной, прямо напротив входа. Никто из сестёр на праздник не пришёл…

После Светлой седмицы было у нас как-то приключение с Мариной. На первом часе вместо «приидите поклонимся» положено от Фоминой недели до Вознесения читать тропарь Пасхи – «Христос воскресе…». В один прекрасный вечер читать досталось Марине. Она стала к микрофону и замолчала, очевидно, растерявшись и не зная, что читать. Ника начала ей шёпотом подсказывать:

- «Христос воскресе»!..

Марина растерянно смотрела на Нику и молчала. Ника снова подсказала:

- Марина! «Христос воскресе…»!

Марина молчала.

- «Христос воскресе»! – повторила Ника уже очень нетерпеливо. И тогда Марина в микрофон ответила:

- Воистину воскресе.

Мы все – и мы с мамой и Никой, и украинские сёстры внизу на кассе – чуть не умерли со смеху.

Ближе к Троице у меня начались в школе «переводные экзамены» - наше школьное нововведение в этом году. Не знаю уж, откуда оно взялось, но оно было впервые за всю мою школьную жизнь. Сдавали мы четыре предмета: основы православной культуры (в том году это была история христианской церкви), русский язык, географию и биологию.

Русский мы сдавали первым. Здесь у меня возникла проблема: экзамен был устный, и надо было просто рассказать правила, «разбросанные» по всем билетам. Но так как я с раннего детства очень много читала, то слова мало-помалу «фотографировались» в моей голове, и я просто запоминала их написание, всегда писала грамотно, но правилами не пользовалась никогда. Теперь же мне пришлось их учить, все и сразу, а это было очень трудно. Я же вообще не любила учить правила ещё по одной причине: когда знаешь правила, то поневоле иногда начинаешь ими руководствоваться, задумываться, а я, когда начинала задумываться над правилами, почему-то допускала ошибки. Если я писала «на автомате», ошибок не было.

Но экзамен сдавать всё равно надо было, и я, взяв тетрадь, рано утром выходила на берег пруда, забиралась на водопад и изображала этакий нерукотворный памятник монашеству. Частенько рядом со мной стояла клетка с кроликом. Я сидела неподвижно и зубрила вслух правила, греясь на солнышке (а к полудню уже было очень жарко), а кролик пасся на свежей травке.

После русского были география и биология. Географию я кое-как знала, но и то, когда мне задали вопрос о том, кто и когда открыл Австралию, я выдала только имя, да и то благодаря не школьным учебникам, а когда-то прочитанной большой энциклопедии. По биологии же было совсем плохо. Маме пришлось стать моим репетитором. Она непрерывно тормошила меня, заставляла учить, но я, как назло, именно в это время нашла в интернете ещё не прочитанные сказки про Изумрудный город и с головой ушла в них. Я распечатала себе все тексты (получилось страниц 80, если не все 100) и читала их где угодно и когда угодно, доказывая маме, что моей голове требуется отвлечься на время от биологии, чтобы она потом лучше усваивалась. Кстати говоря, через год эти распечатки полетели в печку. А экзамен я сдала на «4» (единственный из всех – даже география как-то «выплыла»), потому что не вспомнила сразу пищеварительную систему пауков, про которых, собственно, доучивала уже в день экзамена так: в шесть утра мама разбудила меня и стала читать мне вслух, пока я открывала глаза, вставала, одевалась и собиралась. При такой системе учёбы мало что можно запомнить. К тому же я вообще в принципе не любила биологию из-за того, что она была «неприличная»: все эти пищеварительные и иные системы были мне отвратительны, да и смотреть на внутренние органы лягушки и других (хорошо, что только на картинке, живую лягушку мы тогда не препарировали) радости мало.

ОПК был последним экзаменом, а я по этому предмету не знала ничего. У меня даже учебника не было – за год я была на этом уроке не больше десяти раз. Учитель – дьякон Владимир – плохо знал меня в лицо. Помню, как он однажды спросил в классе:

- А это новенькая или та, которая не ходит?

Ему подтвердили, что это та, которая не ходит.

Впрочем, даже те, кто ходил, предмет знали плохо. Уж не знаю, как это началось, но тогда, когда я появлялась на уроках, я видела замкнутый круг: учитель не успевал на уроке объяснить тему, поэтому задавал её на дом, но дома ученики не могли сами разобраться в теме и поэтому на уроке отвечали плохо, поминутно заглядывая в учебник, запинаясь и замолкая. Один ученик мог отвечать целый урок, поэтому учитель не успевал объяснить тему, поэтому задавал её на дом… И всё повторялось. Таким образом, мои знания от остальных учеников не намного отставали.

Билеты для экзамена нам выдали заранее, но, конечно, меня в тот день не было, и моей маме пришлось идти к близнецам Кащиц, чтобы взять у них билеты для меня. Для начала я сказала маме неправильный адрес, и мама довольно нескоро нашла моих одноклассниц. Потом меня отдали Нике, и она начала меня учить.

Первым делом она насовала мне кучу своих университетских статей, где содержались непонятные мне ответы на ещё более непонятные мне вопросы. Потом Ника даже принесла мне какие-то таблицы, где были подробно расписаны разделения церквей и описаны ереси. Потом мы кратко разобрали все вопросы и записали ответы в особую тетрадку. Ответ на каждый вопрос заключался в нескольких строчках – не более пяти. Перед экзаменом я наскоро просмотрела эту тетрадку в последний раз.

Экзамены мы вообще сдавали так: заходили по четыре человека, брали билеты, отмечали номера и садились готовиться. Кто был готов – шёл отвечать. Кто ответил – выходил и звал следующего.

Мне в одном из вопросов попалась ересь Евтихия. Остальные вопросы (кажется, всего их в билете было три) я знала, но ересь Евтихия… Сначала я записала её неправильно, всё перепутав. Но потом внезапно вспомнила: ересь Евтихия была записана в моей тетрадке прямо после ереси Нестория, и было чётко сказано, что эти две ереси друг другу противоположны. А ересь Нестория я знала, потому что когда-то, давным-давно, где-то что-то такое читала, что Несторий называл Богородицу «Христородица», утверждая, что Она родила обычного человека, с которым Бог соединился потом. Значит, рассуждала я, если Несторий говорил, что Христос только человек, значит, Евтихий, раз уж он говорил наоборот, утверждал, что Христос только Бог. Рассуждая таким образом, я обрисовала вкратце ересь Евтихия, вспомнив и другие подробности, и в итоге получила пять. Всего в классе было две пятёрки по этому предмету. Один мальчик получил переэкзаменовку, и на следующий год он с нами не учился.

В монастыре же в общем дела обстояли так…

Миропия привела в монастырь свою знакомую – монахиню Антонию. Ей было, может, лет сорок, она была не очень приветливой, высокой, довольно мощной женщиной. Вдвоём они сказали матушке Неонилле, что они будут петь. Петь они собирались, естественно, партесом. Неизвестно, как им удалось убедить матушку, но она однажды заявила моей маме:

- Хватит всякие ноточки набирать. Вот к нам пришли Антония с Миропией – они будут петь!

И компьютер из класса перенесли на первый этаж. Я приуныла.

Что же касается пения Антонии и Миропии – то реально они могли спеть только «Отче наш» на трёх нотах. Учитывая же, что Миропия была уже совсем старушкой, думаю, можно себе представить, какое это было пение.

Тем не менее, отец Тихон по просьбе матушки привёл в монастырь учительницу пения. Это оказалась моя старая знакомая, которая ещё в воскресной школе храма «Всех скорбящих Радость» занималась с детьми, когда мне было 10 лет. Её звали Анна Владимировна. Отец Тихон, оказывается, когда-то уже служил с ней. Мир оказался очень тесен.

И в один прекрасный день мы услышали на третьем этаже «хор»: Анна Владимировна учила петь Миропию, Галину, Антонию и Марину. Реально из всех четверых могла петь только Марина.

Почему же отстранили нас? Это загадка. Впрочем, одна из предполагаемых причин – это наша дружба с украинскими матушками. Ведь матушка Неонилла хотела избавиться от Украины и относилась к ним немилостиво, а мы общались с ними совершенно нормально, как с людьми, невзирая на то, что они «не наши». Матушка же внушала нелюбовь к Украине всем остальным в монастыре. Если украинские сёстры шли причащаться – никто из краснодарских с ними не шёл, кроме нас с мамой. Исповедовались у разных священников. Матушка приказала, чтобы краснодарских сестёр исповедовал только отец Тихон. Мне как-то надо было причаститься, и я пошла к отцу Владимиру. С багровым лицом он объявил, что исповедовать меня не будет. Сзади меня стояла мама. Не знаю уж, что она ему сказала, но с ней он спорить не решился и всё-таки принял меня.

Галина один раз прибежала к маме с криком:

- Матушка сказала украину не фотографировать!

Приехали! С чего вдруг? А вот непонятно, с чего. То, что украинские сёстры, по сути, поставили монастырь на ноги, никого не волновало. То, что они были намного добрее и приветливее, тоже никто не замечал. «Не мои сёстры, не мои подчинённые» - понимала матушка. Она видела, что они в монашеской жизни понимают больше неё, и ей это было как нож в сердце: не я самая умная, не меня все слушаются. Точнее, не все меня слушаются. Галина смотрела ей в рот, Кате было всё равно, она тихонько существовала, никого не трогая (пока!), Миропия с Антонией были заняты своими делами. И только мы с мамой что-то хотели делать для монастыря: петь, учить, как-то развиваться. Но мы были друзьями украины.

Миропию пытались поставить на просфоры. Очень скоро она страшно порезала себе руку тестомешалкой – сунулась там что-то поправить, а мешалка в это время вертелась. Просфоры же у неё получались кривые, косые, а печати на них были совершенно неразборчивые.

Где-то около того времени в монастыре появились ещё две пожилые полненькие послушницы, перешедшие из другого монастыря. Их поселили в маленькую келью на нашем этаже. Они ссорились так, что их разнимал весь монастырь. И прожили они у нас очень недолго.

Итак, на лето я рассталась со школой. В монастыре оставалось трое украинских сестёр: Дамиана, Мелетия и Азария. Наши «малышки» уехали. Мы с украиной пели службы по очереди. Марина и Ника жили в монастыре. У Ники была своя келья и свой компьютер, привезённый из дома. Мы служили вчетвером, но уже видели, что матушке наши службы давно неинтересны. Вообще её интересы менялись со скоростью семи пятниц на неделе, и соответственно менялись фавориты. Когда-то это были украинские сёстры, одна за другой, потом мама, потом Миропия, потом Антония.

На Троицу мы делали праздник в воскресной школе. Так как это, по сути, был последний урок и праздник в этом году, то мы расставались на лето и каждый говорил, что он хочет сделать на каникулах. Высказывал свои пожелания. На празднике присутствовал отец Дионисий. Из всех наших батюшек он единственный проявил какое-то участие в делах воскресной школы.

И уж не помню точно, когда, то ли перед Троицей, то ли уже после, но воскресная школа поехала в Михаило-Афонскую пустынь, в мужской монастырь в горах под Майкопом. Планировали поездку на два дня, насколько я помню, с одной ночёвкой. Поездка никогда бы не состоялась, если бы не отец Тихон. Узнав о планируемой поездке, он захотел поехать с нами, и матушка дала нам монастырский автобус, деньги, продукты… И в последний момент у отца Тихона что-то случилось, и мы поехали сами. С нами ехали Галина и Катя.

В поездке дети от меня не отлипали. Вокруг меня всегда вились человека три-четыре самых маленьких, я должна была с ними бегать, петь песенки, в общем, постоянно как-то их нянчить. Следить, чтобы они никуда не залезли, не потерялись в лесу и не отстали. Мы окунались в источнике. Для меня это окунание было чуть ли не первым в жизни, я ужасно боялась и визжала громче, чем наши самые маленькие детишки. Им понравилось, а я думала, что никогда в жизни больше не соглашусь лезть в ледяную воду… К тому же там ещё не было нормальных условий для окунания, было сделано только две купели, с дощатым полом и стенками, без окон, вода была мутная и грязная, дна не было видно.

Экскурсию же по монастырю нам проводил наш старый знакомый – бывший наш пономарь Саша. Когда-то он поступил в Троице-Сергиеву лавру, но потом ушёл оттуда и пришёл в эту пустынь. Теперь он водил нас и на источник, и в пещеры. Мальчишки, бесчисленные братья наших девочек, были от пещер в восторге. Они бы оттуда не уходили. Лазали в такие закоулки, в которые можно пробраться только ползком, и не хотели уходить…

Кстати говоря, этот Саша потом уехал на Афон, в Грецию. Конечно, не сам – его направил туда монастырь. И на Афоне ему сказали: сначала получи образование, а потом уже думай – идти ли тебе в монастырь или нет. И Саша поступил в медицинский институт в Афинах. И довольно успешно там учился, причём раньше он ведь был троечником, а греческого языка вообще не знал. Что было с ним дальше – мы не знаем…

Был конец мая. И тут маме позвонила её сестра Лена из Санкт-Петербурга. Лене должны были делать операцию на колене, это была старая, ещё детская травма, которая периодически давала о себе знать. Лена просила мою маму приехать, чтобы помочь ей.

Все знакомые советовали моей маме оставить меня в монастыре, но она не соглашалась. «Вы Аню потеряете», - говорила ей Анна Всеволодовна. Типа Петербург – опасное место, я могу чем-то очень увлечься и отойти от Церкви, от семьи. Но мама не хотела оставлять меня одну в монастыре, среди чужих людей, которые меня могут обидеть, а защитить будет некому. Мы собрались ехать, неизвестно на какой срок. Все наши вещи в монастыре мама упаковала и попросила пономаря Владимира отнести это к нам домой. Я была очень удивлена: почему домой? Почему нельзя оставить их здесь, в нашей келье? Упакованы были все мои книжки, даже игрушки, одежда (кроме «сугубо монастырской» - подрясники, апостольники мы, естественно, не брали), в общем, всё, что было лично наше.

В один из последних дней перед отъездом мы служили литургию с отцом Тихоном. После литургии он подошёл к нам со светлым лицом:

- Сегодня было идеально!

Мы были приятно удивлены: дождаться похвалы от отца Тихона было делом почти нереальным, но всё же это было.

А ещё в день перед нашим отъездом приехала игумения украинского монастыря – матушка Михаила. И, узнав, что мы уезжаем, она шепнула нам на прощание:

- Приезжайте к нам, я буду вас ждать.

Вечером 28 мая мы уезжали в Петербург. Нас никто не провожал. Мы просто взяли рюкзаки, сумки, и пошли сами на трамвайную остановку.

Переступив порог монастырского двора, я почувствовала, что кончился какой-то важный период в моей жизни. Передо мной открывались какие-то новые дороги.

Я снова чувствовала себя обычной четырнадцатилетней девочкой.

25 июля 2010 года.

Выгоняние первое.

Сегодня поначалу всё было как обычно. Катя с Галиной были на подворье. Мы пели: я, Саломия, Света, Валерия, Оля-вокалистка. То есть Света пела вначале, а потом не пела. Вот что было.

Я пришла на клирос первая, потом пришла Валерия, потом Саломия. Я рассказала Саломии, что «Если бы я была игуменьей…».

Матушка пришла на клирос во время Великой Ектении. И ей вдруг показалось, что Света не поёт. Она в своей обычной манере подошла к ней и сказала:

- Ты что не поёшь? Ты если уж поёшь, так пой! А не поёшь, так не пой вообще!

Света молча расплакалась. Мы это не сразу заметили. Уже потом я увидела, что она потихоньку вытирает глаза и хлюпает носом.

Я сказала Саломии:

- Если бы я была игуменьей, я бы никого не обижала.

Но ни Саломия, ни Валерия меня не поняли. Они не любят Светку и были только рады, что её ругают.

А потом Света стала читать Блаженны. И вдруг сорвалась на рыдания. Тогда матушка внезапно чуть ли не в голос (на весь храм!) сказала:

- Так, всё! Хватит!

И она с перекошенным лицом бросилась к Светке. Я гневно сказала:

- Господи, помилуй!

Я была против. Мне было жалко Светку, хотя я её и не любила особо. Матушка никак не отреагировала на мою реплику. Она подошла к Светке и сказала:

- Всё, иди отсюда! – и ещё что-то, что я не запомнила.

Светка ушла, рыдая. Она спустилась чуть-чуть по ступенькам и прислонилась лицом к «балкончику». И там уже «доплакивала». А мы пели. Но у меня было желание подойти к матушке и высказать ей всё, что я о ней думаю. И про её христианскую любовь к ближним, и про её истинно материнские чувства ко всем сёстрам.

Но я не подошла и не сказала. Во-первых, всё-таки это было бы не очень разумно с моей стороны. Зачем самой напрашиваться на скандал? Неизвестно, чем это может кончиться.

- Кто будет читать Апостол? – спросила я у Саломии. Апостол должна была читать Света. Но она ещё стояла у «балкончика» и рыдала, и вообще неизвестно было, разрешит ли матушка ей теперь петь и читать.

- Ты почитаешь, - сказала Саломия. Я уже один раз читала Апостол, но всё равно переживала, что сделаю что-нибудь неправильно. Но прочитала я хорошо, правда, Саломия мне всё равно подсказывала…

А на Евангелии я подошла к матушке под благословение. Она в этот момент стояла в сторонке и разговаривала с Олей, своей новой фавориткой. Я подошла.

- Матушка, благословите.

Она благословила, но вдруг спросила довольно яростно:

- Так, что ты хочешь?

- Я хочу взять благословение, - удивилась я.

- А, ну правильно.

И я отошла. Удивляясь, как точно матушка угадала мой настрой против неё. Я подошла к ней просто за благословением, как к игуменье, но не как к конкретному человеку. Просто с уважением к её сану. И вдруг такое противостояние… Ну и ладно.

Потом уже я сказала Саломии:

- Всё-таки мне Свету жалко.

Она ответила:

- Нечего её жалеть. Это Света.

- Но она же тоже человек, - сказала я. Неужели Саломия не понимает, что матушка поступает неправильно, что такая злость в монастыре вообще недопустима?

Потом всё было более-менее нормально. Света отплакалась и стала бродить по клиросу, стараясь не попадаться на глаза матушке. То уходила за колонну, то выходила на колокольню. А когда запели «Верую», то Света подозвала меня и сказала:

- Скажи Саломии, пусть кто-нибудь позвонит на «Достойно».

- А она уже сказала мать-Евдокии, - ответила я и добавила: - Мне тебя жалко.

Она неожиданно сказала:

- Зря. Это мученичество. За Христа.

Я была поражена. Какое же это мученичество за Христа? Света ведь тоже не ангел, она тоже в чём-то неправа. Но тем не менее это не делает матушку справедливей! Я ведь разозлилась на матушку за её злость, а вовсе не на то, что она Свету обидела. К Свете у меня особой симпатии никогда не было, но когда матушка начинает рявкать – всё равно на кого, пусть даже на человека, которого я ненавижу, - то я начинаю кипеть… Я не терплю, когда кого-то обижают, пусть даже справедливо.

Всё было спокойно. Саломия сказала мне:

- Ты только не подходи к Свете, а то матушка подумает, что это ты против неё.

- А что, - сказала я, - я ведь не боюсь. Мне-то что. Если только вам… Я за вас боюсь.

- Тогда ради нас, - попросила Саломия. Я пообещала ей, что ради них не стану выходить на конфликт с матушкой.

Но не получилось…

На запричастнике я спокойно убрала в сумочку свой веер (рассчитывая, что он уже не нужен). Потом села. Договорилась с Саломией, что после службы зайду в библиотеку. Она хотела показать мне свои рисунки, а я хотела ещё и посмотреть старые фотографии.

Неожиданно матушка подозвала Саломию и начала ей что-то говорить. Я не запомнила того слова, которое расслышала… Но поняла, что матушка не хочет, чтобы на клиросе были посторонние, то есть я. Мои догадки оказались верными и тут же подтвердились.

Матушка подозвала меня.

- Больше на клирос не приходи, - величественно объявила матушка. – Если мне нужно будет, я тебе позвоню!

Меня это взорвало.

- Хорошо, - сказала я с ненавистью. – Для меня это не составит труда. Только учтите, что я очень люблю ваш монастырь и очень люблю всех сестёр…

Она высокомерно и презрительно прервала меня:

- Не надо эти гегемонии разводить! Это ты дома будешь мамочке рассказывать!

Как! Она посмела задеть маму?! Ну, всё… Взрыв, произошедший во мне до этого, был ничто по сравнению с тем, что было сейчас. Маму я была готова защищать перед кем угодно. Но здесь было, к сожалению, не до того. Но всё же она распалила меня своим необдуманным замечанием до предела. А она продолжала:

- Я знаю, что ты хамка. И что ты очень талантливая. Талантливая хамка…

Она упивалась своим величием.

- Спаси вас Господи, матушка, - яростно сказала я. – Я могу уйти хоть сейчас!

- И уходи, пожалуйста.

Я схватила сумку, обулась и снова бросилась к матушке.

- Интересно, какого мнения о вас все люди! – мне хотелось сказать ей как можно больше злых слов. Я чуть не сказала слово «самозванка». Так называли матушку многие…

Она сказала опять что-то на тему «расскажешь мамочке».

- Я всем расскажу, - ответила я. – Про то, как вы всех любите. Про вашу христианскую любовь!!!

Всё это происходило в тот момент, когда священник вынес чашу для причащения и произносил молитвы. Мы разговаривали на повышенных тонах. Думаю, в храме нас слышали. Потом я с перекошенным от злости лицом слетела с клироса, громко стуча ногами. Расталкивая людей, я выбежала из храма.

Меня видели все.

Я остановилась только за воротами.

- Деспот, - прошипела я. – Тиранка! А ещё матушка, игумения! Мачеха!!!

Уже подходя к 51-й школе, я позвонила маме и уже тут разрыдалась.

- Мама! Меня матушка выгнала! Я заступилась за Светку, и она сказала мне больше не приходить!

Мама всё поняла.

- Ну ничего! Всё к лучшему! Приходи домой…

Потом я успокоилась немного (прослушав два раза свою песню «Стоял монастырь») и решила послать сообщение Нике. Вряд ли кто-то ещё способен был меня понять. Ника знала «Всецарицу», знала матушку и сама была неоднократно выгнана.

«Меня матушка выгнала из монастыря. Велела больше не приходить. Обозвала хамкой».

Ника мне тут же позвонила, и мы с ней долго-долго разговаривали. Я ей рассказала всё.

А мама сказала:

- Сейчас в монастыре будет очередная революция. К тому же сёстры могут начать возмущаться. Получается, что тебя выгнали ни за что. Я бы на месте Саломии тоже ушла бы. Сказала бы: «Если вы выгнали Аню, то и я ухожу. За что вы её выгнали?».

Но к этому всё шло. Капала и Оля-вокалистка, потому что я не хотела учиться петь «по её». Да и сама матушка понимала, что я ею недовольна. Гонят – ну и пожалуйста, уйду с удовольствием. Зачем мне терпеть ваше сумасбродство?

Вот только жалко мне девочек. Саломию, Валерию. Я ведь даже не успела с ними попрощаться.

И ведь что интересно: три недели назад она вызывала к себе в келью меня и Юлю, умоляла нас не бросать монастырь («Сёстры устают, они не справляются, вы уж ходите, помогайте…»). И вот вам – пожалуйста…

14.10.2011 На Покров.

Выгоняние второе.

Опять началось всё как обычно. Я пришла, потом пришли сёстры. Досифея с Саломией вышли звонить. Потом я подошла к Досифее и спросила:

- Что мне петь?

Она сказала:

- Пой первым голосом тихонечко. И знаешь, матушка тебе не благословила звонить вообще.

Это меня шокировало, но я виду не подала. Только сказала с усмешкой:

- Очень приятно.

- Ну, ты не расстраивайся, - забормотала Досифея. – Пойди к матушке, спроси, может, она разрешит…

- Да ладно, потом, - решила я. Приняла весёлый вид, стояла как ни в чём не бывало. Но на душе кошки скребли. За что новая немилость? И так уже петь нельзя, исон нельзя, перед службой звонить нельзя… Что опять?

Запели антифоны, и тут я уже не выдержала. Слёзы на глазах, и чувствую, что до конца службы не достою спокойно. Я сказала Досифее «Я схожу всё-таки к матушке» и пошла вниз. Подошла к матушке, со строгим лицом взяла благословение. У неё лицо было не менее строгое.

Я сказала:

- Сестра Досифея мне сказала, что вы мне не разрешили звонить.

Она раздражённо ответила:

- Звонить ты можешь только вдвоём с кем-нибудь из сестёр.

И тут меня будто что-то ужалило. Захотелось скандалить. Да в конце концов, что это такое, почему мне всё нельзя?! МНЕ?!

- А зачем мне звонить вдвоём с кем-то, если я могу звонить сама? – резко спросила я, заводясь.

Матушка отлично почувствовала моё настроение и сказала:

- Тогда не звони вообще! У нас тут монастырь!

Я повысила голос.

- Матушка, а вы в курсе, что я звоню лучше их?

- Тогда вон отсюда! Всё! Аминь! – зашипела матушка.

Я раскалилась до предела.

- Ну спасибо!

- Чтобы я тебя больше здесь не видела! Убирайся отсюда!

Я кинулась к лестнице (на клиросе осталась моя куртка), но с трёх шагов вернулась и добавила почти в полный голос:

- Такого ужасного монастыря, как у вас, я нигде не видела!

Мне хотелось побольнее её задеть…

И всё это происходило в храме, в праздник, на глазах у прихожан…

А потом я поднялась на клирос, и у меня началась настоящая истерика. Я сказала сёстрам, что больше не приду, и отдельно сказала Валерии. Она тут же вытянула меня на колокольню и заставила всё рассказать. Она меня даже немного утешила. А потом я ушла…

Дата добавления: 2015-07-20