Ограниченный папаша Кабе» и господин Грюн 5 страница

Всю жизнь, о сердце, здесь (в пустыне) учись влачить бодрее

Гнёт человеческого бытия (стр. 66).

О, горе сладкое, о, скорбь, что дышит счастьем,

О, сладостная боль — быть человеком (стр. 90).

Столь благородная скорбь может рассчитывать в нашем бесчувственном мире только на равнодушие, на оскорбительный отпор и насмешку. Карл Моор Второй убеждается в этом на собственном опыте. Мы видели выше, что «холодный свет забывает» его. В этом отношении ему действительно приходится очень плохо:

Чтоб избежать людской насмешки хладной, Тюрьму себе воздвиг я, хладную как гроб (стр. 227).

Один раз он ещё пытается приободриться:

Ты, бледный лицемер, хулитель, назови мне Такую скорбь, что не пронзила б это сердце, Иль страсть высокую, какой бы не пылал я (стр. 212).

Но ему всё-таки становится слишком тяжко, он удаляется от света, уходит на стр. 65 «в пустыню» и на стр. 70 — «в пустынные горы». Совсем, как Карл Моор Первый. Здесь ручей ему разъясняет, что так как весь мир страдает, — например, растерзанный орлом ягнёнок страдает, сокол страдает, камыш, кряхтя от порывов ветра, страдает, — то «сколь ничтожны муки человека», и потому человеку ничего другого не остаётся, как «с ликованием погиб­нуть». Но так как ему кажется, что «ликование» не льётся у него из глубины сердца, а «ги­бель» не вполне устраивает его, то он выезжает верхом, чтобы слышать «голоса степи». Од­нако здесь ему приходится ещё хуже. Три таинственных всадника один за другим подъезжа­ют к нему и в довольно жестоких словах советуют ему дать себя похоронить:

«И, право, лучше б ты

... себя зарыл в опавшую листву

И умер под травою, под сырой землёй» (стр. 75).

Ф. ЭНГЕЛЬС__________________________________ 570

Это — венец его страданий. Люди отталкивают его вместо с его горестями, он обращается к природе, но и тут встречает лишь недовольные лица и грубые ответы. И после того как страдание Карла Моора Второго изрядно надоело нам «своим пышным, обагрённым кровью оперением», мы находим на стр. 211 сонет, в котором поэт считает нужным оправдываться:

... безмолвно я и бережно опять Всю боль мою влачу и ран бессчётных жала, Уста мои давно не терпят тщетных жалоб И страшный опыт мой бессильны восхвалять!!

Но «спаситель мира» должен быть не только страдальцем, но и безумцем. Поэтому «в его груди бурлит безумный порыв страсти» (стр. 24); когда он любит, «его солнца ярко пылают» (стр. 17), его «любовь — сверкание молнии, его поэзия — буря» (стр. 68). Мы вскоре будем иметь пример того, сколь безумно это безумие.

Быстро просмотрим несколько социалистических стихотворений Ориона-Моора.

От стр. 100 до стр. 106 он распускает своё «пышное, обагрённое кровью оперение», чтобы на лету охватить взором бедствия современного общества. Он бешено мчится по улицам Лейпцига в припадке «безумной мировой скорби». Вокруг него ночь, ночь царит и в его сердце. Наконец, он останавливается. Таинственный демон подходит к нему и спрашивает тоном ночного сторожа: что он ищет так поздно на улице? Карл Моор Второй, занятый в эту минуту тем, что сжимает «тисками» рук свою «готовую разорваться» грудную клетку, не­подвижно устремляет на демона «пылающие солнца» своих глаз и, наконец, разражается словами (стр. 102):

Пробудясь от звёздной ночи веры, Я так много вижу в свете духа: Тот, кто был замучен на Голгофе, Миру не принёс ещё спасенья.

Вот «как много» видит Карл Моор Второй! Клянёмся «пустынными дебрями» сердца, «плащём скорби», великой трудностью задачи быть человеком, клянёмся пронзёнными свинцом крыльями нашего поэта и всем вообще, что свято Карлу Моору Второму, — не стоило ему ночью мчаться по улице, рискуя тем, что у него разорвётся грудь, что он схватит воспаление лёгких, и вызывать какого-то особого демона, и всё это для того, чтобы сооб­щить нам, наконец, это открытие! Но послушаем дальше. Демон не хочет на этом успокоить­ся. Тогда Карл Моор Второй рассказывает, как падшая женщина схватила его за руку и тем самым вызвала у него всевозможные мучительные размыш-

«ИСТИННЫЕ СОЦИАЛИСТЫ»____________________________ 571

ления, которые, в конце концов, вырвались наружу в следующем обращении:

Женщина! В твоей беде виновно Общество, — его жестокосердье! Бледной, скорбной жертвою легла ты На алтарь языческий (!!) порока, Чтобы прочих женщин непорочность Незапятнанной осталась в доме.

Демон, оказавшийся теперь самым обыкновенным буржуа, не соглашается с высказанной в этих строках, вполне достойной «истинного социализма», теорией проституции и приводит очень простое возражение: каждый — кузнец своего счастья, «каждый сам в своей вине ви­новен», и прочие буржуазные фразы; он замечает: «общество есть звук пустой» (он, вероят­но, читал Штирнера) и требует, чтобы Карл Моор продолжал свой рассказ. Тот говорит, что видел жилища пролетариев и слышал плач детей.

Там у матери в груди увядшей Не осталось капли сладкой пищи. Там невинно умирали дети. Всё же (!!) чудодейственно природа Создаёт в груди из крови алой Молока белеющие капли.

Кто видел это чудо, полагает он, тот не должен горевать, если он и не может верить в то, что Христос сотворил вино из воды. История со свадьбой в Кане, видимо, сделала нашего поэта очень благосклонным к христианству. Мировая скорбь становится здесь настолько глубокой, что Карл Моор Второй теряет способность связно говорить. Демонический буржуа пытается его успокоить и предлагает ему продолжать свой рассказ:

Чахлые предстали дети мне Там, где трубы дым свой извергали, Где колёса мощные, в огне, Тяжкой пляски такты отбивали.

Любопытно знать, что это была за фабрика, где Карл Моор Второй видел «колёса в огне» и к тому же ещё «отбивающие» такты пляски! Этой фабрикой может быть только та, где фабриковались стихи нашего поэта, также «отбивающие такты тяжкой пляски». — Затем рассказывается кое-что о положении фабричных детей. Это бьёт по карману демонического буржуа, который, без сомнения, является также и фабрикантом. Он даже приходит в волне­ние и возражает, что всё это вздор, что пролетарские дети — это сброд оборванцев, до кото­рого нам никакого дела

Ф. ЭНГЕЛЬС__________________________________ 572

нет, что гений никогда ещё не погибал из-за таких мелочей, что вообще отдельная личность не имеет значения, важно все человечество в целом, а оно выпутается и без Альфреда Мейс-нера. Нужда и нищета — таков уж удел людей, и к тому же

Что дурно сам творец создал, Уж людям больше не исправить.

Затем он исчезает, оставляя нашего удручённого поэта в одиночестве. Поэт качает своей путаной головой и не может придумать ничего лучшего, как пойти домой и всё это дословно передать на бумаге, а затем — напечатать.

На стр. 109 «какой-то бедняга» хочет утопиться; Карл Моор Второй его великодушно удерживает и спрашивает о причинах. Бедняга рассказывает, что он много странствовал по свету:

Где Англии горят кроваво (!) трубы,

В тоске я видел новый ад —

Он туп и нем — и новых обречённых.

Бедняга видел странные вещи в Англии, где чартисты в каждом фабричном городе разви­вают большую деятельность, чем все политические, социалистические и религиозные партии всей Германии вместе взятые. Должно быть, сам он был «туп и нем».

Потом, во Францию приплыв, Я видел в ужасе и страхе, Что, точно лава в жарком прахе, Рабочих масс бурлит прилив.

«Бедняга», он это «видел в ужасе и страхе»! Таким образом, всюду он видит «борьбу бед­ных и богатых», он сам «один из илотов», — и так как богатые ничего слышать не хотят, а «день торжества народа так ещё далёк», то он считает, что ему ничего другого не остаётся, как броситься в воду. — И Мейснер, подавленный силой этих доводов, отпускает его. «Про­щай, Тебя я не удерживаю больше!»

Наш поэт хорошо сделал, что дал спокойно утопиться этому тупому трусу, который в Англии ничего не увидел, который пришёл в ужас и страх от пролетарского движения во Франции и который настолько подл, что не присоединился к борьбе своего класса против его угнетателей. Ни на что другое этот субъект всё равно не был годен.

На стр. 237 Орион-Моор обращается с тиртейским гимном «к женщинам». «Теперь, когда мужчины трусливо грешат», он предлагает светлокудрым дочерям Германии подняться и «провозгласить слово свободы». Наши нежные блондинки не должны были дожидаться это­го приглашения, — публика «в ужасе и страхе» видела примеры того, на какие возвышенные

«ИСТИННЫЕ СОЦИАЛИСТЫ»____________________________ 573

деяния способны женщины Германии, как только они начинают носить брюки и курить си­гары.

Посмотрим теперь после этой критики, которой наш поэт подверг существующее общест­во, каковы его pia desideria* в социальном отношении. Мы находим в самом конце написан­ное рубленой прозой «Примирение», которое более чем подражает «Воскресенью», поме­щённому в конце сборника стихотворении К. Бека. В «Примирении», между прочим, гово­рится:

«Не потому, что человечество даёт жизнь отдельным людям, оно живёт и борется. — Человечество само есть один человек». Вследствие этого наш поэт, «отдельный человек», конечно, — «не человек». «Но оно при­дёт, это время... тогда поднимется человечество, мессия, бог, раскрывающийся в человечестве»... Но этот мес­сия придёт лишь «через многие тысячелетия, новый спаситель, который будет проповедовать» (действовать он предоставит другим) «разделение труда, братски равномерное для всех детей земли»... и тогда «сошник, символ земли, осенённой духом... знак глубокого почитания... поднимется, сияющий, увенчанный розами, прекраснее даже, чем древний христианский крест».

То, что будет через «многие тысячелетия», для нас, собственно говоря, довольно безраз­лично. Нам поэтому незачем расследовать, подвинутся ли люди, которые будут тогда суще­ствовать, хоть на дюйм вперёд благодаря «проповедям» нового спасителя, захотят ли они вообще слушать какого-либо «спасителя» и окажется ли братская теория этого «спасителя» выполнимой или же ей угрожает банкротство. «Так много» наш поэт на этот раз не «видит». Интересно в этом отрывке только благоговейное коленопреклонение перед святыней буду­щего, перед идиллическим «сошником». В рядах «истинных социалистов» мы до сих пор встречали только бюргера; здесь мы уже догадываемся, что Карл Моор Второй покажет нам также и поселянина в праздничной одежде. Действительно, мы видим, как он (на стр. 154) смотрит с горы на очаровательную, праздничную долину, где крестьяне и пастухи с тихой радостью весело и с верой в бога трудятся, и вот

О сердце, подлое сомнений, слушай, Как весело умеет бедность петь!

Здесь бедность «не женщина продажная. Она — дитя, и нагота её невинна!»

И понял я, что добрым и весёлым Тогда лишь станет бедный род людской, Когда найдёт в работе земледельца Блаженное забвенье и покой.

— благие пожелания. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС__________________________________ 574

Для того, чтобы ещё яснее показать нам, каков его действительный взгляд, он изображает на стр. 159 семейное счастье деревенского кузнеца и выражает пожелание, чтобы его дети

Никогда не знали той чумы, Что с надменным самомненьем Злые или жалкие умы Называют просвещеньем.

«Истинный социализм» не мог успокоиться, пока наряду с бюргерской идиллией не была реабилитирована и крестьянская идиллия, наряду с лафонтеновскими романами — геснеров-ские пастушеские сцены. В лице господина Альфреда Мейснера он стал на позицию «Друга детей» Рохова¹⁷⁹ и с этой возвышенной позиции объявил, что назначение человека — пре­вратиться в крестьянина. Кто мог ждать такой детской простоты от поэта «безумной миро­вой скорби», от обладателя «пылающих солнц», от «мечущего громы» Карла Моора Млад­шего?

Несмотря на его крестьянскую тоску по мирной сельской жизни, он всё же заявляет, что настоящим полем его деятельности являются большие города. Поэтому наш поэт отправился в Париж, чтобы и здесь увидеть

«... в ужасе и страхе,

Что, точно лава в жарком прахе,

Рабочих масс бурлит прилив».

Helas! il n'en fut rien*. В одной корреспонденции из Парижа, помещённой в «Grenzboten», он сообщает, что чувствует себя страшно разочарованным. Почтенный поэт всюду искал эту бурлящую массу пролетариев, даже в Олимпийском цирке¹⁸⁰, где тогда под звуки пушек и литавр демонстрировалась французская революция, но вместо мрачно-добродетельных геро­ев и суровых республиканцев он увидел только смеющийся, подвижной народ неистощимой весёлости, который проявлял гораздо больше интереса к красивым женщинам, чем к вели­ким вопросам человечества. Точно так же он искал в палате депутатов «представителей французского народа», а нашёл лишь кучку откормленных толстопузых болтунов.

И в самом деле, непростительно, что парижские пролетарии не устроили в честь Карла Моора Младшего этакую маленькую июльскую революцию, чтобы дать ему возможность «в ужасе и страхе» составить себе лучшее мнение о них. По поводу всех этих злоключений наш почтенный поэт поднимает громкий вопль и как новый Иона, которого «истинный социа­лизма выплюнул из

— Увы! из этого ничего не вышло. Ред.

«ИСТИННЫЕ СОЦИАЛИСТЫ»____________________________ 575

своего чрева, он предсказывает гибель Ниневии на Сене, о чем можно более подробно про­честь в корреспонденции из Парижа, напечатанной в «Grenzboten» за 1847 г., где наш поэт также весьма забавно рассказывает, как он принял bon bourgeois du marais* за пролетария и какие из этого возникли странные недоразумения.

Его «Жижку» мы охотно ему подарим, потому что эта книга просто скучна.

Заговорив уже о стихах, упомянем несколькими словами те шесть призывов к революции, которые наш Фрейлиграт выпустил под заглавием «Cа ira», Херизау, 1846 г. Первый из этих призывов — немецкая «Марсельеза»; она воспевает «храброго пирата», который «называется — как в Австрии, так и в Пруссии — революцией». К этому кораблю под собственным фла­гом, являющемуся значительным подкреплением знаменитому немецкому флоту in partibus infidelium¹⁸¹, направлено обращение:

Ты на богатства серебряный флот Устреми жерла пушек длинных, Пусть жажду сокровищ навек погребёт Море в грозных своих пучинах!

Впрочем, вся песня полна такого благодушия, что, несмотря на размер, её лучше всего распевать на мелодию «В путь, матросы, с якоря снимайтесь».

Характернее всего стихотворение «Как это делается», т. е. как Фрейлиграт делает рево­люцию. Вот наступили тяжёлые времена, народ голодает, ходит в лохмотьях. «Где достать хлеба и одежду?» Находится «храбрый парень», который знает, как помочь горю. Он ведёт всю толпу в цейхгауз ландвера и раздаёт военные мундиры, которые тут же и надеваются. Берут в руки «для пробы» и винтовки и находят, что «было бы забавно» забрать их с собой. Тут нашему «храброму парню» приходит в голову, что ведь «вся эта шутка с переодеванием может быть названа бунтом, взломом и грабежом», и потому «за своё платье придётся лезть в драку». Поэтому решено взять также и каски, сабли и патронташи и водрузить в качестве знамени нищенскую суму. Так они выходят на улицу. Тогда появляются «королевские вой­ска», генерал отдаёт приказ стрелять, но солдаты, ликуя, бросаются в объятия забавно пере­одетого ландвера. Так как все в ударе, то опять-таки «в шутку» направляются в столицу, где находят поддержку. Так, из-за «шутки с переодеванием» — «трон рушится и падает корона, колеблются устои государства» и «народ победно поднимает давно поникшую

— доброго болотного мещанина. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС__________________________________ 576

главу». Всё идёт так быстро, так гладко, что за время всей процедуры ни один из членов «пролетарского батальона» не успел, пожалуй, выкурить трубку. Надо признать, что нигде революции не совершаются с большей весёлостью и непринуждённостью, чем в голове на­шего Фрейлиграта. Поистине нужна вся черножёлчная ипохондрия «Allgemeine Preusische Zeitung», чтобы в такой невинной, идиллической загородной прогулке почуять государст­венную измену.

Последняя группа «истинных социалистов», к которой мы перейдём, это — берлинская. Из этой группы мы также возьмём только одного характерного индивида, а именно господи­на Эрнста Дронке, так как он имеет видные заслуги перед немецкой литературой как изо­бретатель нового способа художественного творчества. Наши отечественные романисты и новеллисты давно уже нуждались в материале. Никогда ещё не ощущалось такого вздорожа­ния сырья, необходимого для их промысла. Правда, французские фабрики поставляли много годного материала, но предложение не могло здесь удовлетворить спрос, тем более что мно­гое тотчас же преподносилось потребителям в форме переводов и, таким образом, составля­ло опасную конкуренцию романистам. Тогда проявилось дарование господина Дронке: в об­разе Офиуха, змееносца на «истинно социалистических» небесах, он высоко поднял над го­ловой огромного извивающегося удава немецкого полицейского законодательства, чтобы переработать его в своих «Полицейских рассказах» в ряд интереснейших новелл. Действи­тельно, это запутанное, скользкое, как змея, законодательство заключает содержательней-ший материал для такого рода писаний. В каждом параграфе кроется роман, в каждом распо­ряжении — трагедия. Господин Дронке, который сам выдержал, в качестве берлинского ли­тератора, ожесточённую борьбу с полицейпрезидиумом, мог говорить в данном случае на основании собственного опыта. В последователях, идущих по проторённому пути, недостат­ка не будет: поприще богатое. Прусское право, между прочим, представляет собой неисчер­паемый источник напряжённых конфликтов и поразительных эффектов. Одно только зако­нодательство, касающееся развода, алиментов и девичества, — не говоря уже о главах, ка­сающихся противоестественных удовольствий, — даёт немецкой романической промышлен­ности сырьё на сотни лет. Притом нет ничего более лёгкого, чем поэтически обработать один из таких параграфов; коллизия и её исход уже даны в готовом виде, остаётся добавить только детали, которые берутся из первого попавшегося романа Булвера, Дюма или Сю, кое-что к ним приделывается — и рассказ готов. Итак, можно надеяться, что

«ИСТИННЫЕ СОЦИАЛИСТЫ»____________________________ 577

немецкий бюргер и поселянин, а также studiosus juris или cameralium* получат со временем целую серию комментариев к современному законодательству, которые дадут им возмож­ность, играючи и безо всякой педантичности, основательно познакомиться с этим предме­том.

Мы видим на примере господина Дронке, что наши ожидания не преувеличены. Из одного только законодательства о подданстве он состряпал два рассказа. В одном из них (полицей­ский развод) кургессенский литератор (немецкие литераторы всегда делают своими героями литераторов) женится на прус-сачке, не получив предписанного законом согласия магистра­та. Вследствие этого его жена и дети теряют право на кургессенское подданство, из-за чего супруги разводятся при посредстве полиции. Литератор приходит в ярость, осуждает суще­ствующие порядки, за это какой-то лейтенант вызывает его на дуэль и закалывает. Полицей­ские осложнения были связаны с расходами, которые поглотили всё его состояние. Жена, из-за брака с иностранцем, потеряла права прусской подданной и теперь оказывается в крайней нужде. Во втором рассказе — на тему о праве подданства — одного беднягу в течение 14 лет перевозят из Гамбурга в Ганновер и из Ганновера в Гамбург; в одном месте он испытывает сладость каторжных работ, в другом — прелести тюрьмы, и на обоих берегах Эльбы он под­вергается палочному избиению. Таким же образом описывается то прескверное положение, при котором на злоупотребления полиции можно жаловаться только самой полиции. Очень трогательно изображается, как полиция в Берлине своим распоряжением о высылке безра­ботной прислуги способствует распространению проституции, и другие захватывающие кол­лизии.

«Истинный социализм» благодушнейшим образом дал себя одурачить господину Дронке. Он принял полицейские рассказы, плаксивые описания горестей немецких мещан, написан­ные в тонах «Человеконенавистничества и раскаяния»¹⁸², за изображение конфликтов в со­временном общество; он поверил, что здесь ведётся социалистическая пропаганда; он ни на минуту не подумал о том, что подобные душераздирающие сцены совершенно невозможны во Франции, Англии и Америке, хотя господствующие там порядки составляют прямую про­тивоположность какому бы то ни было социализму, — не подумал о том, что господин Дронке ведёт не социалистическую, а либеральную пропаганду. «Истинному социализму» это тем более простительно, что и сам господин Дронке также не подумал обо всём этом.

— студиоз, изучающий юридические или камеральные науки. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС__________________________________ 578

Господин Дронке написал ещё рассказы «Из народной жизни». Здесь перед нами опять рассказ о литераторах, который должен вызвать сострадание публики к нищете профессио­нальных писателей. Этот рассказ, видимо, вдохновил Фрейлиграта, и он написал трогатель­ное стихотворение, в котором умоляет нас относиться с состраданием к литераторам, вос­клицая: «Ведь и они пролетарки!». Когда дело дойдёт до того, что немецкие пролетарии рас­квитаются с буржуазией и другими имущими классами, они при помощи фонарного столба покажут господам литераторам, этому подлейшему из всех продажных классов, что за про­летарии эти господа. Остальные рассказы в книге Дронке представляют собой лишённую всякой фантазии стряпню и обнаруживают незнание настоящей жизни; они служат лишь для того, чтобы социалистические мысли господина Дронке влагать в уста как раз таким людям, к которым они менее всего подходят.

Кроме того, господин Дронке написал книгу о Берлине, которая стоит на высоте совре­менной науки, т. е. в которой обнаруживается пёстрая смесь из младогегельянских, бауэров-ских, фейербахианских, штирнеровских, «истинно-социалистических» и коммунистических воззрений, имеющих хождение в литературе последних лет. В конечном результате, несмот­ря ни на что, Берлин остаётся средоточием современного образования, центром умственной жизни и мировым городом с двумя пятыми миллиона жителей, конкуренции которого долж­ны остерегаться Париж и Лондон. Даже гризетки есть в Берлине, — но, видит небо, они вполне в духе этого города!

К берлинскому кружку «истинных социалистов» относится и господин Фридрих Засс, ко­торый тоже написал книгу о Берлине, своей духовной родине. Нам знакомо лишь одно сти­хотворение этого господина, напечатанное в пютмановском «Альбоме» (стр. 29), о котором речь ещё впереди. В этом стихотворении «будущее старой Европы» воспевается на мотив

1 Я^

«Леноре снился страшный сон»183 — в самых отвратительных выражениях, которые наш ав­тор мог только найти в немецком языке, и с возможно большим количеством грамматиче­ских ошибок. Социализм господина Засса сводится к тому, что Европа, «блудница», вскоре должна погибнуть.

Могильный червь — вот твой жених.

Сквозь грохот свадьбы слышишь их?

Летят казаки и татары

Занять твой одр, гнилой и старый!

Пустой азийский саркофаг

Твой гроб в соседство примет...

«ИСТИННЫЕ СОЦИАЛИСТЫ»____________________________ 579

Гиганты мёртвые твои Потрескались (тьфу, чёрт!) в небытии, Как треснули (!) Мемфис с Пальмирой. Гнездо орёл устроит сирый, Блудница старая, в твоём Увядшем лбу, давно гнилом!

Видно, что фантазия и язык поэта не меньше «надтреснуты», чем его понимание истории.

Этим взглядом нашего поэта, устремлённым в будущее, мы заканчиваем обзор различных созвездий «истинного социализма». В самом деле — перед нашим телескопом проплыл бле­стящий ряд созвездий. «Истинный социализм» со своей армией занял как раз наиболее сияющую часть неба! И вокруг всех этих ярких звёзд, выделяясь мягким блеском бюргер­ской филантропии, простирается в виде млечного пути «Trier'sche Zeitung», — газета, душой и телом присоединившаяся к «истинному социализму». При всех без исключения событиях, которые хотя бы самым отдалённым образом касались «истинного социализма», «Trier'sche Zeitung» всегда с воодушевлением появлялась на сцене. От лейтенанта Аннеке до графини Гацфельдт, от билефельдского музея до госпожи Астон «Trier'sche Zeitung» боролась с такой энергией за интересы «истинного социализма», что чело её покрылось благородным потом. Она в буквальнейшем смысле слова — млечный путь кротости, милосердия и человеколю­бия и только в очень редких случаях превращается в кислое молоко. Пусть же она и в даль­нейшем тихо и невозмутимо, как и подобает истинному млечному пути, течёт по своему руслу, продолжая снабжать добропорядочных немецких бюргеров маслом мягкосердечия и сыром мещанства; ей нечего опасаться, что кто-нибудь снимет с неё сливки, — она слишком водяниста, чтобы таковые у неё оказались.

Чтобы мы могли расстаться с «истинным социализмом» в неомрачённо-весёлом настрое­нии, он в качестве финала приготовил нам праздник в виде «Альбома, изданного Г. Пютма-ном. Борна, у Рейхе, 1847». Под эгидой Большой Медведицы здесь зажигается такая жиран­доль, ярче которой не увидеть и на пасхе в Риме. Все социалистические поэты, добровольно или в принудительном порядке, доставили необходимые для этого ракеты, которые подня­лись к небу в виде шипящего, сверкающего снопа и, треща в воздухе, рассыпались на мил­лионы звёзд, озаривших дневным светом наши мрачные, как ночь, дела. Но, ах, прекрасное зрелище длится всего лишь миг: фейерверк догорает и оставляет после себя только коптя­щий дым, из-за которого ночь кажется ещё темнее, чем на самом деле, — дым, сквозь кото­рый сверкают, как неизменно яркие звёзды, только семь

Ф. ЭНГЕЛЬС__________________________________ 580

стихотворений Гейне, попавших, к нашему великому удивлению и к немалому смущению Большой Медведицы, в это общество. Не будем, однако, смущаться этим, не примем близко к сердцу также то, что многие перепечатанные здесь вещи Веерта должны себя чувствовать неуютно в этой компании, и насладимся впечатлением, полученным от фейерверка.

Мы находим здесь очень интересные темы. Весна воспевается три или четыре раза со всем тем воодушевлением, на которое способен «истинный социализм». Не меньше чем во­семь соблазнённых девушек представлены нам со всевозможных точек зрения. Мы видим здесь не только самый акт обольщения, но и его последствия; каждый из основных периодов беременности представлен, по крайней мере, одним субъектом. Затем, как полагается, про­исходят роды, за которыми следует детоубийство или самоубийство. Жаль только, что здесь не фигурирует шиллеровская мать-детоубийца; но издатель считал, очевидно, вполне доста­точным, что знакомый возглас: «Иосиф, Иосиф!» и т. д. раздаётся по всей книге. Как со­ставлены эти обольстительные песни, можно судить по одной только строфе, написанной на мотив известной колыбельной песни. Господин Людвиг Кёлер поёт на стр. 299:

Плачь же, мать, о, плачь навзрыд!

Сердце дочери болит!

Плачь же, плачь же день и ночь!

Честь свою забыла дочь!

Твой завет: «дочь, будь честна!» —

Ветру бросила она!

Вообще «Альбом» — настоящий апофеоз преступления. Кроме упомянутых многочис­ленных детоубийств господин Карл Эк воспевает ещё «Лесное злодеяние»; шваба Хиллера, убившего своих пятерых детей, господин Иоганнес Шерр воспевает в коротком стихотворе­нии, a Ursa Major собственной персоной — в стихотворении бесконечных размеров. Кажется, что находишься на немецкой ярмарке, где шарманщики без конца повторяют свои рассказы об убийствах:

Дитя кровавое, сын ада, Скажи, чем жизнь твоя была? Твоя разбойничья засада Людей пугала без числа. Да, гнусный карлик, девяносто Шесть жизней уничтожил ты. Ты это делал очень просто, Ломая шеи и хребты, и т. д.

Очень трудно сделать выбор из этих пышущих молодостью писателей и их произведений, полных жизненной теплоты;

«ИСТИННЫЕ СОЦИАЛИСТЫ»____________________________ 581

в сущности безразлично, называться ли Теодором Опицем или Карлом Эком, Иоганнесом Шерром или Йозефом Швейцером, — все эти вещи одинаково прекрасны. Возьмём наугад любого.

Раньше всего мы снова встретимся с нашим другом Волопасом-Земмигом, который занят тем, чтобы вознести весну на спекулятивную высоту «истинного социализма» (стр. 35):

Проснись, проснись: уже весна грядёт... Оковы сняв, по долам и горам Свобода бурный бег свой начинает...

Какая это свобода, — мы тотчас же узнаём:

Что рабски смотрите на знак креста? Свободный человек не преклоняет Своих колен пред богом — перед тем, Кто сокрушил отечества дубы, Богов свободы в бегство обратив!

Значит, это свобода германских девственных лесов, в тени которых Волопас может спо­койно размышлять о «социализме, коммунизме, гуманизме» и при желании культивировать «шипы ненависти к тиранам». О шипах мы узнаём, что

Дата добавления: 2015-07-20