ГЛАВА X Игры, шутки отца, чтение, учение

С тех пор как я себя помню, наша детская компания разделялась на две группы — больших и маленьких— big ones и little ones.

Большие были — Сережа, Таня и я. Маленькие — брат Леля и сестра little Маша, которая называлась так в отличие от моей двоюродной сестры big Маши Кузминской.

Мы, старшие, держались всегда отдельно и никогда не принимали в свою компанию младших, которые ничего не понимали и только мешали нашим играм.

Из-за маленьких надо было раньше уходить домой, маленькие могут простудиться, маленькие мешают нам шуметь, потому что они днем спят, а когда кто-нибудь из маленьких из-за нас заплачет и пойдет к мама жаловаться, большие всегда оказываются виноваты, и нас из-за них бранят и наказывают.

Ближе всего и по возрасту и по духу я сходился с сестрой Таней. Она на полтора года старше меня,

черноглазая, бойкая и выдумчивая. С ней всегда весело, и мы понимаем друг друга с полуслова.

Мы знаем с ней такие вещи, которых, кроме нас, никто понять не может.

Мы любили бегать по зале вокруг обеденного стола. Ударишь ее по плечу и бежишь от нее изо всех сил в другую сторону.

— Я последний, я последний.

Она догоняет, шлепает меня и убегает опять.

— Я последняя, я последняя.

Раз я ее догнал, только размахнулся, чтобы стукнуть— она остановилась сразу лицом ко мне, замахала ручонками перед собой, стала подпрыгивать на одном месте и приговаривать: «А это сова, а это сова».

Я, конечно, понял, что если «это сова», то ее трогать уж нельзя, с тех пор это так и осталось навсегда. Когда говорят: «А это сова», — значит, трогать нельзя.

Сережа, конечно, этого не мог бы понять. Он начал бы долго расспрашивать и рассуждать, почему нельзя трогать сову, и решил бы, что это совсем неостроумно. А я понял сразу, что это даже очень умно, и Таня знала, что я ее пойму. Поэтому только она так и сделала.

Нас с Таней понимал как следует только один папа, и то не всегда. У него были свои очень хорошие штуки, и кое-чему он нас научил.

Была, например, у него «Нумидийская конница».

Бывало, сидим мы все в зале, только что уехали скучные гости —все притихли,—вдруг папа соскакивает со стула, подымает кверху одну руку и стремглав бежит галопом вприпрыжку вокруг стола. Мы все летим за ним и так же, как он, подпрыгиваем и машем руками.

Обежим вокруг комнаты несколько раз и, запыхавшись, садимся опять на свои места совсем в другом настроении, оживленные и веселые. Во многих случаях Нумидийская конница действовала очень хорошо. После нее забывались всякие ссоры и обиды и страшно скоро высыхали слезы.

Хороши были тоже некоторые шуточные стихи, которые мы в детстве слышали от отца.

Не знаю, откуда он их взял, но помню только, что нас они забавляли страшно.

Вот они;

Die angenehme Winterzeit^*

Ist очень карашо,

Beiweilen wird's ein wenig kalt^**,

Небось будет тепло.

Auch wenn man noch nach Hause kommt,

Da steht der Punsch bereit;

Ist das nicht очень карашо

An kalter Winterzeit!^***

Другое стихотворение, произносимое тоже на ломаном немецком языке, читалось так:

«Тохтор, тохтор Huppenthal,

Как тэбэ менэ не жаль.

Ты мнэ с голоду морришь,

Трубку курить не велишь».

«Паастой, паастой, паастой...»

Эти стихи пускались в ход в разных случаях жизни и отлично действовали, когда иногда, ни с того ни с сего у кого-нибудь из нас бывали «глаза на мокром месте».

В этот же период нашего детства мы увлекались чтением Жюля Верна.

Папа привозил эти книги из Москвы, и каждый вечер мы собирались, и он читал нам вслух «Детей капитана Гранта», «80 000 верст под водою», «Путешествие на луну», «Три русских и три англичанина» и, наконец, «Путешествие вокруг света в 80 дней».

Этот последний роман был без иллюстраций. Тогда папа начал нам иллюстрировать его сам.

Каждый день он приготовлял к вечеру подходящие рисунки пером, и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах.

Я как сейчас помню один из рисунков, где изображена какая-то буддийская богиня с несколькими головами, украшенными змеями, фантастичная и страшная.

Отец совсем не умел рисовать, а все-таки выходило хорошо, и мы все были страшно довольны.

* Приятное зимнее время.

** порой становится немного холодновато.

*** Когда приходишь домой, уж пунш стоит готовый; разве это не... в холодную зимнюю пору! (нем.)

Мы с нетерпением ждали вечера и все кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку¹. После Жюля Верна, уже при французе Nief'e, нам читали «Les trois Mousquetaires» Дюма, и папа сам вычеркивал те места, которые нельзя было слушать детям.

Нас интересовали эти запретные страницы, в которых говорилось о любовных интригах героев, нам хотелось их прочесть тайком, но мы этого делать не решались.

Выше я упомянул про нашу любимую англичанку Ханну.

После нее у нас жила краснощекая молоденькая Дора, потом Emily, Carry, и последняя англичанка ушла уже тогда, когда выросли мои младшие братья, Андрей и Михаил.

При нас, мальчиках, когда мы стали подрастать, первое время, как я говорил выше, жил немец, дядька Федор Федорович Кауфман.

Не могу сказать, чтобы мы его любили.

Единственная его хорошая черта была разве та, что он был страстный охотник.

По утрам он резко сдергивал с нас одеяло и кричал: «Auf, Kinder, auf»^*,— а днем мучил немецкой каллиграфией.

У него были гладко причесанные густые темные волосы.

Раз ночью я проснулся и увидал сквозь сон, что Федор Федорович сидит с голой, как арбуз, головой и бреется. Я испугался, а он сердито велел мне отвернуться и спать.

Утром я не знал, видел ли я сон, или это было на яву.

Оказалось, что Федор Федорович носил парик и тщательно это скрывал.

После Федора Федоровича к нам поступил на несколько лет швейцарец m-r Rey, и уже после него

* Вставайте, дети, вставайте (нем.),

француз-коммунар, m-r Nief, тот самый, который приносил в кухню жарить белку и козюлю.

По-русски m-r Rey и m-r Nief назывались просто «Посерев» и «Посинев», и эти названия очень подходили к обоим, потому что первый ходил всегда в сером, а второй в синем.

Когда во Франции вышла амнистия, m-r Nief уехал в Алжир, и только тогда мы узнали, что его настоящая фамилия была vicomte de Montels.

Вспомнив о m-r Nief'e, я хочу рассказать об одном забавном случае, отчасти его характеризующем.

Как-то мы сидели за вечерним чаем, и папа просматривал полученные с почты «Московские ведомости».

Сообщалось о покушении на жизнь покойного императора Александра II²,

Так как в числе других с нами сидел и m-r Nief, папа стал читать, переводя статью с русского языка на французский.

Дойдя до того места, где говорилось — «но господь сохранил своего помазанника», папа, прочтя: «Maislebon Dieu a conserve son, son...» — замялся, очевидно ища фрацузское слово «помазанник». «Son sang froid»^*,— подсказал m-r Nief совершенно серьезно.

Все расхохотались, и чтение газеты на этом кончилось.

Выше я рассказал о том, как в раннем детстве папа учил меня арифметике. После, кажется, лет с тринадцати, я стал учиться с ним по-гречески.

Он сам научился греческому языку на моей памяти. Я помню, с каким увлечением и настойчивостью он за это принялся, и в шесть недель он добился того, что свободно читал и переводил Геродота и Ксенофонта.

С этого-то Ксенофонта мы с ним и начали.

Он объяснил мне азбуку и сразу заставил читать Анабазиз. Сначала было трудно. Я сидел с стеклянными глазами, иногда принимался реветь, но кончилось тем, что я все-таки понял, что надо, и научился.

Так же я научился и латыни.

Когда в 1881 году я держал вступительный экзамен в классической гимназии Поливанова, я удивил всех учителей тем, что, не зная совсем грамматики, я читал

* Свое хладнокровие (франц.).

и переводил классиков гораздо лучше, чем требовалось.

В этом я вижу доказательство того, что своеобразная система преподавания отца была правильна.

Ведь так же точно, позднее, он научился древнееврейскому языку и знал его настолько хорошо, что свободно разбирался в нужных местах Ветхого завета и иногда предлагал своему учителю, раввину Минору, собственные объяснения некоторых текстов.

Дата добавления: 2015-07-20