ГЛАВА XI Верховая езда, зеленая палочка, коньки

Первая моя детская страсть была верховая езда.

Я помню то время, о котором пишет мой отец в письме, приведенном в начале этих записок, когда он сажал меня в седло впереди себя и когда мы ездили с ним купаться на Воронку.

Я помню, как я трясся на рыси, помню, как в лесу падала с меня шляпа и Сережа или Степа слезал с лошади и подымал ее, и особенно помню запах лошади, когда я подходил к ней и лакей Сергей Петрович брал меня за ногу и вскидывал на седло.

Я хватался тогда за спасительную холку и обеими руками держался крепко, крепко.

Потом мы подъезжали к купальне, привязывали лошадей к березкам и рысью бежали по мосткам.

Папа и Степа бросались вниз головой прямо в реку, а мы барахтались в купальне и разглядывали маленьких рыбок и длинноногих резвых пауков, которые бегали по воде и почему-то не тонули.

Папа научил нас плавать, и, когда мы начали «выплывать» из купальни, мы хвалились этим всем, и нам казалось, что это большая храбрость.

Первые наши верховые лошади были «Колпик» и «Каширский». Федор Федорович их назвал «der Kolpinka und der Kassaschirski».

На белом «Колпике» я первый раз поехал один, и с тех пор я стал уже ездить самостоятельно.

Иногда папа брал нас с собой кататься, и тогда мы ездили далеко.

Я не могу забыть, как один раз он меня измучил.

Узнав, что он едет кататься, я упросил его взять меня с собой. Под ним была крупная английская кобыла, и мне подседлали одним потником, без стремян, самарского гнедого, того, который взял на скачках второй приз.

Он был очень приятен в езде, но спина у него была худая и вострая.

И вот мы поехали.

Как только место ровное, папа пускает лошадь крупной рысью, а я трясусь за ним.

Едем все дальше, дальше, заехали верст за пять от дома. Я устал, мочи нет, а он все дальше, дальше. Оглянется на меня, спросит: «Ты не устал?»— я, конечно, говорю, что нет, и опять дальше.

Объехали всю засеку, заехали за Грумонт, по каким-то тропинкам, оврагам — и когда я наконец приехал домой, я еле слез с лошади и после того дня три ходил совершенно разбитый, и все наши смеялись надо мной и называли меня «John Gilpin».

John Gilpin был герой одного смешного английского рассказа¹. Его понесла лошадь, и он никак не мог ее остановить и скакал что-то ужасно долго, и были с ним разные приключения. Когда его сняли с лошади, он ходил раскорякой. Мы любили картинки к этой книге, из которых я помню одну, изображавшую John Gilpin'a скачущим, с слетаюшим с него париком, а другую — когда он с лысой головой и с согнутыми коленками слез с лошади.

С поездками на купальню у меня связано несколько интересных воспоминаний.

Прежде всего сказка о «зеленой палочке». С правой стороны «купальной дороги», в вершине оврага, есть место с насыпной почвой и тропинкой между дубами. Это место описано мною выше.

Вот тут-то, по рассказам папа, его брат Николенька закопал таинственную зеленую палочку, с которой он связал свою наивно-детскую легенду: «Если кто-нибудь из муравейных братьев найдет эту палочку, тот будет счастлив сам и силою любви осчастливит всех людей»².

Проезжая по этому месту, папа любил нам рассказывать эту сказку, которую он рассказывал с особой

нежностью, и мне помнится даже, что один раз я стал расспрашивать его, какая это палочка на вид, и собрался было идти с лопатой ее искать.

Другое воспоминание вот какое.

Едем мы купаться.

Папа обращается ко мне и говорит:

— Знаешь, Илюша, я нынче очень доволен собой. Три дня я с нею мучился и никак не мог заставить ее войти в дом. Не могу, да и только. Все выходит как-то не то.

А нынче я вспомнил, что во всякой передней есть зеркало, а на каждой даме есть шляпка.

Как только я это вспомнил, так она у меня пошла и пошла и сделала все как надо. Кажется, пустяки — шляпка, а в этой-то шляпке, оказывается, все.

Восстанавливая в памяти этот разговор, я думаю, что отец мне говорил о той сцене из «Анны Карениной», когда Анна приходила на свидание с сыном.

Хотя в окончательной редакции романа в этой сцене ничего не говорится ни о шляпе, ни о зеркале (упомянута только густая черная вуаль), но я предполагаю, что в первоначальном виде, работая над этим местом, отец мог подвести Анну к зеркалу и заставить ее поправить или снять шляпу.

Я помню, с каким увлечением папа мне это рассказывал, и мне теперь странно, что он делился такими тонкими художественными переживаниями с семилетним мальчиком, который в то время едва ли мог ему сочувствовать.

Впрочем, такие вещи бывали с ним не раз.

Как-то я слышал от него очень интересное определение того, что нужно писателю для его работы:

— Ты не можешь себе представить, что значит настроение, — говорил он. — Иногда бывает так, что встанешь утром бодрый, свежий — голова ясная, — начинаешь писать, выходит умно, последовательно, — на другой день перечтешь и приходится все выкинуть, потому что все хорошо, а главного-то и нет. Нет воображения, нет талантливости, нет того «чего-то», того «чуть-чуть», без чего весь твой ум ничего не стоит³. В другой раз встанешь, не выспавшись, нервы натянуты — ну, думаешь, нынче буду писать хорошо. И действительно, пишешь красиво, образно, воображения сколько хочешь, —

пересмотришь — и опять никуда не годится, потому что написано глупо. Краски есть, а ума не хватило.

Только тогда может выйти хорошо, когда ум и воображение в равновесии. Как только одно из двух пересилило — так все пропало, — бросай и начинай сызнова.

И действительно, в работах отца не было конца переделкам. И его трудоспобность в этом отношении была удивительна.

Кроме поездок верхом и охоты, мы страшно увлекались катанием на коньках и крокетом.

Как только замерзал пруд, мы надевали коньки и все свободное от уроков время проводили на льду.

За уроками не сидится, смотришь поминутно в заиндевевшие окна. На них мороз разрисовал какие-то папоротниковые ветки, какие-то кружева, полоски и звездочки. С утра из-за этих узоров солнце кажется ярко-красным. В комнатах горят и трещат печи. На дворе холодно. Истопник Семен приносит лишнюю вязанку мерзлых березовых дров и с шумом сбрасывает ее на пол.

Наконец завтрак. «Lavez vos mains»^*, и мы бежим наверх. Мама у самовара пьет кофе. Она никогда не завтракает. Рассаживаемся, едим торопясь и пулей бежим вниз одеваться. Полушубки, валенки, шапки с наушниками, берем коньки в руки и — под гору к пруду.

Monsieur Nief, в коротеньком черном полушубке, жмется от мороза, потирает руки и приговаривает: «Oh que les russes sont frileux»^**. Почему он, замерзая сам, винит в зябкости русских, непонятно, но это и не интересно. Надеваем коньки, и начинается беготня. Дорожки на пруду расчищены большим кругом, но мы сами поделали лабиринты, переулочки и тупички и по ним вертимся. Приходят папа и мама и тоже надевают коньки. Ноги зябнут, пальцы онемели, но я молчу, потому что боюсь, что пошлют домой греться. Увлекаются все. Давно пора идти домой, но мы выпрашиваем еще несколько минут, еще немножечко. С деревни прибежали ребятишки и дивуются на нашу ловкость. Щекочет самолюбие, и начинаешь выкидывать всякие фокусы, пока не упадешь и не расшибешь себе нос.

* Мойте ваши руки (франц.). ** О, как зябки русские (франц.).

— Домой пора!

Дома оказывается, что, несмотря на наушники, побелело ухо. Папа берет снег и безжалостно его трет. Ох, как больно! Но надо терпеть, реветь нельзя, а то завтра оставят меня дома.

В начале зимы, когда лед был еще не прочен, нам не позволяли кататься по «большому» пруду, и мы отправлялись на «нижний», который был меньше и, главное, мельче.

По поводу этого «нижнего» пруда папа рассказывал такой случай.

Когда он был маленький, к ним в Ясную приезжал гостить их знакомый, Володенька Огарев.

Это был мальчик самонадеянный, полный важности и презрения ко всему, что не он.

Когда дети Толстые повели его показывать парк, он, подойдя к «нижнему» пруду, с важностью спросил:

— Это что?

— Пруд.

— Как пруд? Это — лужа, я сейчас ее перепрыгну.

Дети подзадорили его:

— А ну-ка, прыгни.

Володенька разбежался с бугра и прыгнул,

Конечно, он попал в самую середину и, вероятно, утонул бы, если бы бывшие тут покосницы не вытащили его граблями.

После этого спесь с Володеньки была уже сбита.

На этом же пруду я раз устроил преподленькую штуку, за которую мне сильно досталось.

Мы пришли кататься на коньках, и с нами вместе прибежало человек пять деревенских ребят, моих ровесников. Лед был тонок, и все время то тут, то там слышались раскатистые, металлические потрескивания. Мне вздумалось испытать его прочность, я собрал всех ребят в кучу и велел им по команде «раз, два, три» изо всех сил подпрыгнуть.

Сам я отошел в сторону.

Мальчики подпрыгнули, лед под ними обломился, и они всей кучей пошли ко дну.

К счастью, это было на мелком месте, около хвоста, и все кончилось благополучно.

Ребят отвели к нам в дом, высушили, дали им горячего чая, а меня наказали.

На большом пруду у нас была устроена деревянная гора и всю зиму расчищались дорожки.

Самый резвый наш бегун был брат Сережа.

Один раз на перекрестке Сережа не успел увернуться, и мы с Таней на страшном ходу столкнулись и упали. Сережа внизу, а мы сверху. Встаем — видим, Сережа лежит весь синий и дрыгает ногами. Сейчас же его подняли и повели домой.

Он шел бодро, сам нес свои коньки, но ничего не помнил и не соображал. Спросили: какой нынче день?

— Не знаю...

Он даже забыл, что было воскресенье и что мы поэтому не учились. Сейчас же послали в Тулу за доктором, поставили ему к ушам пиявки, и он заснул на целые сутки. Через день он встал совсем здоровым.

А в другой раз восьмилетний брат Леля увидал расчищенную большую прорубь, подернутую тонким свежим льдом, и покатился по ней на коньках. К счастью, лед проломился только на другом конце, где он мог ухватиться за край ручонками. Бабы, полоскавшие белье около другой проруби, увидали, что он тонет, и вынули его.

Сейчас понесли его в мокром полушубочке домой, растерли спиртом, и сколько же тут было аханий и оханий!.. Чуть-чуть не утонул!

Там ведь место глубокое.

Дата добавления: 2015-07-20