ГЛАВА VII Учение. Детские игры. Архитектор виноват. Прохор. Анковский пирог

Понятно, что будучи сам воспитан в традициях старинного барства, отец пожелал и своим детям дать настоящее «барское» воспитание. Надо дать им знание иаивозможно большего количества языков, надо дать им хорошие манеры, и надо, насколько возможно, охранить детей от всякого внешнего постороннего влияния. Современные гимназии никуда не годятся, поэтому надо учить детей дома и дома же довести их до университета.

Такова была воспитательная программа отца, которую он и провел с братом Сережей и сестрой Таней до конца, а со мной, к сожалению, лишь до пятого класса гимназии.

Начало нашего учения положили папа и мама сами. Мама учила русскому и французскому, а папа учил меня арифметике, латинскому и греческому.

Та же разница, которая существовала во всем остальном, проявлялась и в уроках. С мама можно было иногда посматривать в окно, можно задавать посторонние вопросы, можно было делать стеклянные глаза и ничего не понимать, но с папа было не то, — с ним надо было напрягать все свои силы и не развлекаться ни минутки. Он учил прекрасно, ясно и интересно, но, как и в верховой езде, он шел крупной рысью все время, и надо было за ним успевать во что бы то ни стало. Вероят-

но, благодаря его разумному началу я, вообще плохой ученик, всегда шел по математике прекрасно и математику любил.

Между тем семья наша все росла. Появилась на свет Маша, потом Петя, Николенька, мама иногда перебаливала и сбивалась с ног от работы, и скоро родителям пришлось пригласить для нас гувернеров и гувернанток.

Первый наш гувернер был немец Федор Федорович Кауфман, довольно простой, примитивный и грубоватый человек. Его приемы воспитания были чисто немецкие, с дисциплиной и наказаниями. Иногда, даже тайком от отца, он пускал в ход линейку и ставил меня и Сережу в угол на колени по целым часам. Он первый внушил мне отвращение к учению, отвращение, которое я впоследствии никогда побороть не мог. Федор Федорович прожил у нас около трех лет, после него поступил к нам швейцарец m-r Rey, молодой, красномордый, вечно пивший вино, которое он держал у себя в комнате, и тоже грубый и тупой.

Никогда не прощу я ему его наказания «Une page a copier, deux pages a copier»^* и т. д., пока к воскресенью не наберется на целую тетрадь. Все равно безнадежно. Все воскресение пропало, и все равно всего не перепишешь. А остальные братья и сестры бегают, играют в крокет, едут купаться, идут за грибами... M-r Rey только укрепил семена, посеянные Федор Федоровичем, и уже окончательно сделал из меня ненавистника учения.

Кроме того, у сестер бывали француженки-гувернантки, и несколько лет у нас жили русские учителя, которые помогали Сереже готовиться к экзамену зрелости и учили также Таню, меня, Леву и Машу. Раз в неделю из Тулы приезжал учитель музыки А. Г. Мичурин, и когда Таня подросла, к ней также приезжал учитель рисования.

Таким образом, у нас постепенно образовался целый домашний университет. Уроки были расписаны по часам, и в учебное время, то есть зимой, мы все, как в гимназии, весь день переходили с одного урока на другой. В промежутках между уроками мы ходили гулять, катались на коньках и с гор, бегали на лыжах и выдумывали разные игры в доме.

* Переписать одну страницу, переписать две страницы (франц.).

Одной из главных забот родителей в те первые годы нашего воспитания было охранение нас от всякого внешнего постороннего влияния. Весь мир разделялся на две части: мы с одной стороны, и все остальное — с другой. Мы — особенные люди, и равных нам нет. Мы — это папа, мама, Кузминские, дядя Сережа Толстой и его дети, тетя Маша, некоторые редкие в то время гости — больше никто. Остальные все — это существа низшие, которые должны нам служить, должны работать, но от которых надо держаться подальше и особенно не брать с них примера. Ковырять в носу может деревенский мальчишка, но не мы. У них могут быть грязные руки и рваные панталоны, они могут грызть семечки и выплевывать шелуху на пол, они могут драться и ругаться, но для нас все это «shocking»^*. Конечно, в этом грешила больше мама, но и папа также ревниво оберегал нас от обращения с деревенскими и немало способствовал тому барству и ни на чем не основанному самообожанию, которое такое воспитание в нас внедрило и от которого мне было очень трудно избавиться.

Чем больше давать детям игрушек, тем бессодержательнее становятся их игры. Купленные игрушки приучают к трафарету и убивают в детях изобретательность.

Запас наших детских игрушек пополнялся раз в год, на елке. Большей частью на елку приезжали к нам Дьяковы — Дмитрий Алексеевич, друг юности отца и мой крестный отец, с взрослой уже дочерью Машей и гувернанткой Софешей.

Лучшие игрушки привозились ими. Елка была годовым торжеством. За месяц до рождества мама ездила в Тулу и привозила целый короб деревянных куколок, скелетиков, как мы их называли, и начиналось одевание этих скелетиков мама, нами и девочками. Для этого у нее в комнате целый год собираются остатки разных материй, обрезки лент, косячки бархата и ситца. Она торжественно приносит в залу большой черный узел, и все мы, сидя у круглого стола, с иголками в руках сосредоточенно шьем разные юбочки, рубашечки, панталончики и шапочки, украшаем их золотыми галунами и лентами и радуемся, когда из голых деревяшек с глупыми раскрашенными лицами делаются нарядные краен-

неприлично (англ.).

вые мальчики и девочки, и кажется даже, что, когда они одеты, их лица делаются умнее и у каждого появляется свое, очень интересное выражение.

Куколки эти предназначались для раздачи деревенским детям, и их обыкновенно приготовлялось штук тридцать или сорок. Затем начиналось золочение орехов и привязывание ленточек к разным картонажам, расписным пряникам, крымским яблокам и конфектам. Своих подарков мы никто не знаем.

В сочельник вечером приезжают священники и служат всенощную. В день рождества мы с утра одеты по-праздничному, и в зале на месте обеденного стола стоит огромная густая елка, от которой на всю комнату приятно пахнет лесной хвоей.

Обедаем торопясь, только бы поскорее кончить, и бежим в свои комнаты.

В это время двери залы запираются, и «большие» убирают елку и раскладывают по столикам наши подарки. Волнение наше было такое, что мы уже не можем сидеть на месте, двадцать раз подбегаем к двери, спрашиваем— скоро ли готово, подсматриваем в ключевину, и время кажется длинным-длинным.

После обеда в передней толпилась куча деревенских ребят в полушубочках и кафтанчиках, бабы и несколько мужиков. Пахло от них дубленым мехом и потом.

Наконец все готово. Двери залы отпираются, в одну дверь втискивается толпа деревенских, в другую, из гостиной, вбегаем мы.

Огромная елка до потолка блестит зажженными свечами и золотыми безделушками. Пахнет хвойным деревом и смолой. Вдоль стены наши столики с подарками: цветная почтовая бумага, сургуч, пенал, это почти всегда дарилось всем, но вот дьяковские подарки. Огромная кукла, «закрывающая глаза», и если ее потянуть за два шнурочка с голубыми бисеринками на концах, которые у нее привязаны между ногами, она кричала «папа» и «мама». Детская кухня, кастрюлечки, сковороды, тарелки и вилки, медведь на колесиках, качающий головой и мычащий, заводные машинки, разные всадники на лошадях, мышки, паровики и чего-чего только нам не даривали. У Сережи ружье, которое громко стреляет пробкой, и жестяные часы с цепочкой. В это время большие раздают деревенским детям скелетики, пряники,

орехи и яблоки. Их впустили в другие двери, и они стоят кучен с правой стороны елки и на нашу сторону не переходят. «Тетенька, мне, мне куколку! Ваньке уже давали. Мне гостинцу не хватило».

Мы с гордостью хвалимся перед деревенскими ребятами своими подарками. Мы — особенные, и поэтому вполне естественным кажется, что у нас настоящие подарки, а у них только скелетики. Они должны быть счастливы и этим. О том, что они могли нам завидовать, и в голову не приходило.

Иногда в это время с деревни приходили ряженые с гармоникой, и начиналась пляска, а раз даже папа" сам нарядился поводырем и водил по зале медведя, — Николая-повара, одетого в вывернутую наизнанку енотовую шубу¹. «А ну-ка, Миша, попляши, а ну-ка покажи, как бабы с огорода горох воруют, а ну-ка покажи, как старый дед с печи падает, а как деревенские девки белятся, румянятся, а ну-ка, давай поборемся»,— и медведь плясал и ползал за горохом и падал, и боролся, и проделывал все штуки, которые в то время проделывались ручными медведями и их поводырями.

Как мы, бывало, любили этих «Мишек», когда они заходили к нам в усадьбу. Позднее правительство запретило водить медведей, и я всегда об этом жалел.

Мама рассказывала, что в день моего рождения, в воскресенье всех святых, 22 мая 1866 года, она утром ездила с папа к обедне, и, вернувшись домой, они застали на усадьбе поводыря с медведем, а к вечеру того же дня родился я. Не потому ли я всегда так любил медведей?

Однако радость, доставленная новыми игрушками, никогда долго не продолжалась. Игрушки пробуждали в нас нехорошее чувство собственности и зависти и в конце концов быстро ломались и уничтожались. Кажется, единственная игрушка, которая продержалась у нас долго, это были солдатики, турецкие и русские, которых Дьяковы подарили мне и Сереже и которыми мы играли целую зиму. Мы выстраивали их полками по противоположным концам нашей большой залы и сами, лежа на полу на животах, катали картечины во вражеские армии и истребляли их.

— Неужели Лев Николаевич допускал, чтобы дети его играли в войну? — спросит меня читатель.

— Да, в то время он в этом не видел ничего плохого и никогда не думал нас в этих играх останавливать.

Другая интересная игра, которую выдумала Таня, была «Ульверстон». Это было, когда Таня прочла какой-то глупый переводный английский роман и решила этот роман разыграть «в театре» бумажными куколками².

Всех героев романа мы вырезали ножницами из цветных картинок модного журнала. Мы вырезали эти фигурки величиной меньше вершка так, чтобы голова фигурки выходила из куска руки или шеи модной картинки, а туловище — из части цветного рукава кофты и юбки. Поэтому все фигурки были разного цвета и их легко было различать. Главную роль романа играл Ульверстон. Какие у него были приключения, я сейчас уже не помню, но главное место пьесы было то, где он говорил ей; «Я одинок и скучаю», — и предлагал ей быть его женой. Эти слова за него всегда говорила Таня с особенным чувством, и мы с замиранием сердца ожидали этих слов и, конечно, сочувствовали безнадежной любви бедного Ульверстона.

Раз застал нас за этой игрой папа. Мы лежали на животах в зале звездой вокруг нашего театра и передвигали фигурки. Папа посмотрел, взял один из старых модных журналов и ушел в гостиную. Через несколько минут он вернулся и принес нам фигурку мальчика, которого он целиком вырезал из женской декольтированной груди и плеч. Получилась фигурка вся розовая, телесного цвета, голая.

— Кто же это, папа? — спросили мы в недоумении.

— А это пусть будет Адольфик.

Такой роли в романе не было. Но мы, конечно, сейчас же выдумали Адольфику роль, развили ее, и скоро Адольфик сделался нашим любимым героем, даже лучше самого Ульверстона.

Детство — это ряд увлечений. Не знаю, так ли это с другими, но со мной это было, несомненно, так. Да и одно ли детство, не вся ли жизнь? Но об этом после когда-нибудь.

Первую нашу елку я помню в балконной комнате, в которой последние годы был кабинет отца.

Потом помню елку в только что выстроенной и еще не совсем отделанной зале.

Мне было пять лет.

В этот раз мне подарили большую фарфоровую чайную чашку с блюдцем. Мама знала, что я давно мечтал об этом подарке, и приготовила мне его к рождеству.

Увидав чашку на своем столике, я не стал рассматривать остальных подарков, схватил ее обеими руками и побежал ее показывать.

Перебегая из залы в гостиную, я зацепился ногой за порог, упал, и от моей чашки остались одни осколочки.

Конечно, я заревел во весь голос и сделал вид, что расшибся гораздо больше, чем на самом деле.

Мама кинулась меня утешать и сказала мне, что я сам виноват, потому что был неосторожен.

Это меня рассердило ужасно, и я начал кричать, что виноват не я, а противный архитектор, который сделал в двери порог, и если бы порога не было, я бы не упал.

Папа это услыхал и начал смеяться: «Архитектор виноват, архитектор виноват», — и мне от этого стало еще обиднее, и я не мог ему простить, что он надо мной смеется.

С этих пор поговорка «архитектор виноват» так и осталась в нашей семье, и папа часто любил ее повторять, когда кто-нибудь старался свалить вину на другого.

Когда я падал с лошади, потому что она спотыкалась или потому что кучер плохо подвязал потник, когда я плохо учился, потому что учитель не умеет объяснить урока, когда во время отбывания воинской повинности я запивал и винил в этом военную службу, — во всех таких случаях папа говаривал: «Ну да, я знаю, архитектор виноват», — и приходилось всегда с ним соглашаться и замолчать.

Таких поговорок, взятых из жизни, у папа было много³.

Была у него еще поговорка «для Прохора».

О происхождении этой поговорки, кажется, где-то, чуть ли не в каком-то письме, он рассказывал сам.

В детстве меня учили играть на фортепьяно.

Я был страшно ленив и всегда играл кое-как, лишь бы отбарабанить свой час и убежать.

Вдруг как-то папа слышит, что раздаются из залы какие-то бравурные рулады, и не верит своим ушам, что это играет Илюша.

Входит в комнату и видит, что это действительно играю я, а в окне плотник Прохор вставляет зимние рамы.

Тогда только он понял, почему я так расстарался.

Я играл «для Прохора».

И сколько раз потом этот «Прохор» играл большую роль в моей жизни, и отец упрекал меня им.

Было у отца еще хорошее слово, которое он часто пускал в ход.

Это «анковский пирог».

У мамашиных родителей был знакомый доктор Анке (профессор университета), который передал моей бабушке, Любови Александровне Берс, рецепт очень вкусного именинного пирога. Выйдя замуж и приехав в Ясную Поляну, мама передала этот рецепт Николаю-повару.

С тех пор как я себя помню, во всех торжественных случаях жизни, в большие праздники и в дни именин, всегда и неизменно подавался в виде пирожного «анковский пирог». Без этого обед не был обедом и торжество не было торжеством. Какие же именины без сдобного кренделя, посыпанного миндалем, к утреннему чаю и без анковского пирога к вечеру?

То же самое, что рождество без елки, пасха без катания яиц, кормилица без кокошника, квас без изюминки...

Без этого уже ничего не останется святого.

Всякие семейные традиции — а их много внесла в нашу жизнь мама — назывались «анковским пирогом».

Папа иногда добродушно подтрунивал над «анковским пирогом», под этим «пирогом» подразумевая всю совокупность мамашиных устоев, но в те далекие времена моего детства он не мог этого пирога не ценить, так как благодаря твердым устоям мама у нас была действительно образцовая семейная жизнь, которой все знающие ее завидовали.

Кто знал тогда, что придет время, когда отцу «анковский пирог» станет невыносимым и что в конце концов он превратится в тяжелое ярмо, от которого отец будет мечтать во что бы то ни стало освободиться⁴.

Дата добавления: 2015-07-20