Нейгауз Г.С.

г. Ариэль (Израиль)

[из интервью с пианистом Андреем Гавриловым]

«Восходящая звезда на пианистическом небосклоне», «виртуоз, покоривший весь земной шар», «первый пианист мира»… И несколькими десятилетиями позже: «плоское звучание», «дурной вкус», «отсутствие интонирования», «явная деградация таланта», «эпатажный пианист», «каждое выступление заканчивается скандалом», «единственный ученик Рихтера»… Таков весьма приблизительный, и, согласитесь, крайне противоречивый портрет современных СМИ, посвященный выдающемуся музыканту нашего времени, лауреату первой премии конкурса им. Чайковского 1974 года, Андрею Гаврилову.

Не скрою: я принадлежу к числу поклонников творчества Андрея. Хочу только предупредить: поклонник отличается от фаната. Я не утверждаю, будто все трактовки Гаврилова идеальны. Что-то мне нравится (его записи Баха, Генделя, концертов Моцарта, Чайковского, Рахманинова, Прокофьева, некоторые баллады и ноктюрны Шопена), что-то вызывает резкое отторжение (например, другие ноктюрны того же Шопена). В данной ситуации творчество Андрея вызывает споры, напоминающие ожесточенные дискуссии о Г. Гульде, С. Рихтере, А. Корто, В. Софроницком, Э. Гилельсе, Р. Тьюрек и другими столпами пианистического искусства недавнего прошлого. <…>

Г.Н.: Андрей, в последней передаче по каналу «Культура» тебя назвали единственным учеником Святослава Рихтера. Я вспоминаю твое телевизионное интервью 1974 года, когда ты уже получил Гран-при на конкурсе Чайковского. Тебя спросили, кто твой любимый пианист. Сначала ты назвал своего педагога Л. Н. Наумова (что показалось немного странным, ведь Лев Николаевич довольно редко выступал в концертах, и, как правило, в дуэтах). А затем ты добавил: «Но мой идеал – это Святослав Рихтер». Тогда тебе было 18 лет, ты победил на конкурсе, в котором участвовали такие известные в наше время пианисты, как З. Кочиш, А. Шифф, Ю. Егоров, Б. Анжерер, С. Иголинский, бывшие уже тогда довольно закаленными «конкурсными бойцами». Как ты относишься к подобному определению сейчас? Кто для тебя все-таки главный учитель: Наумов или Рихтер? И вообще: можешь ли ты назвать С. Рихтера своим учителем? Было ли это буквальным «обучением», или такой прецедент можно охарактеризовать как общение старшего коллеги со младшим?

А.Г.: Я тогда назвал Льва Николаевича моим любимым пианистом, потому что он, действительно, им был. Я-то почти каждый день в классе мог наслаждаться его безудержной пианистической, композиторской и художнической фантазией. Равных ему не было и нет. Но я не имел в виду его как действующего пианиста.

Говоря же о Рихтере, я имел в виду образец концертирующего пианиста.

Говоря о конкурсной команде, ты забыл упомянуть очень сильного музыканта Мюнг Ван Чунга, который ныне лидирующий французский дирижёр, а в конкурсные времена это был сильнейший пианист.

Что касается «ученика Рихтера», хочу напомнить тебе как Анна Андреевна Ахматова часто смеялась над своими биографами из-за темы Ахматова – Блок. Она всегда говорила: «Для всех это был самый желанный роман, для любого биографа, но романа не было. Мы даже виделись всего один или два раза». Цитирую по памяти. Так же и тут – общественному мнению очень хочется видеть хотя бы одного ученика Рихтера и оно выдаёт желаемое за действительное.

С.Т.Рихтер в этом отношении был настолько эмоционален, что после одного из наших совместных выступлений произошла следующая сцена: некий, знакомый Рихтеру господин, прорвавшись на сцену, имел неосторожность кинуться к Святославу Теофиловичу, громко поздравляя «с Вашим прекрасным учеником!». Рихтер, буквально, чуть не залепил «поздравляющему» пощёчину: наскочил, покраснел и крикнул: «Это я у него учусь!!!». Это было очень трогательно и выражало его отношение к нашему «статусу» – коллеги, друзья, музыканты, взаимообогащающие, взаимопитающие друг друга.

Всем известно, что С.Т.Рихтер ненавидел даже слово «педагог», «педагогика», а когда, путём немыслимых ухищрений, кому-нибудь удавалось «протащить» юное дарование на прослушивание к нему, он (по его словам и с грозной мимикой) «думал, что б скорее что-нибудь нехорошее стряслось» с несчастным играющим, доходя в мыслях до кровавых сценариев... Ну вот такой эмоциональный он был в некоторых своих проявлениях!

Конечно, моим педагогом, Учителем, профессором был Л.Н. Наумов, отдавший мне столько душевных сил, что, по его признанию, позже он уже ни с кем так более не работал. Я думаю это правда. Мы оба, во время моего процесса обучения у него, работали на износ, часами, порой ночами.

И своими «главными» учителями я считаю триумвират: Мама, Т.Е. Кестнер, дарившая мне в течение 11 лет свое совершенно особенноe «дисциплинарно-методическое» дарованиe, и Л.Н. Наумов, которому эти две женщины перeдали меня «с рук на руки», когда я был уже в состоянии следовать бурному, буйному креативному процессу в «лаборатории» Наумова. Придя к нему менее подготовленным – это было бы нереально. Его требования (по крайней мере ко мне) были космическими, без преувеличения.

Если философски подойти к слову «ученик», то во многом я мог бы считать себя «учеником» Рихтера в плане, скажем, как Платон считал себя учеником Сократа, да? Все мы знаем, что подразумевал Платон, а Сократ, естественно, никогда и никому не преподавал. Это совсем другое значение тех же слов, значение уже метафизическое. Но настало и такое время, когда Рихтер стал деструктивен в отношении моего развития как музыканта, и пришло время нашего расставания и разделения наших путей.

Г.Н.: Помню, я играл Л.Н. Наумову два цикла из 1-го тома ХТК (я же с ним очень мало занимался, стеснялся). Эти уроки всегда заканчивались одинаково. Дав свои указания, Лев Николаевич всегда говорил: «А теперь посмотрим, как там у Бузони». Работал ли Лев Николаевич с тобой над Бахом тоже по Бузони? Даже в твоей ранней записи Французских сюит (1984 г.?) влияние этой романтической традиции как-то не прослеживается… А потом, при нашей последней встрече, Наумовы с восторгом рассказывали о твоем исполнении «Гольдберг-вариаций». Это было уже после твоего возвращения на сцену. Теперь ты все играешь по уртексту?

А.Г.: Я никогда не проходил ни одного произведения Баха с Л.Н. Наумовым, равно как и Моцарта и многих других композиторов.

Должен сказать, что довольно скоро после конкурса Чайковского я стал тяготиться музыкальной зависимостью от моего любимого педагога. Приходило время уходить и самому работать мозгами. Начиная с 1979-го года я перестал брать уроки у Льва Николаевича.

Это был очень тяжёлый период для нас обоих, Лев Николаевич переживал и считал, что я не готов расти, развиваться самостоятельно, с моей стороны было твёрдое решение больше не пользоваться «подсказками» и растить своё мироощущение, каким бы убогим оно по началу ни было. Кроме того, мне становилось тесно в рамках хоть и богатого, но чужого мироощущения. Став жить в Европе, мне стало неловко со Львом Николаевичем, особенно в западной музыкальной литературе, которую я слышал уже совершенно по-другому, чем он. Мне стало очевидно, что он «слишком Русский», особенно для барокко и классики, для литературы, требующей безукоризненного знания Европы, которой он совсем не знал, да и не стремился к этому, а интуиция и самая богатая фантазия не заменяет знания, оно необходимо!

Я не мог позволить себе этого не замечать и не делать выводов. Лев Николаевич был гениальный национальный музыкант и Pусский до кончиков ногтей. Последовал болезненный разрыв между нами, и лишь в середине 80-х Лев Николаевич стал серьёзно оценивать мои работы, которые я ему показывал – реже в виде концертов, чаще в виде записей. Мы восстановили отношения на другом уровне и оба были очень счастливы, что у нас хватило моральных сил и желания это сделать! Мы стали друзьями-музыкантами, говорящими друг с другом на общем языке без подспудного ощущения учитель-ученик.

Что касается нотного материала, я всегда пользовался только уртекстами, и лишь одного издательского дома, которому я доверяю более других – это немецкий Henle Verlag.

Каждый композитор, более того, почти каждое его произведение требует иной техники, чем другое произведение того же композитора.

Из-за этих проблем мне на лету приходится менять технику исполнительства, что порой даёт технические огрехи, пока новый технический приём не становится органичным.

Я не хочу вдаваться в подробности – это тема уже исключительно для специалистов, но маленький пример приведу. Например, всем нам известный приём glissando мы играем по листовской технике – ногтями. А это годится только для орнаментальных пассажей, не несущих выразительной нагрузки. Тогда как в импрессионизме, у Равеля, Дебюсси, даже у Шопена есть огромное количество glissando, где должна быть проинтонирована каждая нота.

Как? Только внутренней стороной пальцев. Трудно, почти невозможно, больно, наконец! Но когда я овладел этим приёмом. «Ундина» Равеля, к примеру, стала вся трепетать красками и стала пугающе живой. Вот такие дела. И так в каждом почти произведении и у каждого композитора. Техника иcxодит исключительно из музыкальной задачи! Kомпозиторы, слыша свою музыку, об этом, естественно, и не думали, а вот то, что мы, исполнители, об этом 200 лет не думали и не работали над этим – это непростительная лень и инерция, если не сказать тупость и косность!

Г.Н.: Наумовы говорили о твоих «Гольдбергах» намного позже, когда приезжали сюда на конкурс Рубинштейна, это было уже после твоего возвращения на сцену…

А.Г.: Да, дорогой Гаррик, Наумовы были на концерте в Москве в БЗК в 2000-ом году, когда я почти при полупустом зале играл Гольдберг-вариации (я не объявлял концерта, играл бесплатно и первый раз приехав в Москву, попросил у B.E. Захарова – директора БЗК – зал и он мне его тут же и дал), мою запись они в то время ещё не знали. Но до этого Лев Николаевич ознакомился в конце 80-х с концертами Баха (Академи С-Мартин с Маринером), с этюдами Шопена, от которых был в восторге. С Французскими сюитами, Экспромтами Шуберта, «Карнавалами» Шумана, циклом концертов Рахманинова с Мути и Филадельфийским оркестром, Скрябиным, который выиграл все призы звукозаписи, и многим другим и с открытым сердцем благословил меня на самостоятельные подвиги, дав «добро» в отношении моего собственного творчества, в которое он уже и не хотел вмешиваться как учитель и многое себе брал на заметку по его собственным мне признаниям.

Г.Н.: У тебя растет сын. Он музыке не учится? И вообще, ты когда-нибудь где-нибудь преподавал? Ну, может, на каких-либо мастер-классах?

А.Г.: Мой сынишка играет на скрипке, на рояле, дирижирует, но всё это только для общего развития. Учится в обычной швейцарской школе. Благодаря интернациональности нашей семьи он к семи годам владеет четырьмя языками: мамa – японка, так что японский, русский, немецкий и английский его родные языки. Я считаю, что с таким богатством он уже не пропадёт.

А нервно больным я его делать не хочу, потому и не фокусирую его внимание на музыке, а кто идёт в профессиональную музыку, в современных условиях обречён на ту или иную форму психопатии.

Преподавать я очень люблю. Но вот вся история моего преподавания: Международные мастер-классы в Германии, показательный класс в Москве, в консерватории, когда я был там во время одного из первых визитов после возвращения на сцену. Два раза в Люцерне – международный класс в рамках фестиваля, в Алма-Ате во время гастролей и в Екатеринбурге сейчас, в октябре во время текущего российского турне, в котором я буду до конца декабря.

Это всё, на что я смог выкроить время, остальное отдано инструменту, который является частью меня и частью важнейшей, так как с его помощью я познаю мир.

Дата добавления: 2015-07-20