Тридцать четыре

Звонит телефон. Он меня резко будит, от чего я подпрыгиваю в собственной постели, а затем я стараюсь выровнять своё дыхание и бешенно колотящееся сердце. Звук мобильника вырывает меня из мира грёз, но я не сразу могу сориентироваться, проснулась ли я или нет. Мне вновь что-то снилось, что-то безумно реалистичное, словно бы галлюцинация наяву. Но что именно, я уже вспомнить не могу — слишком резко произошло моё пробуждение.

Пытаясь подняться с кровати, я поняла, что запуталась в одеяле. Простынь и подушка снова мокрые от пота из-за кошмаров. Что же такое мне снилось? И странно, что я не кричала во сне и не будила никого своими криками.

А телефон всё звонит и звонит…

Гляжу на часы — почти пять утра. Кому, черт возьми, нужно что-то от меня в такой час?! Ищу телефон, а найдя, гляжу на то, кто же до меня дозванивается. Лондон. Как странно.

— Чего? — заспанным хриплым голосом произношу я. Надеюсь, она услышит недовольство у меня в голосе, ведь разбудить человека в пять утра — это очень жестоко.

— Спускайся, — требовательно говорит она. И бросает трубку.

Мне бы хотелось сказать «Что? Какой «спускайся»? Ты о чём?», но я не успеваю. Что она имела в виду под этим «спускайся»? Не понимаю. Потому я сажусь на кровать и накидываю на себя одеяло: я в берлоге. То ли у меня, действительно, галлюцинации, то ли я всё ещё сплю, но мне кажется, что кто-то стучит мне в окно. Но ведь моя комната на втором этаже! А затем мне кажется, что кто-то зовет меня снаружи. А н-нет, не кажется.

Выглянув из окна, я обнаружила Лондон, стоящую у двери и бросающую в моё окно камушки, параллельно зовя меня. Как только она увидела моё сонное лицо в окошке, то специально бросила ещё один маленький камушек, но я ни капельки не испугалась. Подруга развела руками.

— Ну чего? — спрашиваю я у неё, приоткрыв окно. Тут же меня обдул дикий холод, и я ещё больше завернулась в одеяле.

— Поднимай свою тощую задницу и выходи на улицу! — рявкнула она.

Я замечаю, что она одета не по погоде, собственно, как и всегда, но на ней всё те же мешковатые одежонки: слишком большой свитер и слишком свободные для неё спортивные штаны. И толстовка в придачу. Глядя на неё, мне так и хочется спросить «Тебе не холодно?». Бр-р-р. У самой по коже пробежали мурашки.

— Да ну тебя, на улице холодно.

— Значит, бери с собой одеяло! — недовольно произнесла она, а после добавила: — И мне прихвати одно.

Я закрыла окно. Вот ещё! Чтобы в пять утра, когда на улице ещё даже не светлеет, выйти «погулять» по такому холоду, укутавшись в одеялах — это край безумия. И тут во мне что-то щелкает. Точно, это безумие!

Я снимаю с себя пропотевшую пижаму и надеваю джинсы со свитером. Собираю в охапку своё одеяло и из комода достаю еще одно для Лондон.

На улице пахнет свежестью — это легкий утренний апрельский мороз, смешанный с ещё не сошедшей росой, ещё не поднявшимся солнцем и едва заметным ветерком. Небо багровеет и словно наливается цветом крови. Фонари тускло освещают улицы.

— Держи. — Пихаю одеяло Лондон в руки.

— Спасибо.

И мы вместе накидываем их на себя, сильнее укутываясь, чтобы холод не пробирал всё нутро.

— И куда мы теперь? — спрашиваю я её.

— Идём на стадион. Там тихо. — Её голос спокойный и нежный, но одновременно такой волнующийся. Я просто киваю и иду следом за девушкой.

Тихо. Нет ни воя собак, ни шума машин. Только ветер свистит над головой, да раскачивает провода на столбах. А ещё едва уловим шелест листьев на деревьев. Впереди совсем скоро откроется вид на реку, а там, на другом её берегу, будет роща. Ещё темно, потому, наверное, там сейчас будут своры маленьких желтовато-белых светлячков. Затем, прислушавшись, я обнаруживаю для себя новый звук — звук поющих сверчков.

Где-то в груди зарождается прекрасное теплоё чувство: единение с природой. Словно бы не я сейчас иду по урбанизированному городу, в котором, как казалось бы, не должно быть подобной близости природы, но это не так. Природа — она вокруг нас. Всегда и везде. Просто не для каждого глаза, слуха или обоняния. Её нужно заметить.

И чем больше проходило времени, тем дальше она от нас становилась; солнце поднималось, просыпался город и заглушал все звуки. Но и в просыпающемся городе тоже есть некий шарм. Пожалуй, всё-таки нужно иногда вставать ни свет ни заря, чтобы насладить этим чувством: когда вокруг тебя потихоньку пробуждается весь мир.

Сначала мы с Лондон пришли на стадион и уселись на лавочки. Но что-то подругу не устраивало, она то и дело повторяла «Нет, всё не то, не то». Пока она там разбиралась в себе, я развалилась на лавочке, свернувшись калачиком — уж очень сильно мне хотелось спать, глаза сами собой слипались.

Но не успела я уснуть, как Лондон вновь меня куда-то потянула. Пришкольный стадион построен так, что рядом с ним, буквально перед носом, расположен школьный закрытый корпус с бассейном. Если забраться на самый-самый верх трибун, то оттуда легко можно будет забраться на крышу этого корпуса, до чего, собственно, и додумалась Лорен.

— Знаешь, мне кажется, что эта лестница чересчур подозрительно шаткая, — неуверенно произношу я. — Я не хочу вновь оказаться в больнице, если она сорвется.

На стене корпуса расположена пожарная лестница, которая как раз ведёт на крышу, по ней и вздумалось подруге забраться на самый верх. Она перебрасывает через плечо одеяло и, держась за края лестницы, становится ногой на балку. Затем другой — на следующую. Затем другой — ещё на следующую. И поднимается всё выше и выше.

«Что ж, вроде бы крепкая», — сделала я вывод для себя и поспешила повторять все действия за девушкой.

На крыше здания я почувствовала себя птицей, богом или даже создателем. Посмотрите! Вот же он, этот мир, этот город! Он чуть ли не лежит у моих ног! Мне кажется, что отсюда он с легкостью бы поместился у меня в ладонях. А небо потихоньку меняет свой цвет с кроваво-красного на нежно-розовый, с ярко-оранжевого на золотисто-желтый.

Мы так и сидели на крыше в пять часов утра, в начало шестого, укутавшись в одеяла, чтобы не замерзнуть, и наблюдая за тем, как восходит солнце, как просыпаются люди, дома, улицы, город.

Наверное, самые прекрасные вещи делаются как раз в это время, в пять или шесть утра, когда всё вокруг кажется таким мирным и спокойным, дружелюбным и терпеливым, что и у тебя самого волей ни волей душа оттаивает от холодного льда будней. В это время всё кажется возможным; а внутренний голос словно бы говорит «Смотри, ты способен на это! Ты сможешь всё. Ты можешь сделать даже больше, чем думаешь».

Город в пять утра прекрасен — в нём вновь зарождается жизнь с первыми лучами солнца, отгоняя темноту и мертвенную бледность огней, оставляя позади серость и блеклость красок, заполняя его пением птиц, жужжанием пролетающих мимо насекомых, запахами раскрывшихся бутонов, голосами сонных людей и заводящихся машин, пролетающими самолётами, солнечными зайчиками на стенах, бликами света и просто чисто голубым небом с белыми пушистыми облаками.

— Я сделала аборт, — внезапно сказала Лондон.

И все мои мечты обрушились. Вмиг погасли все те живые звуки и краски, что только что были для меня важными. И я обнаружила, что мне ужасно больно; в груди всё сжимается, ноет, колет. Руки словно бы налились свинцом — настолько они тяжелыми показались в тот миг, когда Лондон это произнесла. Я еле-еле сдерживала себя, чтобы не залепить ей такую пощечину, от которой у неё искры из глаз посыпались бы. Но вместо всего этого я лишь ужасно холодно произношу:

— Я так и знала.

Молчание. Вдох Лондон. А затем снова её голос.

— Ну, давай, накричи на меня. Я ведь вижу, как ты этого хочешь, — произнесла она.

— Нет.

— Давай, давай! Я это сделала, потому что я — эгоистка, меня заботит лишь своя будущая жизнь, я не хотела губить её, не хотела обременять себя. Да, чёрт возьми, Эмили, ты должна понимать меня как никто другой! Ведь это ты, наплевав на всех, решила убить себя, потому что тебе было сложно рассказать о своих проблемах другому, и ты решила, что умереть — это самый лучший способ, ведь никто не может тебе помочь. Да ты сама не хотела решать эту проблему! Ты сидела, сложа руки, терпя всё и оправдывая, ты жалела себя, как маленькую девочку! Тебе было легче ничегошеньки не делать, даже не искать поддержку, ожидая, пока тебя саму спасут — но никто это не делал, ведь никто ничего не знал. Как кто-то мог помочь тебе, если ты сама не просила о помощи?! И, конечно же, ты решилась на это не потому, что тебя довели, а потому, что ты хотела сделать легче самой себе, не думая о других. И что теперь? Что?! Твоя жизнь катится под откос, когда она только-только началась! Ты умираешь, хотя могла бы жить себе дальше, если бы ты, хотя бы один гребанный раз, рассказала мне о своей проблеме! Ты трусиха, Эмили! И ты боишься жизни, как никто другой.

И тут моя рука сама собой замахивается и со всей силы даёт Лондон пощечину. Слёзы. Они широким потоком льются по моим щекам, перетекая с подбородка на шею, от чего воротник свитера становится мокрым. Как же меня трясёт со злобы. И я кричу на неё:

— Да! Да, я это сделала, потому что жалела себя, потому что не могла найти в себе силы жить дальше! Потому что я трусила принять жизнь такой, какая она есть! Потому что я боялась жить! Но посмотри на меня — я получила сполна. Мой мозг медленно жрут опухолевые клетки, клетки рака, творя с моим сознанием какие-то немыслимые вещи, и кто знает, к чему это приведёт, ведь уже сейчас чем дальше, тем хуже. Ты думаешь, я не ненавижу себя за содеянное? Я нашла всё, что мне было нужно, но я должна буду вас всех оставить по своей же гребанной вине! Как, черт возьми, после всего этого я могу себя не ненавидеть?!

Лондон хотела что-то сказать, она вот-вот откроет рот и что-то произнесёт, но я обрываю её, не даю начать.

— По крайней мере, я убила лишь одного человека — себя! И я спрашивала мнение этого человека, когда только-только начинала медленно разрушать его, хоть даже это мнение и изменилось после. Но скажи, ты спрашивала, хочет ли жить твой не родившийся ребенок? Нет! И как ты вообще можешь отнимать жизнь у кого-то, когда кто-то, наоборот, ужасно стремится к ней? Вспомни об Ив, которая так хотела жить, но жизнь не спрашивала её мнения и забрала её. Да, черт возьми, на меня посмотри! Я — другая. Посмотри, как я хочу жить! Посмотри, как я хочу прожить долгую жизнь с Майки, как я хочу, чтобы мы поженились, чтобы у нас были дети, чтобы мы дожили до глубокой старости вместе! А как я хочу побывать на свадьбе сестры и в будущем увидеть своих племянников! Ты хоть знала, как я хотела подержать на руках твоего ребёнка! Но ничего этого не будет. Теперь, уж, точно не будет. Посмотри на меня — мне осталось жить не больше семи месяцев, ты думаешь, я не жалею об этом, да?! Посмотри же на меня! Посмотри!

Но Лондон отвела взгляд.

Как же меня бьёт истерика.

Я падаю на колени и начинаю неистово рыдать. Как же мне больно, черт возьми! Как же я себя ненавижу. Меня бьет дрожь то ли от страха, то ли от холода. А скорее — от всего сразу. Руки Лондон ложатся на мои плечи, а затем обнимают меня, сжимая в тисках.

— Прости меня, — шепчет она. — Я, правда, не думала, что тебе будет от того так плохо. Я совсем не думала, с чем это будет у тебя ассоциироваться.

— Мне страшно, — еле дыша, пролепетала я, заикаясь от душащих слёз. — Я не хочу умирать, я не хочу покидать всех вас. Я не хочу причинять вам ужасную боль. Я не знаю, как дорогие мне люди будут жить с этим, как будут переживать и переживут ли. И я не знаю, что меня ждёт за чертой. И от этого мне страшно. Мне так страшно…

— Так и должно быть. Все люди боятся смерти, когда у них, действительно, есть ради чего жить.

И я вновь захожусь в сильнейшей истерике. Наконец-то я могу расплакаться так, чтобы обнажить всю свою душу, ведь Лондон я могу рассказать всё. Наконец-то я могу кричать о том, как мне больно. Наконец-то могу рассказать, как хочу жить и не хочу умирать.

Часть восьмая «Эхо души, разбивающейся на части»

Дата добавления: 2015-07-25