Двадцать девять

Дождь. В окно бьются искоса летящие капли, ударяясь об стекло с таким громким звуком, что только уши и закрывай. Раньше это могло бы действовать мне на нервы, но сейчас… Мне все равно. Молния сверкнула и исчезла в тучах, озарив светом на мгновение всю комнату. Еще секунда, и грянул гром, такой сильный и раскатистый, что казалось, будто сам Зевс посылает на Землю свой гнев. А быть может, не гнев, а сожаление. Сожаление об утрате.

Дверь в комнату вовсе не заперта, но никто не решается войти, наверное, потому, что думают, будто я буду вне себя от злости или от горя. Но нет… Казалось бы, что я за те две недели, что готовили меня морально, уже выстрадала своё, что я выплакала весь запас слез, который был во мне, что мне должно быть чуточку легче. Но мне не легче, но и не тяжелее. Как будто внутри меня что-то сгорело. Перегорел фитиль свечи, что озаряла меня светом, и я вновь впадаю в отчаяние и безразличие.

Я перегорела. Мне кажется, что я перегорела. Это когда тебе уже абсолютно все равно, что скажут за твоей спиной. Когда у тебя не осталось никаких чувств, кроме пустоты, необъятной, пожирающей, лелеющей мечты о крепких с тобой объятиях, чтобы погубить тебя. Это когда ты хочешь плакать бесконечно сильно и долго, но вместо этого ты просто сидишь, смотришь в одну точку и ничего не можешь с этим поделать. Когда все, что ты любил раньше, становится бессмысленным. Когда тот человек, который вселял в тебя надежду, сам померк, а ты даже не можешь в день его похорон присутствовать на кладбище, чтобы почтить его память, потому что боишься, что тебя поймут не правильно. Потому что ты не можешь выразить никаких чувств. Черт побери, как я ненавижу это: когда не понимаешь, что ты чувствуешь!

Тук-тук. Цок-цок. В воздухе звенят маленькие бусинки, бьющиеся друг о друга — чьи-то сережки. В дверь стучат кулачком, — просто из приличия — не решаясь войти, хоть и знают, что она открыта. Звук цокающих каблуков затих прямо у двери. Легонько приоткрыв её, стараясь не скрипеть ею и не издавать никаких лишних звуков, в комнату заходит Кристи. Она останавливается у дверей и складывает руки замком у груди, медленно опуская их вниз. Вновь этот жалостливый взгляд. Её глаза такие грустные, она постоянно волнуется за меня и за моих друзей, словно это её собственная жизнь. Я ненавижу её, я ненавижу их всех за этот взгляд! Не уж-то они не понимают, что их жалость мне к черту не нужна?! Даже их сочувствие мне не нужно! Пусть лучше посочувствуют семье Ив, им оно больше пригодится, чем мне.

— Пора, — говорит сестра и, подойдя, поглаживает меня по плечу. Я вздрогнула, словно её прикосновение как тысячи иголок по моему телу. И уходит.

На приоткрытой дверце шкафа, на вешалке, висит мой костюм: черное платье, как у сестры, с открытыми плечами, черный пиджак, свисающие через плечико вешалки утепленные колготки и ботинки, одиноко стоящие у ножек шкафа. Я не могла смотреть на эти вещи, она навевали еще большую тоску, так же, как и поход на похороны Ив. Это значило бы, что я её отпускаю, что я её забываю и прощаюсь с ней. Но я не хочу с ней прощаться, я хочу, чтобы она внезапно оказалась жива, а все, что было раньше, оказалось страшным сном!

Закрыв глаза и прижав к себе коленки, обхватив их руками, я легла на кровать. Я не могу пойти… Я не хочу, чтобы она уходила. Но, если я не приду на её похороны, это означало бы, что Ив ничего для меня не значит. Это была бы самая большая грубость, которую я могла бы совершить за свою жизнь. Самая ужасная и непростительная. Нет, такого неуважения к Ив я не могла проявить. Потому я заставила себя встать с кровати и одеться.

Я видела в зеркале себя — только это была не я. Да, черный цвет определенно мне шел, он не старил меня, как многих, а наоборот, делал еще моложе. Но мои растрепанные волосы, которые я не стала приводить в порядок, — пусть будет, как будет — моё бледное, мертвое лицо и такие же бесцветные глаза, все это делало меня ужасной. Но мне было плевать.

Застучав мелкими каблуками на ботинках, я спустилась вниз, где с букетами цветов уже стояла вся моя семья. Бледные, белые полевые цветы в букетике, отдельно лежащие на столике, предназначались мне, точнее я должна была их понести. В глазах матери, отца, сестры и даже в глазах Джеральда, который стал нам как родной, виднелось сожаление. Мама легонько кивнула головой мне, а я ответила тем же. Это, в своем роде, было нашим «Все хорошо? Да». Кристи коснулась своей рукой моей руки и сразу же отпрянула, это тоже был один из наших с ней жестов. Папа, опечаленный, стоял у комода, облокотившись об него, и кисло улыбнулся мне. Я прильнула к нему; мне так хотелось именно сейчас, в эту минуту, отцовской любви, хотелось вновь оказаться маленьким ребенком, видящим весь мир в ярких, живых тонах, не замечающим пороков общества и не знающим боли. Душевной, конечно же. Ведь самая большая боль, которая мне встретилась в детстве — это разбитые коленки.

Но однажды, на пути к счастливому будущему, ребенку может встретиться первая настоящая боль. Боль, которая разрушит все его детские жизненные ценности, снимет с него розовые очки и распотрошит все его надежды. Боль, которая изменит всю его жизнь, за один миг превратив в не по годам взрослого ребенка. Это самое мгновение, изменившее всю его жизнь, ребенок будет помнить всегда, как и первую боль, ведь вещи, встретившиеся в человеческой жизни впервые, всегда запоминаются крепче всего.

И этим ребенком буду я. А этой первой болью будет смерть брата.

Мне так хотелось упасть и расплакаться в объятьях отца, матери, сестры. Но я не могла себе этого позволить. Я должна быть сильной, это было моим обещанием Ив.

— Все ок’ей, все ок’ей, — произносила я.

Я встала в сторонку и приоткрыла дверь, позволяя себе отпустить еще некоторое время на то, чтобы успокоиться. Ветер залетел в дом, принося с собой капли дождя, которые с шумом плюхались на деревянный пол. Если бы дерево не было покрыто специальным лаком, — да и вообще, это ведь специальные пласты, которые предусматривают такие вещи, как вода — оно бы вмиг промокло, и в воздухе завис бы прекрасный запах дубовой коры; а затем, спустя время, оно бы начинало плесневеть и гнить. «Бум!», — это открылись с хлопком зонты. На улицу вышел папа, затем мама и Джер. Мы с сестрой еще пару минут постояли в дверях, она держала меня за плечи, поглаживая по ним, а затем просто прижала меня к своей груди. Я уткнулась ей в шею — от неё так приятно пахло малиной и персиком — и все еще продолжала повторять «Все ок’ей, все ок’ей. Ок’ей».

Послышался хруст гравия, из которого сделана дорожка, ведущая к нашему дому. Сестра еще раз легонько похлопала меня по спине и заставила меня выпрямить спину. Когда она вышла на улицу, прихватив с собой букетик цветов, предназначавшихся для меня, а я осталась одна в доме, я увидела его. Он стоял, недоумевая, почти что возле почтового ящика и не мог пошевелиться. Его толстовка промокла, а волосы, которые почти всегда легонько завивались, сейчас лежали гладкими прядями из-за того, что намокли. Со лба к подбородку стекали мелкие ручейки воды. Руки он, как всегда, держал в карманах кофты. Я глядела на него в упор своим потерянным, измученным взглядом, который теперь очень часто можно было увидеть на моем лице, и мяла края моего платья, затем, поежившись, накинула на себя куртку с капюшоном, сложила руки на груди и вышла из дома, закрыв дверь на замок. Развернулась и вновь стала смотреть на Майки, который так и не сдвинулся с места. Меня опять кто-то похлопал по плечу, и если бы я узнала, кто это был, то непременно взорвалась бы, вымещая все чувства на этом человеке. Как меня достала их жалость!

— Мы будем ждать тебя в машине, — сообщил папа и, склонив голову, зашаг вперед. На миг он остановился очень близко к Майки и что-то сказал ему тихо-тихо, что я не расслышала. И пошел дальше. Когда дверца такси захлопнулась за последним человеком, который должен был в неё сесть, кроме меня, конечно же, Майки пошел вперед и остановился в нескольких шагах от меня.

— Эмили… — начал он, сморщив лоб. На его лице читалось сожаление. Но какого черта! Еще один нашелся!

— Тебе лучше уйти, Майки, — сквозь зубы произнесла я.

— Эмили, прости меня. Я знаю, это было подло с моей стороны; я пропал без вести на такое количество времени, ты волновалась, но я, правда, ничего не мог сделать с этим. — Он тараторил себе под нос, разводя руками, а я лишь качала головой из стороны в сторону.

— Ты не ответил ни на одно моё сообщение, — бесстрастно произнесла.

— Я не мог. Прости, Эм, прости! — Подойдя ко мне, он взял меня за руки, но я вмиг одернула его.

— Уходи! Я не хочу никого видеть сегодня! — Я пошла напролом к машине, ни разу не повернувшись к Майки, чтобы посмотреть, как он отреагировал. Только сидя в машине, я краем глаза взглянула на свой дом, а Майки так и стоял там в такой позе, при которой я покинула его. Завелся мотор, который заглушал все звуки извне, но я услышала. «Черт!», — воскликнул парень и со всей силы пнул булыжник, лежащий у него под ногами. А затем его силуэт полностью скрылся в сливающихся темно-зеленых пятнах вечнозеленых растений, растущих в качестве заборчиков у большинства наших соседей. И у меня так защемило в груди. Да, он был не прав, что ни разу не ответил на моё сообщение, что не оповестил меня, но я видела его состояние, он, и в правду, был сильно болен, а я с ним так обошлась. Не следовало… Не нужно было так ему отвечать, он не заслужил такого отношения. Черт побери! Любили ли вы когда-нибудь кого-нибудь до боли, которая заставляла бы вас плакать и жалеть о словах, которые случайно вырвались из ваших уст в порыве злости? Но осознание того, что Майки мне, действительно, очень и очень дорог, не сильно уняло злобу, затаенную на него в глубине моей души.

Я знала всю церемонию почти что наизусть, но от этого не легче. Каждый раз, когда ты теряешь кого-то, все происходит одинаково: прощальная церемония, где каждый видит покойника в последний раз прежде, чем его гроб накроют метрами могильной земли, слова священника всегда те же, только меняются имена и причины возможной гибели, одинаковые речи знакомых и незнакомых людей тоже, которые только и говорят «Этот человек был прекрасен. Мы будем помнить его вечно. Покойся с миром». Только ответит ли мне кто-нибудь, насколько сильно они знали этого человека? Знали ли они его привычки, мечты, надежды? Верно, ни черта они не знают! Это даже выглядит немного лицемерно, с одной стороны, но с другой — выразить сочувствие (Именно сочувствие, а не жалость!) даже незнакомой семье, узнав об их трагедии, это очень благородно.

Сначала было прощание в церкви. Каждый подходил к гробу, чтобы сказать пару слов, а затем приободрить родственников; это было похоже на круговорот — все повторялось по кругу, только менялись действующие лица. Заплаканные лица семьи Одэйр задевали струны моей души, мне так хотелось подойти к ним и обнять, ничего не говоря — слова здесь не нужны совершенно. Но вокруг них вертелось так много людей, что я решила выждать.

Это было дежавю. Картинки менялись одна за другой. Гроб из белой древесины и мягкой зеленоватой обивкой внутри — это так похоже на Ив. А затем темный гроб с серебристой обивкой. Лица родителей Ив заменялись лицами моих мамы и папы. Но я так и оставалась на одном и том же месте, только менялся мой возраст: четырнадцать — семнадцать, семнадцать — четырнадцать. И я поняла, что невольно нахожусь на том же месте, которое я занимала в прошлые похороны, на которых прощалась с Томом. И Кристи точно также стояла, обвив мою руку и удерживая меня на ногах, хотя этого и не требовалось — я сильная, устою. Это являлось жестом внимания: я не одна. Но, тем не менее, так одиноко мне еще ни разу не было.

Речь священника была заурядной и настолько сухой, что мне хотелось бросить в него стулом. Как он может так говорить о моей Ив?! Она не простая девочка, умершая от лейкемии после долгих лет борьбы, она была воплощением надежды, она была одинокой горящей звездочкой среди темных туч, укутавших небо! Я сжала кулаки, проклиная про себя каждого человека, который также сухо отзывался о нашем горе, потому что Ив этого не заслужила. Но ведь ни один из находящихся здесь людей не знал её так близко, как я, как её родители, а значит, и не могли о ней они отзываться более эмоционально. И меня вновь била злоба. Как можно было ни разу не заметить, как пылала душа этой девушки, если даже я в самую первую нашу встречу увидела это?!

Когда церемония закончилась, а гроб вот-вот должны были загрузить в катафалк и отправить на кладбище, я очнулась. Ив была бледной, как в последнюю нашу встречу, а её губы были покрыты розовой помадой — её любимой. Как ни странно, ей, даже мертвой, макияж был к лицу. Я взяла её руку, чтобы проверить пульс. Но нет. Ничего. Холодна, как лед. Облокотившись о края гроба, я приложила ко лбу её руку, заключенную между моими ладонями, а затем поцеловала её. Браслет на левой кисти легонько звякнул, когда я опустила её руку.

— Я люблю тебя, Ив, — шепнула я ей.

А затем я подошла к Одэйрам, и они обняли меня, как если бы я была их еще одной дочерью. И я еще больше расклеилась: пришлось искать носовой платок.

— Ты помогла ей еще больше полюбить жизнь, — говорили они.

— Скорее наоборот, — отвечала я.

— Ты осуществила её мечту, — вторили они.

— Это были наши мечты.

— Ты была ей очень дорога. Она любила тебя, — продолжали говорить они.

— Я знаю это. — Я тоже люблю тебя, Ив.

Среди множества могильных плит, покрытых легкой зеленью, которая начала пробиваться сквозь землю мелкими перьями (Весна же.), и мхом, находилась одна пока что пустая могила. Но вокруг уже было множество венков и искусственных цветов, которые украсят свежую землю. За то время, что мы находились в церкви, дождь прекратился, и теперь повсюду ужасная грязь. Впереди шел священник, неся в руках молитвенник, за ним — те, кто нес гроб Ив, ближайшие родственники, далее — родители Ив и я, а еще дальше — мои родители и все остальные. В церкви было много народу, но сейчас остались единицы. Те, кто относительно близко знали усопшего.

Под молитву священника гроб начали опускать в землю. «Тот, кто уверовал в меня, но думал, что мертв. Узревший Господа продолжит жить», — твердил тот. И вот с каждым словом, сказанным служителем церкви, Ив становилась все дальше и дальше от меня. Когда гроб опустили на самый низ, можно было положить в могилу вещь, которую бы ты хотел, чтобы мертвый забрал с собой в мир иной. Опустившись на колени и запачкав их в грязи, я кое-как умудрилась бросить на гроб листы бумаги, чтобы они не рассыпались по сторонам, а также бросила туда цветок, что так любила Ив носить в волосах. Пусть читает их и вспоминает обо мне, решила я для себя. Кто-то положил её портрет, на скорую руку нарисованный на обычном альбомном листе; кто-то бросил книгу, которую Ив зачитывала до дыр. А родители Ив, как ни странно, бросили туда целую банку кока-колы — их дочь просто обожала этот напиток вопреки всем запретам. Закончив читать молитву, священник сказал: «Теперь вы можете бросить горстку земли на гроб». И каждый по кругу бросал горсть, произнося пару слов на прощание. Снова дежавю. Я не проронила ни слова, хотя и подумала «Пой мне, пока я не усну». И земля укрыла её от меня навеки.

Я все еще надеюсь, что мы встретимся, когда я умру.

Все присутствующие были приглашены домой к родителям Ив, чтобы почтить её память. На столе в холе стояла фотография, на которой Ив улыбалась своей прекрасной улыбкой, вся рамка была увита белыми цветами. Ради приличия я взяла со стола один единственный сэндвич, хотя мне и кусок в горло совершенно не лез. В комнате играла классическая мелодия, от чего настроение ухудшалось еще больше. Если бы играла какая-нибудь веселая песенка, моя душа не так сильно и болела бы. Хотя кто его знает, быть может, болела бы и еще больше. Ведь это было бы так похоже на Ив: забавляться на собственных похоронах. Ради неё, да и ради всех живых, я умру в веселье.

— Ты как, нормально? — спросил подошедший сзади Джер. Я узнала его голос.

— Хватит уже задавать такие вопросы.

— Все волнуются за тебя.

— Я в порядке. В порядке. — Это было больше похоже на то, что я убеждала в этом саму себя, а не других. Ведь вовсе все было не ок’ей. Я готова была разрыдаться, но не могла, словно что-то держало меня. От этого у меня мурашки бегали по телу, но одновременно было и прекрасное холодное чувство. Наверное, оно и сковывало все эмоции, находящиеся внутри меня.

Устав стоять весь день на ногах, я присела на кресло и, откинувшись, закатила глаза. Тошнота подкатывала к горлу. Это конец. Ив больше нет, она ушла навечно. Её засыпали землей лопаты, и цветы укрыли её сверху. Совсем скоро рядом с её небольшим могильным холмиком поставят мраморную плиту с какой-нибудь красивой эпитафией, и этот самый холмик со временем сравняется с уровнем земли, и какой-нибудь человек случайно наступит на её могилу, не заметя этого, и пройдет дальше, хотя, быть может, удивится, почему это здесь похоронена такая молодая девушка. Но ему будет совершенно плевать, и уже к вечеру он совсем забудет о случившемся и об имени, котором он прочел на могильной плите.

Ив была младше меня всего на год, но намного проницательнее, живее и умнее меня. Порой мне казалось, что она была моим духовным наставником, моим сенсеем. А теперь я одна, и я должна, во что бы то ни стало, следовать всему, чему эта девушка научила меня. Я должна быть сильной, наслаждаться каждым подаренным мне жизнью мгновением, даже если это будет простая прогулка по саду или чтение книги за чашечкой кофе, ведь почти во всем есть своё некое очарование.

С Ив ушла частичка моего сердца, наполняя его всепоглощающей мертвой пустотой. Но я знаю, частичка Ив живет и у меня в груди. Она будет заставлять меня верить даже в самый последний миг.

Дата добавления: 2015-07-25