Встречи с атеистами

Я еще ни разу в жизни не встречал настоящего атеиста. Все атеисты ищут истину, все они истово стремятся обрести веру и доверие. Но они боятся. Странствие ка­жется им опасным, рискованным. Они верят в то, что Бога нет, но ведь это тоже верование, только отрицательное. А такое верование не может взволновать вас, придать вам жизненных сил, озарить ваше бытие. Оно не может помочь вам стать цельным, увидеть подлинное, настоящее, поскольку это ложное, отрицательное верование. И все же, повторюсь, это верование.

Атеисты приходят ко мне. Они задают мне вопросы о Боге. «Забудьте о Боге, — отвечаю им я. — Вы не верите в него? Отлично! Тогда просто медитируйте». Для медитации не нужно предварительное верование в Бога или еще во что-то, это на­учный метод. Но если в конце медитации вы осознаете то, о чем никогда не мечта­ли, то не вините меня. Вы познаете нечто более величественное, чем Бог. Вы не увидите Бога и не сможете сфотографировать его. Вы не встретите Бога и не смо­жете пожать ему руку. Но вы ощутите вокруг себя, во всем мире энергию океана, в котором исчезнете как капля. Это переживание настолько блаженное, что с ним ничто не сравнится.

Когда я гостил в одной древне, ко мне пришли два старика. Один был индуистом, а другой — джайном. Джайны не верят в существование Бога. Они дружили почти всю жизнь, а им тогда было уже лет семьдесят. И всю жизнь они спорили о том, существует ли Бог. Индуист настаивал на том, что Бог существует, и цитировал Веды, Упанишады и Бхагавадгиту, а джайн настаивал на том, что Бог не существу­ет, и цитировал Махавиру, Немината, Паршваната, всех тиртханкар. Друзья спори­ли непрестанно, потому что эти вопросы бессмысленные, тщетные. На такие темы можно спорить сколь угодно долго. Здесь никто не докажет свою правоту на сто процентов, как и неправоту оппонента. Эти вопросы абсолютно бестолковые, на них не дать определенный ответ, поэтому спор не стихает.

Старики узнали, что я остановился в гостинице на краю деревни, и пришли ко мне. «Всю жизнь мы спорим, — сказали они. — Мы друзья. Во всем мы ладим, но стоит нам заговорить о Боге, как мы начинаем спорить. Мы спорим всю жизнь. Дай нам ясный ответ, чтобы пресечь наши распри. Так мы хотя бы сможем спокойно умереть».

«А если я предоставлю вам четкие аргументы о существовании Бога, что изме­нится в вашей жизни?» — спросил я.

Они пожали плечами и ответили: «Мы будем жить по-прежнему».

Тогда я немного изменил вопрос: «А если я предоставлю вам четкие аргументы об отсутствии Бога, что изменится в вашей жизни?»

«Наша жизнь вообще не изменится, — ответили старики. — Мы будем жить точно так же, как и прежде. Мы ведем общее торговое дело. Один из нас верит в Бога, а другой не верит в него. Но мы ведем одинаковый образ жизни. Существует Бог или нет, все равно ничего не изменится».

«Это бессмысленный вопрос», — заключил я.

Какой вопрос бессмысленный? Ответ на который ничего не изменит в вашей жизни. Такой вопрос тщетен. Люди спрашивают, кто создал мир. Но как ответ на этот вопрос изменит вашу жизнь? Что переменится в жизни хотя бы одного чело­века? Как изменит вашу жизнь ответ на вопрос о том, есть ли жизнь после смерти?

Разве вы не видите, что как верующие, так и атеисты придерживаются одного об­раза жизни, вместе влачат жалкое существование? Разве вы не видите, что католи­ки и коммунисты живут одинаково, что они похоже лгут, фальшивят и притворя­ются? Разве вы не видите, что протестанты и католики живут одинаково? Разве вы не видите, что индуисты и мусульмане живут одинаково, без доли различия? Вся­кое различие существует лишь в словах. Но слова ничего не меняют в жизни лю­дей. Они обсуждают тщетные вопросы.

Зачем люди задают бесполезные вопросы? Чтобы не дать себе погрузиться во внутренний мир, они притворяются активными искателями. Они интересуются Бо­гом, жизнью после смерти, раем и адом. Но главное то, что они совсем не интере­суются собой. И чтобы не догадаться о том, что они не интересуются собственным бытием, люди создали все такие вопросы, которые представляют собой стратегию избежания главного вопроса: «Кто я?»

Настоящая религия состоит из вопроса «кто я?». Никто больше не сможет отве­тить на него. Вам придется погружаться все глубже в свое естество. Однажды вы достигнете самого истока своей жизни и узнаете ответ. Тогда настоящий вопрос и настоящий ответ прозвучат одновременно.

Когда-то я знал одного атеиста. Я не поверил своим ушам, когда услышал о том, что он уверовал в Бога. При встрече я спросил его: «Почему ты решил уверовать в Бога?»

«Мне просто надоело быть атеистом», — ответил он.

«Но почему?» — настаивал я.

«У атеистов нет праздников», — объяснил он.

Мистики и их ученики

Джидду Кришнамурти просветлен, и он не ортодокс, но этот человек бросился в другую крайность. Он стал антиортодоксом. Этот момент следует помнить. Кришнамурти ненавидит ортодоксию, на дух не выносит все, что называется рели­гией. Помните это различие. Я критикую религию, но не ненавижу ее. Я даже не ненавижу ее! Кришнамурти связал себя с религией, а я свободен от этих уз. Имен­но здесь он сделал ошибку.

Как-то раз я был в Бомбее. Кришнамурти тогда тоже находился в этом городе и захотел со мной встретиться. Один из его главных учеников, который раньше уже приходил ко мне слушать мои лекции, известил меня о желании его мастера пого­ворить со мной.

«Ладно, — согласился я. — Пусть он придет ко мне».

«Это будет не по-индийски», — ответил ученик Кришнамурти.

«Но ваш мастер не обращает внимание на индийские, европейские и американ­ские обычаи», — напомнил ему я.

«Возможно, мой мастер и не обращает внимание на обычаи, но другие люди об­ращают на них самое пристальное внимание», — ответил он.

«Я никуда не поеду, — уперся я. — Если Джидду Кришнамурти решил поговорить со мной, пусть сам едет ко мне. Если бы я решил поговорить с ним, то поехал бы к нему, но сейчас не вижу в том никакой нужды».

Но ученик подыскивал разные причины. «Он старше вас, вы еще очень молодой», — сказал он.

Тогда мне было всего сорок, и Кришнамурти был в два раза старше меня.

«Совершенно верно, — отозвался я. — И все же я не вижу нужды встречаться с ним. Что я скажу ему? У меня нет вопросов, я могу лишь отвечать на вопросы. Бу­дет странно, если я начну отвечать ему, хотя он ни о чем не спросил меня. Он бу­дет ждать от меня ответы. А я не смогу задать ему ни один вопрос. Я никогда не задавал вопросы. У меня есть лишь ответы. Ваш мастер, конечно же, просветлен. Зачем нам встречаться? В лучшем случае мы можем посидеть безмолвно. Зачем же мне зря ехать для этого миль десять-двенадцать?»

В Бомбее этой расстояние иной раз преодолеваешь часа за два, а то и все три. На дорогах пробки из самых разных транспортных средств. Возможно, Бомбей един­ственный город, в котором собрались машины самых разных моделей. Вы увидите в Бомбее самые древние экземпляры. Должно быть, на одной из этих машин Бог вывозил из рая Адама и Еву. В других городах ничего подобного нет.

«Мне не хочется зря терять три часа, — признался я. — У меня уже были подобные случаи, от таких дел нет никакого толка. Передайте ему мое предложение. Если ваш мастер хочет о чем-нибудь спросит меня, тогда я, возможно, и приеду к нему, принимая во внимание его преклонные годы. Но мне нечего спросить у него. Если же ему просто так хочется увидеться со мной, тогда ему следует самому взять на себя труд добираться до меня».

Разумеется, Кришнамурти разозлился, когда ему передали мои слова. Он легко впадает в ярость. Его гнев берет начало в его прошлом. Кришнамурти сердится из-за наследия прошлого...

Всю жизнь Кришнамурти читает лекции в Бомбее. Он делает это лишь раз в год, примерно две или три недели. Причем он говорит только два или три раза в неде­лю. К нему приходят три тысячи человек. Вы удивитесь, ведь у Кришнамурти все­гда одни и те же люди. Большинство из них уже старики, потому что они слушают своего мастера лет по сорок. Старые чудаки.

Удивительно, уже сорок лет вы слушаете этого человека, но так ничего и не дос­тигли, как и он. Ваше слушание превратилось просто в привычку. Складывается впечатление, что каждый год привычно проводится ритуал, на котором вы обязаны присутствовать. Постепенно старики умирают, и их заменяют немногие молодые люди, но число слушателей Кришнамурти никогда не превышало трех тысяч. Та же самая ситуация в Дели, Варанаси... Дело в том, что я читал лекцию в его школе, что в Варанаси.

«Сколько людей приходят в эту школу?» — спросил я.

«В лучшем случае полторы тысячи, — сказали мне. — Но это всякий раз одни и те же люди».

Такой результат! А ведь этот человек прикладывает неимоверные усилия.

Кришнамурти выступает против ортодоксии, против традиции, против соглаша­тельства, но все его силы растрачиваются на эту ненависть.

Он ненавидит свое прошлое, но связь все равно остается. Кришнамурти не может полностью оторваться от прошлого. Возможно, тогда он смог бы высвободить свою энергию, открыть свои лидерские качества, но ничего подобного не про­изошло.

Запомните, что к Кришнамурти питают интерес исключительно интеллектуалы. В этих слушателях господствует интеллект, они даже не подозревают о наличии в себе сердца. Эти интеллектуалы интересуются Кришнамурти, но они все равно не преобразятся. Это просто софисты, профессиональные спорщики. Кришнамурти зря тратит время на эрудитов.

Помните, что я имею в виду не разумных людей планеты (это другая категория), а просто интеллектуалов, которые играют словами, прибегают к логике... Это что-то вроде гимнастики. Кришнамурти питает их интеллект.

Он полагает, что разрушает их ортодоксию, уничтожает их традицию, растворяет их личности и помогает им открыть свою индивидуальность. Он ошибается, ведь в действительности он ничего не устраняет. Кришнамурти просто усиливает сомне­ния людей, поддерживает скептицизм, делает их более искусными, и тогда им лег­че спорить. Возможно, вы сумеете оспорить в мире что угодно, но поддерживает ли что-нибудь ваше сердце? Хотя бы что-нибудь?

Вы можете выступить против всего на свете, но так вы не изменитесь. Выступае­те ли вы за что-нибудь? У него нет такой цели. Кришнамурти просто без конца все оспаривает.

Мне жаль Кришнамурти, потому что он мог бы своим делом очень помочь лю­дям, но так и не помог им. Я встречался с тысячами последователей Кришнамурти, но ни разу не видел среди них преображенных. Да, они говорят очень убедительно, по части аргументов вы их не переспорите. Кришнамурти годами оттачивал их ин­теллект, и теперь они как попугаи повторяют его слова.

В этом заключается парадокс всей жизни Кришнамурти. Он хотел, чтобы люди сами воспитывали свою индивидуальность, но чего он достиг? Его люди преврати­лись в попугаев.

Раосахеб Патвардхан, который приезжал ко мне договариваться о моей встрече с Кришнамурти, был одним из его старых коллег. Он узнал меня еще в 1965 году, когда я читал лекцию в Пуне, где он жил. Теперь этого человека уже нет среди жи­вых. Я спросил очень уважаемого Раосахеба Патвардхана: «Вы всю жизнь были близки Кришнамурти, но чего вы добились? Я не хочу слышать о том, что традиция дурна, обусловленность плоха, и ее нужно отбросить. Мне все это и так понятно. Опустите это предисловие и просто скажите мне, чего вы достигли».

И этот старик, который умер примерно через полгода после нашего разговора, ответил: «Я никогда не помышлял ни о каких достижениях. Никто никогда не спрашивал Кришнамурти о таких вещах».

«Тогда какой смысл в вашем деле? — удивился я. — Независимо оттого, против традиции вы или за нее, все равно вы привязаны к традиции. Когда вы раскроете крылья и взлетите? Кто-то сидит на дереве, потому что он любит дерево. Другой сидит на этом же дереве, потому что ненавидит его, и он не оставит это дерево, даже если вы срубите его. Первый все время поливает его, а второй рубит. Но они оба скованы, привязаны к дереву».

«Когда вы раскроете крылья и взлетите? — повторил я. — Вот небо. Вы забыли о небе. А какое отношение имеет дерево к небу?»

Я не испытываю ненависть ни к одной религии, а просто констатирую факт: ре­лигии это не что иное, как преступление против человечества. Но я произношу эти слова без желчи. Я ни люблю религии, ни испытываю к ним ненависть. Я лишь говорю то, что есть.

Итак, вы увидите много общего в моих словах и в словах Кришнамурти, но в действительности между нами громадная разница. Дело в том, что я, работая с ва­шим интеллектом, меняю кое-что другое... Отсюда и мои паузы. Именно поэтому лекция получается такой долгой! Болван может повторить мою лекцию за час, но только не я, потому что мне нужно делать еще кое-что.

Итак, пока вы ждете мои слова, для меня наступает самая пора украсть ваше сердце, пока вы увлечены головой. Я вор!

У одного из величайших индийских провидцев двадцатого века Раманы Махарши было лишь одно послание для всех людей. Он был простым человеком, а не уче­ным. Он оставил дом в семнадцать лет. Рамана не был даже грамотным. У него было очень простое послание. Всем, кто приходил к Рамане Махарши (а люди при­езжали к нему со всего света), он говорил: «Садись куда-нибудь в угол».

Рамана Махарши жил в горах Аруначала. Он велел своим ученикам делать в го­рах пещеры. Рядом с его пещерой появилось множество пещер. Он говорил: «Са­дитесь в пещере и просто медитируйте на вопрос "кто?". Все остальное это всего лишь объяснения, переживания, попытки перевести опыт в язык. "Кто?" — вот единственный достойный вопрос».

Я разговаривал со многими людьми, он ни разу не встречался с Раманой Махар­ши. Он умер, когда я был еще очень молод. Я хотел поехать к нему и непременно добрался бы до него, но уж очень он далеко жил от меня, в пятнадцати тысячах миль. Я часто говорил отцу: «Рамана Махарши уже очень стар, а еще так молод. Он не знает мой язык, хинди, а я не знаю его родной тамильский язык. Даже если мы с ним и встретимся, что само по себе трудно...»

До Аруначала нужно было ехать почти три дня, причем на нескольких поездах. С переменой каждого поезда менялся и язык. Самая большая языковая территория Индии это район распространения хинди, после нее нужно было переехать в район маратхи. Когда въезжаешь в штат Низам, нужно говорить на урду. Потом нужно говорить на языке телугу и малаялам. Наконец, вы приезжаете к Рамане Махарши и говорите с ним на тамильском языке.

Раману я уже не застал, но я встречался со многими его учениками, когда позднее стал ездить по стране. Приехав в Аруначал, я встретился с его самыми близкими учениками, которые сами тогда были уже совсем ветхими. Но я не нашел ни одно­го человека, который понял бы послание Раманы Махарши.

Дело не в тамильском языке, все ученики знали этот язык, просто они иначе вос­принимали жизнь. Рамана говорил: «Посмотрите в себя и выясните, кто вы». Чем же занимались эти люди, когда я приехал к ним? Они сделали из этого вопроса мантру! Они сидели и напевали: «Кто я? Кто я? Кто я?» С таким же успехом можно напевать и любую другую мантру.

Некоторые люди практикуют джапу. Они говорят: «Рама, Рама, Рама» или «Хари Кришна, Хари Кришна, Хари Кришна». В Аруначале люди использовали эту же технику для совсем другой задачи, которую Рамана никому не ставил. Я сказал его ученикам: «Вы делаете не то, что велел мастер. Вы думаете, что вам кто-нибудь ответит на ваш вопрос "кто я?", но вы будете всю жизнь повторять его, а ответ так и не получите».

«С одно стороны, мы делаем то, что вынесли из слов нашего мастера, — ответили они. — С другой стороны, мы не можем сказать, что вы не правы, так как мы, напе­вая вопрос "кто я?", действительно транжирим свою жизнь».

Разумеется, они повторяли этот вопрос на своем родном, тамильском языке. «Но мы не преобразились», — признались они.

«Вы можете повторять этот вопрос еще на протяжении великого множества жиз­ней, — предупредил их я. — Никто не принуждает вас повторять вопрос "кто я?". Вы не должны произносить ни единого слова, вам следует просто пребывать в безмол­вии и слушать. Сначала вы обнаружите вокруг себя словно мух тысячи мыслей, желаний, грез, которые бессвязны, неуместны и бессмысленны. Вы представляете собой шумящую толпу. Успокойтесь, сядьте и осознайте этот базар своего ума».

Слово «базар» замечательное. Англичане переняли его с Востока. В вашем уме шумит базар. В таком маленьком черепе находится маленький ум, но в нем суетит­ся громадный базар. Вы удивитесь, узнав о том, что в вас живет великое множество людей. Я имею в виду множество идей, мыслей, желаний, сновидений. Просто все время наблюдайте, сидя безмолвно посреди базара.

Если вы начали повторять вопрос «кто я?», то стали частью базара, начали шу­меть и суетиться. Не нужно суетиться, успокойтесь. Пусть базар будет сам по себе, вы же будьте центром циклона.

Да, вам потребуется немного терпения. Нельзя предсказать, когда в вас прекра­тится шум, он можно точно сказать, что рано или поздно это произойдет. Все зави­сит оттого, сколько в вас накопилось шума, сколько лет и жизней вы собирали суе­ту, насколько активно вы поддерживали базар и насколько у вас терпения сидеть безмолвно в безумной толпе, которая сводит вас с ума, толкая со всех сторон.

В двадцатом веке одним из самых значительных людей стал Мехер Баба. Всю жизнь он хранил безмолвие. То и дело объявлялась некая дата, когда он должен был заговорить, но потом этот день всякий раз откладывали. Его ближайший уче­ник Ади Ирани часто приходил ко мне. Все книги Мехера Бабы написал Ади Ирани. Его имени нет на обложке книг, там значится Мехер Баба.

«Почему вы постоянно объявляете о том, что Мехер Баба вот-вот заговорит? — поинтересовался я. — Вы делаете подобные объявления вот уже тридцать лет, люди приезжают к указанной дате, а он так и не заговорил».

«Я не могу объяснить это», — ответил он.

«По моему мнению, он просто забыл язык», — заметил я.

Ади Ирани не знал о том, что Махавира погрузился в особое состояние после две­надцати лет безмолвия. Возможно, он пытался говорить, но у него ничего не полу­чалось. Безмолвие — всепоглощающее явление, а слова так малы, что не могут вместить в себя безмолвие. Истина очень велика, а язык абсолютно банален.

«Даже не надейтесь на то, что он когда-нибудь заговорит», — посоветовал я Ади Ирани.

Мехер Баба и в самом деле не заговорил, он умер в безмолвии. Но у него была телепатическая, нелингвистическая связь с Ади Ирани.

«Вы когда-нибудь сомневаетесь в том, что слова, которые вы записываете, он во­все не произносил?» — поинтересовался я.

«Ни одного мгновения, — ответил Ади Ирани. — Эти слова обладают большой си­лой. В них присутствуйте такая пронзительная ясность, что даже если Мехер Баба скажет, что я неправильно записал его слова, я не стану слушать его. Я не знаю, как это происходит, но когда я сижу рядом с ним, что-то обретает форму и столь четкие очертания, что у меня не остается и тени сомнения. Я знаю, что эти слова исходят не от меня, поскольку я понятия не имею о том, что записываю. Я в прин­ципе не мог произнести эти слова».

«Разумеется, эти слова исходят от мастера, — уверял Ади Ирани. — В них нет лин­гвистического строя. Я не слышу слова, а чувствую энергетическое поле, присут­ствие, которое во мне превращается в слова. Я сам пишу слова, но их вызывает его присутствие. По сути, я просто полая бамбуковая флейта. Мехер Баба поет свои песни, а я должен лишь не мешать ему. Я просто позволяю ему петь свою песню. Я превращаюсь в его музыкальный инструмент».

Кстати, я хотел бы отметить, что у Мехера Бабы такое наследие, что и у Заратустры. У всех мистиков единая участь: даже близкие люди не понимают их. Мехера Бабу не поняли его люди. По-видимому, это какой-то закон природы, согласно ко­торому вы не можете признать тот факт, что кто-то пришел домой, а вы все еще бродите где-то. Эго чувствует боль.

Книгу «Евангелие Рамакришны» написал очень странный человек. Он называет себя «М». Я знаю его настоящее имя, хотя он никому не называл его. Его зовут Махендранат. Этот человек бенгалец, ученик Рамакришны.

Махендранат сидел у ног Рамакришны очень много лет и записывал все, что про­исходило вокруг его мастера. Книга называется «Евангелие Рамакришны», но на­писана «М». Он не хотел, чтобы его имя стало известным, он решил остаться неиз­вестным. Вот подлинное ученичество. Он полностью стер себя.

Вы удивитесь тому, что «М» умер в тот же день, что и Рамакришна. Ему больше не за чем было жить. Я понимаю... После Рамакришны он больше хотел умереть, чем жить.

На свете было много мастеров, но никогда не было такого ученика, как «М», ко­торый рассказал о своем мастере. Он просто пересказывал, причем не о себе и Рамакришне, а только о Рамакришне. Он больше не существует перед мастером. Мне нравится этот человек и его книга, я высоко оценил его невероятные усилия сте­реть себя. Редко встретишь такого ученика, как «М». Рамакришне в этом смысле повезло больше, чем Иисусу. Я знаю настоящее имя этого человека, потому что ездил по Бенгалии, а Рамакришна жил в конце девятнадцатого века, поэтому я ус­пел узнать, что написал книгу Махендранат.

Рамакришна... Его слова передавали неправильно, потому что он был крестьяни­ном и говорил очень просто. Люди выбросили из его изречений все, что по их мне­нию не следовало произносить просветленному человеку. Я ездил по Бенгалии и спрашивал долгожителей, видевших Рамакришну, как он говорил. Все они отвеча­ли мне, что Рамакришна внушал им ужас. Он говорил как самый обычный человек. В его словах звучала сила. Он ничего не боялся и ничего не усложнял.

Я переписываюсь с учениками Рамакришны. Они немного стыдятся того обстоя­тельства, что Рамакришна сначала стал учеником, и уже потом достиг просветле­ния. Им не по душе эта часть истории. Им хотелось бы, чтобы Рамакришна был изначальным источником новой традиции.

В Бенгалии тысячи саньясинов, которые принадлежат ордену Рамакришны, и еще больше людей, которые не стали монахами, но глубоко преданы Рамакришне. Но все они знают не того Рамакришну. Когда я делал такое замечание, люди поража­лись моим словам.

Сначала они приглашали меня выступать на их конференциях, но когда я начал отмечать этот момент, они сразу же перестали приглашать меня, ведь я лишал их радости. Люди не хотели сидеть и ничего не делать, чтобы пришла весна. И трава выросла сама собой. Они хотели петь, совершать ритуалы, танцевать, воображать образ Бога, верить в кого-нибудь.

У Бхурибай со мной очень тесная связь. Я знаю тысяч мужчин и женщин, но Бхурибай поистине уникальна.

Махапаринирвана Бхурибай случилась недавно, в миг смерти она достигла выс­шего освобождения. Поставьте ее в один ряд с Мирой, Рабией, Сахаджо, Дайей. Она достойна находиться в этом круге женщин.

Но она была неграмотной, поэтому скорее всего ее имя останется безвестным. Она была крестьянкой, жила в сельской местности Раджастана. Но ее гений уника­лен. Бхурибай знала истину без священных писаний.

Она впервые была в лагере. Бхурибай приняла участие в наших занятиях, потом она ездила и в другие лагеря, но уже не за медитациями, потому что достигла ме­дитации. Нет, ей просто нравилось быть рядом со мной. Она не задавала вопросы, а я не отвечал. Ей не о чем было спрашивать, а мне не нужно было отвечать. Но она постоянно приезжала, принося с собой свежий ветер.

Она установила со мной внутреннюю связь на самом первом занятии. Это просто случилось. Никто ничего не сказал и не услышал. Случилось нечто совершенно реальное!

Бхурибай пришла на первую лекцию... События того лагеря, в который приехала Бхурибай, записаны в книге «Путь к самореализации». Этот лагерь был первым. Я проводил занятия в Мукала Махавире, безлюдном уголке Раджастана. С Бхурибай был Калидас Бхатья, адвокат Высшего Суда. Он прислуживал ей. Он оставил все: юридическую практику, суд. Он стирал одежду Бхурибай и массировал ей ноги. Бхурибай была пожилой женщиной, ей тогда было лет семьдесят.

Бхурибай приехала в сопровождении своих десяти или пятнадцати преданных служителей. Некоторые люди узнали ее. Она слушала мою лекцию, но когда на­стала пора сесть в медитацию, она ушла в свою комнату. Калидас Бхатья удивился, ведь они приехали как раз для медитации. Он побежал за Бхурибай и сказал ей: «Вы так внимательно слушали лекцию. Пора заняться медитацией. Почему вы уш­ли?» И Бхурибай ответила: «Ступай, ступай! Я поняла!»

Калидас был поражен. Если она поняла, то почему не медитирует?

Он пришел ко мне и спросил: «Что случилось? Бхурибай говорит, что она поняла, но почему она не медитирует? Когда я обратился к ней за разъяснениями, она ска­зал: "Спросите отца". Поэтому мне пришлась идти к вам».

Бхурибай было семьдесят лет, но она все равно называла меня отцом.

«Она ничего не говорит, а просто улыбается, — рассказывал Калидас. — Когда я уходил, Бхурибай добавила, что я ничего не понял, а она поняла».

«Она права, — сказал я. — Я объяснял медитацию как ничегонеделание. Ты пошел к Бхурибай звать ее медитировать. Она просто засмеялась. Как можно выполнять медитацию? Разве можно ее делать, если это ничегонеделание? Я также объяснил, что медитация это просто пребывание в тишине, поэтому она решила, что тишину установить легче в своей комнате, а не в толпе. Она прекрасно поняла меня. По сути, ей не нужно медитировать. Она знает безмолвие. Бхурибай не называет это медитацией, потому что слово "медитация" приобрело научный оттенок. Она про­стая крестьянка, поэтому называет медитацию просто тишиной».

Когда Бхурибай возвратилась домой после лагеря, то попросила кого-то написать на стене ее хижины эту сутру: «Тишина это средство, тишина это цель, тишина пронизывает тишину. Тишина это познание всех познаний. Поняв это, ты стано­вишься тишиной».

Тишина это средство, тишина это цель, тишина пронизывает тишину. Если вы хотите что-то понять, то поймите одно: безмолвие. Как только вы познали безмол­вие, то сразу же стали безмолвным. Вам больше нечего делать, ведь тишина это познание всех познаний.

Ее ученики сказали мне: «Она не слушает нас. Если вы скажете Бхурибай, она послушается вас. Она никогда не откажет вам и поступит, как вы скажете. Посове­туйте ей записывать ее жизненный опыт. Она не может писать, потому что негра­мотная. И все же следует записать ее переживания. Она стара, скоро настанет пора ей уходить. Если записать ее опыт, то эти сведения помогут людям будущего».

«Бхурибай, почему вы не записываете свой опыт?» — спросил я ее.

«Хорошо, отец, — ответила она. — Если вы просите меня, я стану записывать. В следующий раз я привезу в лагерь свои записи».

Когда я созвал следующий лагерь, ее ученики нетерпеливо ждали ее труд. Бхури­бай положила запечатанную книгу в ящик. На ящике висел замок, а ключ она при­везла с собой.

Ее ученики принесли мне этот ящик на головах. Они попросили меня открыть его. Я так и сделал. Из ящика я достал брошюру, очень тонкую брошюру в десять или пятнадцать страниц. А страницы были крошечными: примерно семь с полови­ной сантиметров в длину и пять в ширину. И все эти белые страницы сверху дони­зу были плотно исписаны чернилами.

«Бхурибай, вы хорошо поработали, — заметил я. — Другие люди пишут, совсем чуть-чуть зачерняя страницу, вы же не ставили ни одного белого пятнышка. Она исписала все пространство.

«Только вы понимаете меня, — сказала Бхурибай. — Мои люди меня не понимают. Я говорила им: "Посмотрите, другие люди пишут. Они пишут немного, ведь они образованы и могут писать совсем чуть-чуть. Я же неграмотна, поэтому пишу и пишу. Я не оставила ни пятнышка без чернил". И как сделать так, чтобы кто-то написал книгу за меня? Поэтому я писала без остановки, постоянно делала приме­чания и пояснения. И вся книга получилась черной! Представьте эту книгу наро­ду!»

Я и действительно сделал объявление. Ее ученик были потрясены.

«Вот настоящее священное писание, — заявил я. — Это книга книг. У суфиев есть белая книга. Они называли ее книгой книг. Но ее листы белые. А книга Бхурибай превзошла суфийское писание. Ее листы черные».

Бхурибай никогда ничего не говорила. Когда кто-нибудь спрашивал ее, что ему делать, она просто прикладывала палец к губам: «Просто сохраняйте безмолвие, больше ничего делать не нужно».

Ее любовь удивляла. Она любила по-своему, уникально! Ей не нужно возвра­щаться в этот мир. Она ушла навсегда. Тишина пронизывает тишину, она раство­рилась. Река впала в океан. Она ничего не делала, а лишь оставалась безмолвной. Она служила всем, кто приходил к ней домой. Она обеспечивала их всем безмолв­но, тихо.

Бхурибай была потрясающей женщиной.

Вы не знаете тысячи просветленных людей, которые жили и умирали, поскольку у них не было особых талантов, заметных обыкновенным людям. Возможно, они обладали каким-то уникальным качеством. Скажем, они были погружены в полное безмолвие, но это почти никто не замечает.

Я знал одного просветленного человека, жителя Бомбея. Когда я приехал в этот город, то увидел, как он строит прекрасные статуи из песка. Я еще никогда не ви­дел такие красивые статуи. Весь день он ваял их на пляже, а вокруг них стояли толпы, поражаясь его таланту. Люди видели статуи Гаутамы Будды, Кришны, Махавиры, но они были несравненны. И этот человек работал не с мрамором, а мор­ским песком. Люди бросали к его ногам деньги, но он не обращал на них никакого внимания. Я видел, как деньги подбирали другие, а ему не было дела до денег. Он был полностью поглощен созданием статуй. Но у его статуй был короткий век. На­чинался прилив, и Будда исчезал.

До своего просветления он зарабатывал этим ремеслом. Он переезжал из одного города в другой и создавал статуи из песка. И они получались у него столь пре­красными, что людям трудно было удержаться и не заплатить. Он зарабатывал много, вполне достаточно для одного человека.

Потом он достиг просветления, но у него остался один талант: он умел делать за­мечательные статуи. Разумеется, все его статуи указывали на просветление, но он мог предложить только это. Существование примет его дары. Его статуи более со­зерцательные. Просто сидя рядом с песчаными статуями, вы чувствуете, что он придал им определенные пропорции и очертания, выточил особые лица, и все это как-то преображает вас.

«Почему вы до сих пор создаете Гаутаму Будду и Махавиру? — спросил я. — Вы можете зарабатывать больше, ведь Индия не буддистская страна, и здесь мало джайнов. Вы может делать Раму, Кришну».

Но он ответил: «Он не послужат моей цели. Они не указывают на луну. Их статуи действительно будут красивыми. Раньше я делал все эти статуи, он теперь я могу делать только то, что учит людей, даже если мои статуи почти никто не увидит».

Всякий раз, когда я приезжал в Бомбей... Потом я стал часто приезжать в этот город, но он уже умер. А прежде я, стоило мне приехать в Бомбей, сразу же от­правлялся проведать его. Тогда он работал на пляже Джуху. Там весь день тихо. Люди приходят на пляж только вечером, а к тому времени статуя уже готова. Весь день ему никто не мешает.

«Вы можете ваять статуи, почему бы вам ни ваять их из мрамора? — предложил я. — Они останутся на века».

«В мире нет ничего постоянного, — ответил он. — Так сказал Будда. Песчаные ста­туи представляют Гаутаму Будду лучше, чем мраморные статуи, которые более долговечны. У песчаных статуй короткий век. Стоит налететь порыву ветра или накатить морской волне, и их больше нет. Прибежит ребенок и столкнет статую, и ее уже нет».

«Разве вы не огорчаетесь, если вам приходится весь день работать, а потом что-то случается, и пропадает работа целого дня?» — поинтересовался я.

«Нет, — ответил он. — Все существование мимолетно. Я и не собираюсь разочаро­вываться. Я получил удовольствие от созидания, но если океанская волна разрушит мое творение, тогда мы радуемся уже вдвоем! Я наслаждаюсь созиданием, а волну веселит разрушение. В существовании возникла двойная радость. С какой стати мне разочаровываться? Волна воздействует на песок так же, как и я, а может быть и больше».

«Ты немного удивляешь меня, — признался он. — Со мной никто не разговаривает. Люди просто бросают мне деньги. Им нравится статуя, но я никому не нравлюсь. Но когда ты приходишь, мне становится радостно оттого, что кто-то получает удо­вольствие от разговора со мной, что кто-то обращает внимание не только на внеш­нюю сторону статуи, но и ее внутренне содержание, из-за которого я и взялся за дело. Я больше ничего не умею делать. Всю жизнь я делаю статуи. Я владею лишь этим искусством. А теперь я сдался существованию, и оно может пользоваться мной».

О таких людях никто никогда не узнает. Танцор или певец может стать Буддой, но о нем не узнают просто потому, что он никого ничему не учит. Его поведение не поможет людям пробудиться ото сна. Но они стараются, делают все, что в их силах.

Очень немногие люди, ставшие мастерами, развивали красноречие на протяже­нии многих жизней, они постигали звуки слов, симметрию и поэзию языка. Это совсем другое дело. Вопрос не в лингвистике и грамматике, а скорее в обнаруже­нии в обычном языке необычной музыки, в создании качества великой поэзии в обыденной прозе. Они умеют играть словами, чтобы помочь вам выйти за пределы слов.

Не то чтобы они решили стать мастерами или существование приняло за них та­кое решение. Это просто совпадение. Перед просветлением они были великими учителями, а благодаря своему просветлению стали мастерами. Теперь они могут преобразить свое учительство в мастерство. Разумеется, это труднее всего.

Люди, которые остались безмолвными и исчезли в покое, безвестные, поступили просто, но я не могу пойти по более легкому пути. Мне приходилось туго, когда я был учителем, так нежели же мне будет легко, когда я уже мастер? Мне будет трудно.

Дата добавления: 2015-07-25