XXXVIII 5 страница. братьев. Он так и сделал: сначала поступил писарем в большое село

братьев. Он так и сделал: сначала поступил писарем в большое село, но скоро

был арестован за то, что читал крестьянам книжки и устроил среди них

потребительное и производительное товарищество. В первый раз его продержали

в тюрьме восемь месяцев и выпустили под негласный надзор. Освободившись, он

тотчас же поехал в другую губернию, в другое село и, устроившись там

учителем, делал то же самое. Его опять взяли и на этот раз продержали год и

два месяца в тюрьме, и в тюрьме он еще укрепился в своих убеждениях.

После второй тюрьмы его сослали в Пермскую губернию. Он бежал оттуда.

Его опять взяли и, продержав семь месяцев, сослали в Архангельскую губернию.

Оттуда за отказ от присяги новому царю его приговорили к ссылке в Якутскую

область; так что он провел половину взрослой жизни в тюрьме и ссылке. Все

эти похождения нисколько не озлобили его, но и не ослабили его энергию, а

скорее разожгли ее. Это был подвижной человек с прекрасным пищеварением,

всегда одинаково деятельный, веселый и бодрый. Он никогда ни в чем не

раскаивался и ничего далеко вперед не загадывал, а всеми силами своего ума,

ловкости, практичности действовал в настоящем. Когда он был на воле, он

работал для той цели, которую он себе поставил, а именно: просвещение,

сплочение рабочего, преимущественно крестьянского народа; когда же он был в

неволе, он действовал так же энергично и практично для сношения с внешним

миром и для устройства наилучшей в данных условиях жизни не для себя только,

но и для своего кружка. Он прежде всего был человек общинный. Для себя ему,

казалось, ничего не нужно было, и он мог удовлетворяться ничем, но для

общины товарищей он требовал многого и мог работать всякую - и физическую и

умственную - работу не покладая рук, без сна, без еды. Как крестьянин, он

был трудолюбив, сметлив, ловок в работах и естественно воздержан и без

усилия учтив, внимателен не только к чувствам, но и к мнениям других.

Старуха мать его, безграмотная крестьянская вдова, полная суеверий, была

жива, и Набатов помогал ей и, когда был на свободе, навещал ее. Во время

своих побывок дома он входил в подробности ее жизни, помогал ей в работах и

не прерывал сношений с бывшими товарищами, крестьянскими ребятами; курил с

ними тютюн в собачьей ножке, бился на кулачки и толковал им, как они все

обмануты и как им надо выпрастываться из того обмана, в котором их держат.

Когда он думал и говорил о том, что даст революция народу, он всегда

представлял себе тот самый народ, из которого он вышел, в тех же почти

условиях, но только с землей и без господ и чиновников. Революция, в его

представлении, не должна была изменить основные формы жизни народа - в этом

он не сходился с Новодворовым и последователем Новодворова Маркелом

Кондратьевым, - революция, по его мнению, не должна была ломать всего

здания, а должна была только иначе распределить внутренние помещения этого

прекрасного, прочного, огромного, горячо любимого им старого здания.

В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не

думал о метафизических вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог

был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не

встречал надобности. Ему никакого дела не было до того, каким образом

начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен

его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в

шесть дней.

Его не занимал вопрос о том, как произошел мир, именно потому, что

вопрос о том, как получше жить в нем, всегда стоял перед ним. О будущей

жизни он тоже никогда не думал, в глубине души нося то унаследованное им от

предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в

мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от

одной формы в другую - навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку,

червяк в бабочку, желудь в дуб, так и человек не уничтожается, но только

изменяется. Он верил в это и потому бодро и даже весело всегда смотрел в

глаза смерти и твердо переносил страдания, которые ведут к ней, но не любил

и не умел говорить об этом. Он любил работать и всегда был занят

практическими делами и на такие же практические дела наталкивал товарищей.

Другой политический арестант в этой партии из народа, Маркел

Кондратьев, был человек иного склада. С пятнадцати лет он стал на работу и

начал курить и пить, чтобы заглушить смутное сознание обиды. Обиду эту он

почувствовал в первый раз, когда на рождество их, ребят, привели на елку,

устроенную женой фабриканта, где ему с товарищами подарили дудочку в одну

копейку, яблоко, золоченый орех и винную ягоду, а детям фабриканта -

игрушки, которые показались ему дарами волшебницы и стоили, как он после

узнал, более пятидесяти рублей. Ему было двадцать лет, когда на фабрику

поступила работницей знаменитая революционерка и, заметив выдающиеся

способности Кондратьева, стала давать ему книги и брошюры и говорить с ним,

объясняя ему его положение и причины его и средства его улучшить. Когда ему

ясно представилась возможность освобождения себя и других от того

угнетенного положения, в котором он находился, несправедливость этого

положения показалась ему еще жесточе и ужаснее, чем прежде, и ему страстно

захотелось не только освобождения, но и наказания тех, которые устроили и

поддерживали эту жестокую несправедливость. Возможность эту, как это ему

объяснили, давало знание, и Кондратьев отдался со страстью приобретению

знаний. Для него было неясно, каким образом осуществление социалистического

идеала совершится через знание, но он верил, что как знание открыло ему

несправедливость того положения, в котором он находился, так это же знание и

поправит эту несправедливость. Кроме того, знание поднимало его в его мнении

выше других людей. И потому, перестав пить и курить, он все свободное время,

которого у него стало больше, когда его сделали кладовщиком, отдал учению.

Революционерка учила его и поражалась той удивительной способностью, с

которой он ненасытно поглощал всякие знания. В два года он изучил алгебру,

геометрию, историю, которую он особенно любил, и перечитал всю

художественную и критическую литературу и, главное, социалистическую.

Революционерку арестовали и с ней Кондратьева за нахождение у него

запрещенных книг и посадили в тюрьму, а потом сослали в Вологодскую

губернию. Там он познакомился с Новодворовым, перечитал еще много

революционных книг, все запомнил и еще более утвердился в своих

социалистических взглядах. После ссылки он был руководителем большой стачки

рабочих, кончившейся разгромом фабрики и убийством директора. Его арестовали

и приговорили к лишению прав и ссылке.

К религии он откосился так же отрицательно, как и к существующему

экономическому устройству. Поняв нелепость веры, в которой он вырос, и с

усилием и сначала страхом, а потом с восторгом освободившись от нее, он, как

бы в возмездие за тот обман, в котором держали его и его предков, не уставал

ядовито и озлобленно смеяться над попами и над религиозными догматами.

Он был по привычкам аскет, довольствовался самым малым и, как всякий с

детства приученный к работе, с развитыми мускулами человек, легко и много и

ловко мог работать всякую физическую работу, но больше всего дорожил

досугом, чтобы в тюрьмах и на этапах продолжать учиться. Он теперь изучал

первый том Маркса и с великой заботливостью, как большую драгоценность,

хранил эту книгу в своем мешке. Ко всем товарищам он относился сдержанно,

равнодушно, исключая Новодворова, которому он был особенно предан и суждения

которого о всех предметах принимал за неопровержимые истины.

К женщинам же, на которых он смотрел как на помеху во всех нужных

делах, он питал непреодолимее презрение. Но Маслову он жалел и был с ней

ласков, видя в ней образец эксплуатации низшего класса высшим. По этой же

причине он не любил Нехлюдова, был неразговорчив с ним и не сжимал его руки,

а только предоставлял к пожатию свою вытянутую руку, когда Нехлюдов

здоровался с ним.

XIII

Печка истопилась, согрелась, чай был заварен и разлит по стаканам и

кружкам и забелен молоком, были выложены баранки, свежий ситный и пшеничный

хлеб, крутые яйца, масло и телячья голова и ножки. Все подвинулись к месту

на нарах, заменяющему стол, и пили, ели и разговаривали. Ранцева сидела на

ящике, разливая чай. Вокруг нее столпились все остальные, кроме Крыльцова,

который, сняв мокрый полушубок и завернувшись в сухой плед, лежал на своем

месте и разговаривал с Нехлюдовым.

После холода, сырости во время перехода, после грязи и неурядицы,

которую они нашли здесь, после трудов, положенных на то, чтобы привести все

в порядок, после принятия пищи и горячего чая все были в самом приятном,

радостном настроении.

То, что за стеной слышался топот, крики и ругательства уголовных, как

бы напоминая о том, что окружало их, еще усиливало чувство уютности. Как на

островке среди моря, люди эти чувствовали себя на время не залитыми теми

унижениями и страданиями, которые окружали их, и вследствие этого находились

в приподнятом, возбужденном состоянии. Говорили обо всем, но только не о

своем положении и о том, что ожидало их. Кроме того, как это всегда бывает

между молодыми мужчинами и женщинами, в особенности когда они насильно

соединены, как были соединены все эти люди, между ними возникли согласные и

несогласные, различно переплетающиеся влечения друг к другу. Они почти все

были влюблены. Новодворов был влюблен в хорошенькую улыбающуюся Грабец.

Грабец эта была молоденькая курсистка, очень мало думавшая и совершенно

равнодушная к вопросам революции. Но она подчинилась влиянию времени, чем-то

компрометировала себя и была сослана. Как на воле главные интересы ее жизни

состояли в успехах у мужчин, так точно это продолжало быть и на допросах, и

в тюрьме, и в ссылке. Теперь, во время перехода, она утешалась тем, что

Новодворов увлекся ею, и сама влюбилась в него. Вера Ефремовна, очень

влюбчивая и не возбуждавшая к себе любви, но всегда надеющаяся на

взаимность, была влюблена то в Набатова, то в Новодворова. Что-то похожее на

влюбленье было со стороны Крыльцова к Марье Павловне. Он любил ее, как

мужчины любят женщин, но, зная ее отношение к любви, искусно скрывал свое

чувство под видом дружбы и благодарности за то, что она с особенной

нежностью ухаживала за ним. Набатов и Ранцева были связаны очень сложными

любовными отношениями. Как Марья Павловна была вполне целомудренная

девственница, так Ранцева была вполне целомудренная мужняя жена-женщина.

Шестнадцати лет, еще в гимназии, она полюбила Ранцева, студента

петербургского университета, и девятнадцати лет вышла за него замуж, пока

еще он был в университете. С четвертого курса муж ее, замешанный в

университетской истории, был выслан из Петербурга и сделался революционером.

Она же оставила медицинские курсы, которые слушала, поехала за ним и тоже

сделалась революционеркой. Если бы ее муж не был тем человеком, которого она

считала самым хорошим, самым умным из всех людей на свете, она бы не

полюбила его, а не полюбив, не вышла бы замуж. Но, раз полюбив и выйдя замуж

за самого, по ее убеждениям, хорошего и умного человека на свете, она,

естественно, понимала жизнь и цель ее точно так же, как понимал ее самый

лучший и умный человек на свете. Он сначала понимал жизнь в том, чтобы

учиться, и она в том же понимала жизнь. Он сделался революционером, и она

стала революционеркой. Она очень хорошо могла доказывать, что существующий

порядок невозможен и что обязанность всякого человека состоит в том, чтобы

бороться с этим порядком и пытаться установить тот и политический и

экономический строй жизни, при котором личность могла бы свободно

развиваться, и т. п. И ей казалось, что она действительно так думает и

чувствует, но, в сущности, она думала только то, что все то, что думает муж,

то истинная правда, и искала только одного - полного согласия, слияния с

душой мужа, что одно давало ей нравственное удовлетворение.

Разлука с мужем и ребенком, которого взяла ее мать, была тяжела ей. Но

она переносила эту разлуку твердо и спокойно, зная, что несет это она для

мужа и для того дела, которое несомненно истинно, потому что он служит ему.

Она всегда была мыслями с мужем и как прежде никого не любила, так и теперь

не могла любить никого, кроме своего мужа. Но преданная и чистая любовь к

ней Набатова трогала и волновала ее. Он, нравственный и твердый человек,

друг ее мужа, старался обращаться с ней как с сестрой, но в отношениях его к

ней проскальзывало нечто большее, и это нечто большее пугало их обоих и

вместе с тем украшало теперь их трудную жизнь.

Так что вполне свободными от влюбления были в этом кружке только Марья

Павловна и Кондратьев,

XIV

Рассчитывая поговорить отдельно с Катюшей, как он делал это обыкновенно

после общего чая и ужина, Нехлюдов сидел подле Крыльцова, беседуя с ним.

Между прочим он рассказал ему про то обращение к нему Макара и про историю

его преступления. Крыльцов слушал внимательно, остановив блестящий взгляд на

лице Нехлюдова.

- Да, - сказал он вдруг. - Меня часто занимает мысль, что вот мы идем

вместе, рядом с ними, - с кем с "ними"? С теми самыми людьми, за которых мы

и идем. А между тем мы не только не знаем, но и не хотим знать их. А они,

хуже этого, ненавидят нас и считают своими врагами. Вот это ужасно.

- Ничего нет ужасного, - сказал Новодворов, прислушивавшийся к

разговору. - Массы всегда обожают только власть, - сказал он своим трещащим

голосом. - Правительство властвует - они обожают его и ненавидят нас; завтра

мы будем во власти - они будут обожать нас...

В это время из-за стены послышался взрыв брани, толкотня ударяющихся в

стену, звон цепей, визг и крики. Кого-то били, кто-то кричал: "Караул!"

- Вон они звери! Какое же может быть общение между нами и ими? -

спокойно сказал Новодворов.

- Ты говоришь - звери. А вот сейчас Нехлюдов рассказывал о таком

поступке, - раздражительно сказал Крыльцов, и он рассказал про то, как Макар

рискует жизнью, спасая земляка. - Это-то уже не зверство, а подвиг.

- Сентиментальность! - иронически сказал Новодворов. - Нам трудно

понять эмоции этих людей и мотивы их поступков. Ты видишь тут великодушие, а

тут, может быть, зависть к тому каторжнику.

- Как это ты не хочешь в другом видеть ничего хорошего, - вдруг

разгорячившись, сказала Марья Павловна (она была на "ты" со всеми).

- Нельзя видеть, чего нет.

- Как нет, когда человек рискует ужасной смертью?

- Я думаю, - сказал Новодворов, - что если мы хотим делать свое дело,

то первое для этого условие (Кондратьев оставил книгу, которую он читал у

лампы, и внимательно стал слушать своего учителя) то, чтобы не

фантазировать, а смотреть на вещи, как они есть. Делать все для масс народа,

а не ждать ничего от них; массы составляют объект нашей деятельности, но не

могут быть нашими сотрудниками до тех пор, пока они инертны, как теперь, -

начал он, как будто читал лекцию. - И потому совершенно иллюзорно ожидать от

I них помощи до тех пор, пока не произошел процесс развития, тот

процесс развития, к которому мы приготавливаем их.

- Какой процесс развития? - раскрасневшись, заговорил Крыльцов. - Мы

говорим, что мы против произвола и деспотизма, а разве это не самый ужасный

деспотизм?

- Нет никакого деспотизма, - спокойно отвечал Новодворов. - Я только

говорю, что знаю тот путь, по которому должен идти народ, и могу указывать

этот путь.

- Но почему ты уверен, что путь, который ты укалываешь, истинный? Разве

это не деспотизм, из которого вытекали инквизиции и казни большой революции?

Они тоже знали по науке единый истинный путь.

- То, что они заблуждались, не доказывает того, чтобы я заблуждался. И

потом, большая разница между бреднями идеологов и данными положительной

экономической науки.

Голос Новодворова наполнял всю камеру. Он один говорил, а все молчали.

- Всегда спорят, - сказала Марья Павловна, когда он на минуту затих.

- А вы сами-то как об этом думаете? - спросил Нехлюдов Марью Павловну.

- Думаю, что Анатолий прав, что нельзя навязывать народу наши взгляды.

- Ну, а вы, Катюша? - улыбаясь, спросил Нехлюдов, с робостью о том, что

она скажет что-нибудь не то, ожидая ее ответа.

- Я думаю, обижен простой народ, - сказала она, вся вспыхнув, - очень

уж обижен простой народ.

- Верно, Михайловна, верно, - крикнул Набатов, - дюже обижен народ.

Надо, чтобы не обижали его. В этом все наше дело.

- Странное представление о задачах революции, - сказал Новодворов и

молча сердито стал курить.

- Не могу с ним говорить, - шепотом сказал Крыльцов и замолчал.

- И гораздо лучше не говорить, - сказал Нехлюдов.

XV

Несмотря на то, что Новодворов был очень уважаем всеми революционерами,

несмотря на то, что он был очень учен и считался очень умным, Нехлюдов

причислял его к тем революционерам, которые, будучи по нравственным своим

качествам ниже среднего уровня, были гораздо ниже его. Умственные силы этого

человека - его числитель - были большие; но мнение его о себе - его

знаменатель - было несоизмеримо огромное и давно уже переросло его

умственные силы.

Это был человек совершенно противоположного склона духовной жизни, чем

Симонсон. Симонсон был один из тех людей, преимущественно мужского склада, у

которых поступки вытекают из деятельности мысли и определяются ею.

Новодворов же принадлежал к разряду людей преимущественно женского склада, у

которых деятельность мысли направлена отчасти на достижение целей,

поставленных чувством, отчасти же на оправдание поступков, вызванных

чувством.

Вся революционная деятельность Новодворова, несмотря на то, что он умел

красноречиво объяснять ее очень убедительными доводами, представлялась

Нехлюдову основанной только на тщеславии, желании первенствовать перед

людьми. Сначала, благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно

передавать их, он в период учения, в среде учащих и учащихся, где эта

способность высоко ценится (гимназия, университет, магистерство), имел

первенство, и он был удовлетворен. Но когда он получил диплом и перестал

учиться и первенство это прекратилось, он вдруг, как это рассказывал

Нехлюдову Крыльцов, не любивший Новодворова, для того чтобы получить

первенство в новой сфере, совершенно переменил свои взгляды и из

постепеновца-либерала сделался красным, народовольцем. Благодаря отсутствию

в его характере свойств нравственных и эстетических, которые вызывают

сомнения и колебания, он очень скоро занял в революционном мире

удовлетворявшее его самолюбие положение руководителя партии. Раз избрав

направление, он уже никогда не сомневался и не колебался и потому был

уверен, что никогда не ошибался. Все ему казалось необыкновенно просто,

ясно, несомненно. И при узости и односторонности его взгляда все,

действительно, было очень просто и ясно, и нужно было только, как он

говорил, быть логичным. Самоуверенность его была так велика, что она могла

только отталкивать от себя людей или подчинять себе. А так как деятельность

его происходила среди очень молодых людей, принимавших его безграничную

самоуверенность за глубокомыслие и мудрость, то большинство подчинялось ему,

и он имел большой успех в революционных кругах. Деятельность его состояла в

подготовлении к восстанию, в котором он должен был захватить власть и

созвать собор. На соборе же должна была быть предложена составленная им

программа. И он был вполне уверен, что программа эта исчерпывала все

вопросы, и нельзя было не исполнить ее.

Товарищи уважали его за его смелость и решительность, но не любили. Он

же никого не любил и ко всем выдающимся людям относился как к соперникам и

охотно поступил бы с ними, как старые самцы-обезьяны поступают с молодыми,

если бы мог. Он вырвал бы весь ум, все способности у других людей, только бы

они не мешали проявлению его способностей. Он относился хорошо только к

людям, преклонявшимся перед ним. Так он относился теперь, на пути, к

спропагандированному им рабочему Кондратьеву, к Вере Ефремовне и к

хорошенькой Грабец, которые обе были влюблены в него. Хотя он принципиально

и был за женский вопрос, но в глубине души считал всех женщин глупыми и

ничтожными, за исключением тех, в которых часто бывал сентиментально

влюблен, так, как теперь был влюблен в Грабец, и тогда считал их

необычайными женщинами, достоинства которых умел заметить только он.

Вопрос об отношениях полов казался ему, как и все вопросы, очень

простым и ясным и вполне разрешенным признанием свободной любви.

У него была одна жена фиктивная, другая настоящая, с которой он

разошелся, убедившись, что между ними нет истинной любви, и теперь

намеревался вступить в новый свободный брак с Грабец.

Нехлюдова он презирал за то, что он "кривляется", как он говорил, с

Масловой, и в особенности за то, что он позволяет себе думать о недостатках

существующего устройства и средствах исправления его не только не слово в

слово так же, как думал он, Новодворов, но даже как-то по-своему,

по-княжески, то есть по-дурацки. Нехлюдов знал это отношение к себе

Новодворова и, к огорчению своему, чувствовал, что, несмотря на то

благодушное настроение, в котором он находился во время путешествия, платит

ему тою же монетою и никак не может побороть сильнейшей антипатии к этому

человеку.

XVI

В соседней камере послышались голоса начальства. Все затихло, и вслед

за этим вошел старшой с двумя конвойными. Это была поверка. Старшой счел

всех, указывая на каждого пальцем. Когда дошла очередь до Нехлюдова, он

добродушно-фамильярно сказал ему:

- Теперь, князь, уж нельзя оставаться после поверки. Надо уходить.

Нехлюдов, зная, что это значит, подошел к нему и сунул ему

приготовленные три рубля.

- Ну, что же с вами делать! Посидите еще.

Старшой хотел уходить, когда вошел другой унтер-офицер и вслед за ним

высокий, худой арестант с подбитым глазом и редкой бородкой.

- Я насчет девчонки, - сказал арестант.

- А вот и батя пришел, - послышался вдруг звонкий детский голосок, и

беловолосая головка поднялась из-за Ранцевой, которая вместе с Марьей

Павловной и Катюшей шила девочке новую одежду из пожертвованной Ранцевой

юбки.

- Я, дочка, я, - ласково сказал Бузовкин.

- Ей тут хорошо, - сказала Марья Павловна, с страданием вглядываясь в

разбитое лицо Бузовкина. - Оставьте ее у нас.

- Барыни мне новую лопоть {Лопоть - по-сибирски одежда. (Прим. Л. Н.

Толстого.)} шьют, - сказала девочка, указывая отцу на работу Ранцевой. -

Хорошая, кра-а-асная, - лопотала она.

- Хочешь у нас ночевать? - сказала Ранцева, лаская девочку.

- Хочу. И батю.

Ранцева просияла своей улыбкой.

- Батю нельзя, - сказала она. - Так оставьте ее, - обратилась она к

отцу.

- Пожалуй, оставьте, - проговорил старшой, остановившись в дверях, и

вышел вместе с унтер-офицером.

Как только конвойные вышли, Набатов подошел к Бузовкину и, потрагивая

его по плечу, сказал:

- А что, брат, правда, у вас Карманов сменяться хочет?

Добродушное, ласковое лицо Бузовкина вдруг стало грустным, и глаза его

застлались какой-то пленкой.

- Мы не слыхали. Вряд ли, - сказал он и, не снимая с глаз своих пленки,

прибавил: - Ну, Аксютка, царствуй, видно, с барынями, - и поспешил выйти.

- Все знает, и правда, что сменялись, - сказал Набатов. - Что же вы

сделаете?

- Скажу в городе начальству. Я их обоих знаю в лицо, - сказал Нехлюдов.

Все молчали, очевидно боясь возобновления спора.

Симонсон, все время молча, закинув руки за голову, лежавший в углу на

нарах, решительно приподнялся и, обойдя осторожно сидевших, подошел к

Нехлюдову.

- Можете теперь выслушать меня?

- Разумеется, - сказал Нехлюдов и встал, чтобы идти за ним.

Взглянув на поднявшегося Нехлюдова и встретившись с ним глазами, Катюша

покраснела и как бы недоумевающе покачала головой.

- Дело мое к вам в следующем, - начал Симонсон, когда они вместе с

Нехлюдовым вышли в коридор В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы

голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но

Симонсон, очевидно, не смущался этим. - Зная ваше отношение к Катерине

Михайловне, - продолжал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя

s в лицо Нехлюдову, - считаю себя обязанным, - продолжал он, но должен был

остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то

споря.

- Говорят тебе, идол: не мои! - кричал один голос.

- Подавишься, черт, - хрипел другой.

В это время Марья Павловна вышла в коридор,

- Разве можно тут разговаривать, - сказала она, - пройдите сюда, там

одна Верочка. - И она вперед прошла в соседнюю дверь крошечной, очевидно

одиночной камеры, отданной теперь в распоряжение политических женщин. На

нарах, укрывшись с головой, лежала Вера Ефремовна.

- У нее мигрень, она спит и не слышит, а я уйду! - сказала Марья

Павловна.

- Напротив, оставайся, - сказал Симонсон, - у меня секретов нет ни от

кого, тем более от тебя.

- Ну, хорошо, - сказала Марья Павловна и, по-детски двигаясь всем телом

со стороны в сторону и этим движением глубже усаживаясь на нарах,

приготовилась слушать, глядя куда-то вдаль своими красивыми бараньими

глазами.

- Так дело мое в том, - повторил Симонсон, - что, зная ваше отношение к

Катерине Михайловне, я считаю себя обязанным объявить вам мое отношение к

ней.

- То есть что же? - спросил Нехлюдов, невольно любуясь той простотой и

правдивостью, с которой Симонсон говорил с ним.

- То, что я хотел бы жениться на Катерине Михайловне...

- Удивительно! - сказала Марья Павловна, остановив глаза на Симонсоне.

-... и решил просить ее об этом, о том, чтобы быть моей женой, -

продолжал Симонсон.

- Что же я могу? Это зависит от нее, - сказал Нехлюдов.

- Да, но она не решит этого вопроса без вас,

- Почему?

- Потому что, пока вопрос ваших с нею отношений не решен окончательно,

она не может ничего избрать.

- С моей стороны вопрос решен окончательно. Я желал сделать то, что

считаю должным, и, кроме того, облегчить ее положение, но ни в каком случае

не желаю стеснять ее.

- Да, но она не хочет вашей жертвы.

- Никакой жертвы нет.

- И я знаю, что это решение ее бесповоротно.

- Ну, так о чем же говорить со мной? - сказал Нехлюдов.

- Ей нужно, чтобы и вы признали то же.

- Как же я могу признать, что я не должен сделать то, что считаю

должным. Одно, что я могу сказать, - это то, что я не свободен, но она

свободна.

Симонсон помолчал, задумавшись.

- Хорошо, я так и скажу ей. Вы не думайте, что я влюблен в нее, -

продолжал он. - Я люблю ее как прекрасного, редкого, много страдавшего

человека. Мне от нее ничего не нужно, но страшно хочется помочь ей,

Дата добавления: 2015-07-25