|
Читайте также: |
попал на черный ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую,
густо пахнувшую едой кухню. Пожилая женщина, с засученными рукавами, в
фартуке и в очках, стояла у плиты и что-то мешала в дымящейся кастрюле.
- Вам кого? - спросила она строго, глядя поверх очков на вошедшего.
Не успел Нехлюдов назвать себя, как лицо женщины приняло испуганное и
радостное выражение.
- Ах, князь! - обтирая руки о фартук, вскрикнула женщина. - Да зачем вы
с черной лестницы? Благодетель вы наш! Я мать ей. Погубили ведь было совсем
девочку. Спаситель вы наш, - говорила она, хватая Нехлюдова за руку и
стараясь поцеловать ее. - Я вчера была у вас. Меня сестра особенно просила.
Она здесь. Сюда, сюда, пожалуйте за мной, - говорила мать-Шустова, провожая
Нехлюдова через узкую дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то
подтыканное платье, то волосы. - Сестра моя Корнилова, верно слышали, -
шепотом прибавила она, остановившись перед дверью. - Она была замешана в
политических делах. Умнейшая женщина.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую
комнатку, где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в
полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими
ее круглое и очень бледное, похожее на мать лицо. Против нее сидел,
согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой
человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены
разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
- Лида, князь Нехлюдов, тот самый...
Бледная девушка нервно вскочила, оправляя выбившуюся из-за уха прядь
волос, и испуганно уставилась своими большими серыми глазами на входившего.
- Так вы та самая опасная женщина, за которую просила Вера Ефремовна? -
сказал Нехлюдов, улыбаясь и протягивая руку.
- Да, я самая. - сказала Лидия и, во весь рот, открывая ряд прекрасных
зубов, улыбнулась доброю, дет скою улыбкой. - Это тетя очень хотела вас
видеть. Тетя! - обратилась она в дверь приятным нежным голосом.
- Вера Ефремовна была очень огорчена вашим арестом, - сказал Нехлюдов.
- Сюда или сюда садитесь лучше, - говорила Лидия, указывая на мягкое
сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек. - Мой
двоюродный брат - Захаров, - сказала она, заметив взгляд, которым Нехлюдов
оглядывал молодого человека.
Молодой человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия,
поздоровался с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял себе стул от
окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет
шестнадцати и молча сел на подоконник.
- Вера Ефремовна большой друг с тетей, а я почти не знаю ее, - сказала
Лидия.
В это время из соседней комнаты вышла в белой кофточке, подпоясанной
кожаным поясом, женщина с очень приятным, умным лицом.
- Здравствуйте, вот спасибо, что приехали, - начала она, как только
уселась на диван рядом с Лидией. - Ну, что Верочка? Вы ее видели? Как же она
переносит свое положение?
- Она не жалуется, - сказал Нехлюдов, - говорит, что у нее самочувствие
олимпийское.
- Ах, Верочка, узнаю ее, - улыбаясь и покачивая головой, сказала тетка.
- Ее надо знать. Это великолепная личность. Все для других, ничего для себя.
- Да, она ничего для себя не хотела, а только была озабочена о вашей
племяннице. Ее мучало, главное, то, что ее, как она говорила, ни за что
взяли.
- Это так, - сказала тетка, - это ужасное дело! Пострадала она,
собственно, за меня.
- Да совсем нет, тетя! - сказала Лидия. - Я бы и без вас взяла бумаги.
- Уж позволь мне знать лучше тебя, - продолжала тетка. - Видите ли, -
продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, - все вышло оттого, что одна личность
просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла
ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали
до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.
- Я и не сказала, - быстро проговорила Лидия, нервно теребя прядь,
которая и не мешала ей.
- Да я и не говорю, что ты сказала, - возразила тетка.
- Если они взяли Митина, то никак не через меня, - сказала Лидия,
краснея и беспокойно оглядываясь вокруг себя.
- Да ты не говори про это, Лидочка, - сказала мать.
- Отчего же, я хочу рассказать, - сказала Лидия, уже не улыбаясь, а
краснея, и уже не оправляя, а крутя на палец свою прядь и все оглядываясь.
- Вчера ведь что было, когда ты стала говорить про это.
- Нисколько... Оставьте, мамаша. Я не сказала, а только промолчала.
Когда он допрашивал меня два раза про тетю и про Митина, я ничего не сказала
и объявила ему, что ничего отвечать не буду. Тогда этот... Петров...
- Петров сыщик, жандарм и большой негодяй, - вставила тетка, объясняя
Нехлюдову слова племянницы.
- Тогда он, - продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, - стал уговаривать
меня. "Все, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может, а
напротив... Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть,
напрасно мучим". Ну, а я все-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит:
"Ну, хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу". И
он стал называть и назвал Митина.
- Да ты не говори, - сказала тетка.
- Ах, тетя, не мешайте... - И она не переставая тянула себя за прядь
волос и все оглядывалась. - И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю
- мне перестукиванием передают, - что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так
это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.
- И оказалось, что совсем не через тебя он был взят, - сказала тетка.
- Да я-то не знала. Думаю - я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не
могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу - шепчет кто-то мне на
ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не
могу не слушать. Хочу заснуть - не могу, хочу не думать - тоже не могу. Вот
это было ужасно! - говорила Лидия, все более и более волнуясь, наматывая на
палец прядь волос и опять разматывая ее и все оглядываясь.
- Лидочка, ты успокойся, - повторила мать, дотрагиваясь до ее плеча.
Но Лидочка не могла уже остановиться.
- Это тем ужасно... - начала она что-то еще, но всхлипнула, не
договорив, вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты.
Мать пошла за ней.
- Перевешать мерзавцев, - проговорил гимназист, сидевший на окне.
- Ты что? - спросила мать.
- Я ничего... Я так, - отвечал гимназист и схватил лежавшую на столе
папироску и стал закуривать ее.
XXVI
- Да, для молодых это одиночное заключение ужасно, - сказала тетка,
покачивая головой и тоже закуривая папиросу.
- Я думаю, для всех, - сказал Нехлюдов.
- Нет, не для всех, - отвечала тетка. - Для настоящих революционеров,
мне рассказывали, это отдых, успокоение. Нелегальный живет вечно в тревоге и
материальных лишениях и страхе и за себя, и за других, и за дело, и,
наконец, его берут, и все кончено, вся ответственность снята: сиди и
отдыхай. Прямо, мне говорили, испытывают радость, когда берут. Ну, а для
молодых, невинных - всегда сначала берут невинных, как Лидочка, - для этих
первый шок ужасен. Не то, что вас лишили свободы, грубо обращаются, дурно
кормят, дурной воздух, вообще всякие лишения - все это ничего. Если б было
втрое больше лишений, все бы это переносилось легко, если бы не тот
нравственный шок, который получаешь, когда попадешься в первый раз.
- Разве вы испытали?
- Я? Два раза сидела, - улыбаясь грустной приятной улыбкой, сказала
тетка. - Когда меня взяли в первый раз - и взяли ни за что, - продолжала
она, - мне было двадцать два года, у меня был ребенок, и я была беременна.
Как ни тяжело мне было тогда лишение свободы, разлука с ребенком, с мужем,
все это было ничто в сравнении с тем, что я почувствовала, когда поняла, что
я перестала быть человеком и стала вещью. Я хочу проститься с дочкой - мне
говорят, чтобы я шла и садилась на извозчика. Я спрашиваю, куда меня везут,
- мне отвечают, что я узнаю, когда привезут. Я спрашиваю, в чем меня
обвиняют, - мне не отвечают. Когда меня после допроса раздели, одели в
тюремное платье за номером, ввели под своды, отперли двери, толкнули туда, и
заперли на замок, и ушли, и остался один часовой с ружьем, который ходил
молча и изредка заглядывал в щелку моей двери, - мне стало ужасно тяжело.
Меня, помню, более всего тогда сразило то, что жандармский офицер, когда
допрашивал меня, предложил мне курить. Стало быть, он знает, как любят люди
курить, знает, стало быть, и как любят люди свободу, свет, знает, как любят
матери детей и дети мать. Так как же они безжалостно оторвали меня от всего,
что дорого, и заперли, как дикого зверя? Этого нельзя перенести
безнаказанно. Если кто верил в бога и людей, в то, что люди любят друг
друга, тот после этого перестанет верить в это. Я с тех пор перестала верить
в людей и озлобилась, - закончила она и улыбнулась.
Из двери, куда ушла Лидия, вышла ее мать и объявила, что Лидочка очень
расстроилась и не выйдет.
- И за что загублена молодая жизнь? - сказала тетка. - Особенно больно
мне потому, что я была невольной причиной.
- Бог даст, на деревенском воздухе поправится, - сказала мать, - пошлем
ее к отцу.
- Да, кабы не вы, погибла бы совсем, - сказала тетка. - Спасибо вам.
Видеть же вас я хотела затем, чтобы попросить вас передать письмо Вере
Ефремовне, - сказала она, доставая письмо из кармана. - Письмо не
запечатано, можете прочесть его и разорвать или передать - что найдете более
сообразным с вашими убеждениями, - сказала она. - В письме нет ничего
компрометирующего.
Нехлюдов взял письмо и, пообещав передать его, встал и, простившись,
вышел на улицу.
Письмо он, не прочтя его, запечатал и решил передать по назначению.
XXVII
Последнее дело, задержавшее Нехлюдова в Петербурге, было дело
сектантов, прошение которых на имя царя он намеревался подать через бывшего
товарища по полку флигель-адъютанта Богатырева. Поутру он приехал к
Богатыреву и застал его еще дома, хотя и на отъезде, за завтраком. Богатырев
был невысокий коренастый человек, одаренный редкой физической силой - он
гнул подковы, - добрый, честный, прямой и даже либеральный. Несмотря на эти
свойства, он был близкий человек ко двору, и любил царя и его семью, и умел
каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно
хорошее и не участвовать ни в чем дурном и нечестном. Он никогда не осуждал
ни людей, ни мероприятия, а или молчал, или говорил смелым, громким, точно
он кричал, голосом то, что ему нужно было сказать, часто при этом смеясь
таким же громким смехом. И делал он это не из политичности, а потому, что
такой был его характер.
- Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись.
Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха!
Ну, вина выпей, - кричал он, указывая на графин с красным вином. - А я об
тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам - это верно; только пришло мне в
голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
Нехлюдов поморщился при упоминании Топорова.
- Все от него зависит. Ведь все равно у него же спросят. А может, он
сам тебя удовлетворит.
- Если ты советуешь, я поеду.
- И прекрасно. Ну, что Питер, как на тебя действует, - прокричал
Богатырев, - скажи, а?
- Чувствую, что загипнотизировываюсь, - сказал Нехлюдов.
- Загипнотизировываешься? - повторил Богатырев и громко захохотал. - Не
хочешь, ну как хочешь. - Он вытер салфеткой усы. - Так поедешь? А? Если он
не сделает, то давай мне, я завтра же отдам, - прокричал он и, встав из-за
стола, перекрестился широким крестом, очевидно так же бессознательно, как он
отер рот, и стал застегивать саблю. - А теперь прощай, мне надо ехать.
- Вместе выйдем, - сказал Нехлюдов, с удовольствием пожимая сильную,
широкую руку Богатырева, и, как всегда, под приятным впечатлением чего-то
здорового, бессознательного, свежего, расстался с ним на крыльце его дома.
Хотя он и не ожидал ничего хорошего от своей поездки, Нехлюдов
все-таки, по совету Богатырева, поехал к Топорову, к тому лицу, от которого
зависело дело о сектантах.
Должность, которую занимал Топоров, по назначению своему составляла
внутреннее противоречие, не видеть которое мог только человек тупой и
лишенный нравственного чувства. Топоров обладал обоими этими отрицательными
свойствами. Противоречие, заключавшееся в занимаемой им должности, состояло
в том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними
средствами, не исключая и насилия, той церкви, которая по своему же
определению установлена самим богом и не может быть поколеблена ни вратами
ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями. Это-то божественное и
ничем не поколебимое божеское учреждение должно было поддерживать и защищать
то человеческое учреждение, во главе которого стоял Топоров с своими
чиновниками. Топоров не видел этого противоречия или не хотел его видеть и
потому очень серьезно был озабочен тем, чтобы какой-нибудь ксендз, пастор
или сектант не разрушил ту церковь, которую не могут одолеть врата ада.
Топоров, как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознанья
равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ
совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без
чего он очень хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не
верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы
народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной
своей обязанностью спасать от этого народ.
Так же как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их
варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это
выражение понималось в поваренной книге, а в прямом, - думал и говорил, что
народ любит быть суеверным.
Он относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к
падали, которою он кормит своих кур: падаль очень неприятна, но куры любят и
едят ее, и потому их надо кормить падалью.
Разумеется, все эти Иверские, Казанские и Смоленские - очень грубое
идолопоклонство, но народ любит это и верит в это, и поэтому надо
поддерживать эти суеверия. Так думал Топоров, не соображая того, что ему
казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и
теперь находятся такие жестокие люди, каков и был он, Топоров, которые,
просветившись, употребляют свой свет не на то, на что они должны бы
употреблять его, - на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а
только на то, чтобы закрепить его в нем.
В то время как Нехлюдов вошел в его приемную, Топоров в кабинете своем
беседовал с монахиней-игуменьей, бойкой аристократкой, которая
распространяла и поддерживала православие в Западном крае среди насильно
пригнанных к православию униатов.
Чиновник по особым поручениям, дежуривший в приемной, расспросил
Нехлюдова об его деле и, узнав, что Нехлюдов взялся передать прошение
сектантов государю, спросил его, не может ли он дать просмотреть прошение.
Нехлюдов дал прошение, и чиновник с прошением пошел в кабинет. Монахиня в
клобуке, с развевающимся вуалем и тянущимся за ней черным шлейфом, сложив
белые с очищенными ногтями руки, в которых она держала топазовые четки,
вышла из кабинета и прошла к выходу. Нехлюдова все еще не приглашали 4
войти. Топоров читал прошение и покачивал головой. Он был неприятно удивлен,
читая ясно и сильно написанное прошение.
"Если только оно попадет в руки государя, оно может возбудить
неприятные вопросы и недоразумения", - подумал он, дочитав прошение. И,
положив его на стол, позвонил и приказал просить Нехлюдова.
Он помнил дело этих сектантов, у него было уже их прошение. Дело
состояло в том, что отпавших от православия христиан увещевали, а потом
отдали под суд, но суд оправдал их. Тогда архиерей С губернатором решили на
основании незаконности брака разослать мужей, жен и детей в разные места
ссылки. Вот эти-то отцы и жены и просили, чтобы их не разлучали. Топоров
вспомнил об этом деле, когда оно в первый раз попало к нему. И тогда он
колебался, не прекратить ли его. Но вреда не могло быть никакого от
утверждения распоряжения о том, чтобы разослать в разные места членов семей
этих крестьян; оставление же их на местах могло иметь дурные последствия на
остальное население в смысле отпадения их от православия, притом же это
показывало усердие архиерея, и потому он дал ход делу так, как оно было
направлено.
Теперь же с таким защитником, как Нехлюдов, имевшим связи в Петербурге,
дело могло быть представлено государю как нечто жестокое или попасть в
заграничные газеты, и потому он тотчас же принял неожиданное решение.
- Здравствуйте, - сказал он с видом очень занятого человека, стоя
встречая Нехлюдова и тотчас же приступая к делу.
- Я знаю это дело. Как только я взглянул на имена, я вспомнил об этом
несчастном деле, - сказал он, взяв в руки прошение и показывая его
Нехлюдову. - И я очень благодарен вам, что вы напомнили мне о нем. Это
губернские власти переусердствовали... - Нехлюдов молчал, с недобрым
чувством глядя на неподвижную маску бледного лица. - И я сделаю
распоряженье, чтобы эта мера была отменена и люди эти водворены на место
жительства.
- Так что я могу не давать ходу этому прошению? - сказал Нехлюдов.
- Вполне. Я вам обещаю это, - сказал он с особенным ударением на слове
"я", очевидно вполне уверенный, что его честность, его слово были самое
лучшее ручательство. - Да лучше всего я сейчас напишу. Потрудитесь присесть.
Он подошел к столу и стал писать. Нехлюдов, не садясь, смотрел сверху
на этот узкий плешивый череп, на эту с толстыми синими жилами руку, быстро
водящую пером, и удивлялся, зачем делает то, что он делает, и так озабоченно
делает, этот ко всему, очевидно, равнодушный человек. Зачем?..
- Так вот-с, - сказал Топоров, запечатывая конверт, - объявите это
вашим клиентам, - прибавил он, поджимая губы в виде улыбки.
- За что же эти люди страдали? - сказал Нехлюдов, принимая конверт.
Топоров поднял голову и улыбнулся, как будто вопрос Нехлюдова доставлял
ему удовольствие.
- Этого я вам не могу сказать. Могу сказать только то, что интересы
народа, охраняемые нами, так важны, что излишнее усердие к вопросам веры не
так страшно и вредно, как распространяющееся теперь излишнее равнодушие к
ним.
- Но каким же образом во имя религии нарушаются самые первые требования
добра - разлучаются семьи...
Топоров все так же снисходительно улыбался, очевидно находя милым то,
что говорил Нехлюдов. Что бы ни сказал Нехлюдов, Топоров все нашел бы милым
и односторонним с высоты того, как он думал, широкого государственного
положения, на котором он стоял.
- С точки зрения частного человека, это может представляться так, -
сказал он, - но с государственной точки зрения представляется несколько
иное. Впрочем, мое почтение, - сказал Топоров, наклоняя голову и протягивая
руку.
Нехлюдов пожал ее и молча поспешно вышел, раскаиваясь в том, что он
пожал эту руку.
"Интересы народа, - повторил он слова Топорова. - Твои интересы, только
твои", - думал он, выходя от Топорова.
И мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась
деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих
веру и воспитывающих народ, - от бабы, наказанной за беспатентную торговлю
вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за
поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только,
что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение
православия, и Гуркевича за желание конституции, - Нехлюдову с
необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали,
запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость
или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и
богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.
А этому мешала и баба, торговавшая без патента, и вор, шляющийся по
городу, и Лидия с прокламациями, и сектанты, разрушающие суеверия, и
Гуркевич с конституцией. И потому Нехлюдову казалось совершенно ясно, что
все эти чиновники, начиная от мужа его тетки, сенаторов и Топорова, до всех
тех маленьких, чистых и корректных господ, которые сидели за столами в
министерствах, - нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были
озабочены только тем, как бы устранить всех опасных.
Так что не только не соблюдалось правило о прощении десяти виновных для
того, чтобы не обвинить невинного, а, напротив, так же, как для того, чтобы
вырезать гнилое, приходится захватить свежего, - устранялись посредством
наказания десять безопасных для того, чтобы устранить одного истинно
опасного.
Такое объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень
просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова
колебаться в признании его. Не может же быть, чтобы такое сложное явление
имело такое простое и ужасное объяснение, не могло же быть, чтобы все те
слова о справедливости, добре, законе, вере, боге и т. п. были только слова
и прикрывали самую грубую корысть и жестокость.
XXVIII
Нехлюдов уехал бы в тот же день вечером, но он обещал Mariette быть у
нее в театре, и хотя он знал, что этого не надо было делать, он все-таки,
кривя перед самим собой душой, поехал, считая себя обязанным данным словом.
"Могу ли я противостоять этим соблазнам? - не совсем искренно думал он.
- Посмотрю в последний раз".
Переодевшись во фрак, он приехал ко второму акту вечной "Dame aux
camelias" {"Дамы с камелиями" (франц.).}, в которой приезжая актриса еще
по-новому показывала, как умирают чахоточные женщины.
Театр был полон, и бенуар Mariette тотчас же, с уважением к тому лицу,
кто спросил про него, указали Нехлюдову.
В коридоре стоял ливрейный лакей и, как знакомому, поклонился и отворил
ему дверь.
Все ряды противоположных лож с сидящими и стоящими за ними фигурами и
близкие спины, и седые, полуседые, лысые, плешивые и помаженные, завитые
головы сидевших в партере - все зрители были сосредоточены в созерцании
нарядной, в шелку и кружевах, ломавшейся и ненатуральным голосом говорившей
монолог худой, костлявой актрисы. Кто-то шикнул, когда отворилась дверь, и
две струи холодного и теплого воздуха пробежали по лицу Нехлюдова.
В ложе была Mariette и незнакомая дама в красной накидке и большой,
грузной прическе и двое мужчин: генерал, муж Mariette, красивый, высокий
человек с строгим, непроницаемым горбоносым лицом и военной, ватой и
крашениной подделанной высокой грудью, и белокурый плешивый человек с
пробритым с фосеткой подбородком между двумя торжественными бакенбардами.
Mariette, грациозная, тонкая, элегантная, декольте, с своими крепкими
мускулистыми плечами, спускающимися покато от шеи, на соединении которой с
плечами чернела родинка, тотчас же оглянулась и, указывая Нехлюдову веером
на стул сзади себя, приветственно-благодарно и, как ему показалось,
многозначительно улыбнулась ему. Муж ее спокойно, как все он делал, взглянул
на Нехлюдова и наклонил голову. Так и видно в нем было - в его позе, его
взгляде, которым он обменялся с женою, - властелин, собственник красивой
жены.
Когда кончился монолог, театр затрещал от рукоплесканий. Mariette
встала и, сдерживая шуршащую шелковую юбку, вышла в заднюю часть ложи и
познакомила мужа с Нехлюдовым. Генерал не переставая улыбался глазами и,
сказав, что он очень рад, спокойно и непроницаемо замолчал.
- Мне нынче ехать надо, но я обещал вам, - сказал Нехлюдов, обращаясь к
Mariette.
- Если вы меня не хотите видеть, то увидите удивительную актрису, -
отвечая на смысл его слов, сказала Mariette. - Не правда ли, как она хороша
была в последней сцене? - обратилась она к мужу.
Муж наклонил голову.
- Это не трогает меня, - сказал Нехлюдов. - Я так много видел нынче
настоящих несчастий, что...
- Да садитесь, расскажите.
Муж прислушивался и иронически все больше и больше улыбался глазами.
- Я был у той женщины, которую выпустили и которую держали так долго;
совсем разбитое существо.
- Это та женщина, о которой я тебе говорила, - сказала Mariette мужу.
- Да, я очень рад был, что ее можно было освободить, - спокойно сказал
он, кивая головой и совсем уже иронически, как показалось Нехлюдову,
улыбаясь под усами. - Я пойду курить.
Нехлюдов сидел, ожидая, что Mariette скажет ему то что-то, что она
имела сказать ему, но она ничего не сказала ему и даже не искала сказать, а
шутила и говорила о пьесе, которая, она думала, должна была особенно тронуть
Нехлюдова.
Нехлюдов видел, что ей и не нужно было ничего сказать ему, но нужно
было только показаться ему во всей прелести своего вечернего туалета, с
своими плечами и родинкой, и ему было и приятно и гадко в одно и то же
время.
Тот покров прелести, который был прежде на всем этом, был теперь для
Нехлюдова не то что снят, но он видел, что было под покровом. Глядя на
Mariette, он любовался ею, но знал, что она лгунья, которая живет с мужем,
делающим свою карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это
совершенно все равно, и что все, что она говорила вчера, было неправда, а
что ей хочется - он не знал для чего, да и она сама не знала - заставить его
полюбить себя. И ему было и привлекательно и противно. Он несколько раз
собирался уйти, брался за шляпу и опять оставался. Но, наконец, когда муж, с
запахом табаку на своих густых усах, вернулся в ложу и
покровительственно-презрительно взглянул на Нехлюдова, как будто не узнавая
его, Нехлюдов, не дав затвориться двери, вышел в коридор и, найдя свое
пальто, ушел из театра.
Когда он возвращался домой по Невскому, он впереди себя невольно
заметил высокую, очень хорошо сложенную и вызывающе нарядно одетую женщину,
которая спокойно шла по асфальту широкого тротуара, и на лице ее и во всей
фигуре видно было сознание своей скверной власти. Все встречающие и
обгоняющие эту женщину оглядывали ее. Нехлюдов шел скорее ее и тоже невольно
заглянул ей в лицо. Лицо, вероятно подкрашенное, было красиво, и женщина
улыбнулась Нехлюдову, блеснув на него глазами. И странное дело, Нехлюдов
тотчас же вспомнил о Mariette, потому что испытал то же чувство влеченья и
отвращения, которое он испытывал в театре. Поспешно обогнав ее, Нехлюдов,
рассердившись на себя, повернул на Морскую и, выйдя на набережную, стал,
удивляя городового, взад и вперед ходить там.
"Так же и та в театре улыбнулась мне, когда я вошел, - думал он, - и
тот же смысл был в той и в этой улыбке. Разница только в том, что эта
говорит просто и прямо: "Нужна я тебе - бери меня. Не нужна - проходи мимо".
Та же притворяется, что она не об этом думает, а живет какими-то высшими,
утонченными чувствами, а в основе то же. Эта по крайней мере правдива, а та
лжет. Мало того, эта нуждой приведена в свое положение, та же играет,
забавляется этой прекрасной, отвратительной и страшной страстью. Эта,
уличная женщина, - вонючая, грязная вода, которая предлагается тем, у кого
Дата добавления: 2015-07-25; просмотров: 50 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| XXXVIII 22 страница | | | XXXVIII 24 страница |