|
Читайте также: |
от одежды до разговоров, отчетливых и строгих.
"Как их много, как ужасно их много, и какие они сытые, какие у них
чистые рубашки, руки, как хорошо начищены у всех сапоги, и кто это все
делает? И как им всем хорошо в сравнении не только с острожными, но и с
деревенскими", - опять невольно думал Нехлюдов.
XIX
Человек, от которого зависело смягчение участи заключенных в
Петербурге, был увешанный орденами, которые он не носил, за исключением
белого креста в петличке, заслуженный, но выживший из ума, как говорили про
него, старый генерал из немецких баронов. Он служил на Кавказе, где он
получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его
предводительством тогда русскими мужиками, обстриженными и одетыми в мундиры
и вооруженными ружьями со штыками, было убито более тысячи людей, защищавших
свою свободу и свои дома и семьи. Потом он служил в Польше, где тоже
заставлял русских крестьян совершать много различных преступлений, за что
тоже получил ордена и новые украшения на мундир; потом был еще где-то и
теперь, уже расслабленным стариком, получил то дававшее ему хорошее
помещение, содержание и почет место, на котором он находился в настоящую
минуту. Он строго исполнял предписания свыше и особенно дорожил этим
исполнением. Приписывая этим предписаниям свыше особенное значение, он
считал, что все на свете можно изменить, но только не эти предписания свыше.
Обязанность его состояла в том, чтобы содержать в казематах, в одиночных
заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих людей
так, что половина их в продолжение десяти лет гибла, частью сойдя с ума,
частью умирая от чахотки и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом
разрезая жилы, кто вешая себя, кто сжигаясь.
Старый генерал знал все это, все это происходило на его глазах, но все
такие случаи не трогали его совести, так же как не трогали его совести
несчастья, случавшиеся от грозы, наводнений и т. п. Случаи эти происходили
вследствие исполнения предписаний свыше, именем государя императора.
Предписания же эти должны неизбежно были быть исполнены, и потому было
совершенно бесполезно думать о последствиях таких предписаний. Старый
генерал и не позволял себе думать о таких делах, считая своим
патриотическим, солдатским долгом не думать для того, чтобы не ослабеть в
исполнении этих, по его мнению, очень важных своих обязанностей.
Раз в неделю старый генерал по долгу службы обходил все казематы и
спрашивал заключенных, не имеют ли они каких-либо просьб. Заключенные
обращались к нему с различными просьбами. Он выслушивал их спокойно,
непроницаемо молча и никогда ничего не исполнял, потому что все просьбы были
не согласны с законоположениями.
В то время как Нехлюдов подъезжал к месту жительства старого генерала,
куранты часов на башне сыграли тонкими колокольчиками "Коль славен бог", а
потом пробили два часа. Слушая эти куранты, Нехлюдов невольно вспоминал то,
о чем он читал в записках декабристов, как отзывается эта ежечасно
повторяющаяся сладкая музыка в душе вечно заключенных. Старый генерал, в то
время как Нехлюдов подъехал к подъезду его квартиры, сидел в темной гостиной
за инкрустованным столиком и вертел вместе с молодым человеком, художником,
братом одного из своих подчиненных, блюдцем по листу бумаги. Тонкие,
влажные, слабые пальцы художника были вставлены в жесткие, морщинистые и
окостеневшие в сочленениях пальцы старого генерала, и эти соединенные руки
дергались вместе с опрокинутым чайным блюдечком по листу бумаги с
изображенными на нем всеми буквами алфавита. Блюдечко отвечало на заданный
генералом вопрос о том, как будут души узнавать друг друга после смерти.
В то время как один из денщиков, исполнявший должность камердинера,
вошел с карточкой Нехлюдова, посредством блюдечка говорила душа Иоанны
д'Арк. Душа Иоанны д'Арк уже сказала по буквам слова: "Будут признавать друг
друга", и это было записано. В то же время, как пришел денщик, блюдечко,
остановившись раз на "п", другой раз на "о" и потом, дойдя до "с",
остановилось на этой букве и стало дергаться туда и сюда. Дергалось оно
потому, что следующая буква, по мнению генерала, должна была быть "л", то
есть Иоанна д'Арк, по его мнению, должна была сказать, что души будут
признавать друг друга только после своего очищения от всего земного или
что-нибудь подобное, и потому следующая буква должна быть "л", художник же
думал, что следующая буква будет "в", что душа скажет, что потом души будут
узнавать друг друга по свету, который будет исходить из эфирного тела душ.
Генерал, мрачно насупив свои густые седые брови, пристально смотрел на руки
и, воображая, что блюдечко движется само, тянул его к "л". Молодой же
бескровный художник с заложенными за уши жидкими волосами глядел в темный
угол гостиной своими безжизненными голубыми глазами и, нервно шевеля губами,
тянул к "в". Генерал поморщился на перерыв своего занятия и после минуты
молчания взял карточку, надел pince-nez и, крякнув от боли в широкой
пояснице, встал во весь свой большой рост, потирая свои окоченевшие пальцы.
- Пригласи в кабинет.
- Позвольте, ваше превосходительство, я один докончу, - сказал
художник, вставая. - Я чувствую присутствие.
- Хорошо, заканчивайте, - сказал решительно и строго генерал и
направился своими большими шагами невывернутых ног решительной, мерной
походкой в кабинет. - Приятно видеть, - сказал генерал Нехлюдову грубым
голосом ласковые слова, указывая ему на кресло у письменного стола. - Давно
приехали в Петербург?
Нехлюдов сказал, что приехал недавно.
- Княгиня, матушка ваша, здорова ли?
- Матушка скончалась.
- Простите, очень сожалею. Мне сын говорил, что он вас встретил.
Сын генерала делал такую же карьеру, как и отец, и после военной
академии служил в разведочном бюро и очень гордился теми занятиями, которые
были там поручены ему. Занятия его состояли в заведывании шпионами.
- Как же, с батюшкой вашим служил. Друзья были, товарищи. Что ж,
служите?
- Нет, не служу.
Генерал неодобрительно наклонил голову.
- У меня к вам просьба, генерал, - сказал Нехлюдов.
- О-о-очень рад. Чем могу служить?
- Если моя просьба неуместна, то, пожалуйста, простите меня. Но мне
необходимо передать ее.
- Что такое?
- У вас содержится некто Гуркевич. Так его мать просит о свидании с ним
или, по крайней мере, о том, чтобы можно было передать ему книги.
Генерал не выразил никакого ни удовольствия, ни неудовольствия при
вопросе Нехлюдова, а, склонив голову набок, зажмурился, как бы обдумывая.
Он, собственно, ничего не обдумывал и даже не интересовался вопросом
Нехлюдова, очень хорошо зная, что он ответит ему по закону. Он просто
умственно отдыхал, ни о чем не думая.
- Это, видите ли, от меня не зависит, - сказал он, отдохнув немного. -
О свиданиях есть высочайше утвержденное положение, и что там разрешено, то и
разрешается. Что же касается книг, то у нас есть библиотека, и им дают те,
которые разрешены.
- Да, но ему нужны научные: он хочет заниматься.
- Не верьте этому. - Генерал помолчал. - Это не для занятий. А так,
беспокойство одно.
- Но как же, ведь нужно занять время в их тяжелом положении, - сказал
Нехлюдов.
- Они всегда жалуются, - сказал генерал. - Ведь мы их знаем. - Он
говорил о них вообще, как о какой-то особенной, нехорошей породе людей. - А
им тут доставляется такое удобство, которое редко можно встретить в местах
заключения, - продолжал генерал.
И он стал, как бы оправдываясь, подробно описывать все удобства,
доставляемые содержимым, как будто главная цель этого учреждения состояла в
том, чтобы устроить для содержащихся лиц приятное местопребывание.
- Прежде - правда, что было довольно сурово, но теперь содержатся они
здесь прекрасно. Они кушают три блюда и всегда одно мясное: битки или
котлеты. По воскресеньям они имеют еще одно четвертое - сладкое блюдо. Так
что дай бог, чтобы всякий русский человек мог так кушать.
Генерал, как все старые люди, очевидно раз напав на затверженное,
говорил все то, что он повторял много раз в доказательство их
требовательности и неблагодарности.
- Книги им даются и духовного содержания, и журналы старые. У нас
библиотека соответствующих книг. Только редко они читают. Сначала как будто
интересуются, а потом так и остаются новые книги до половины неразрезанными,
а старые с неперевернутыми страницами. Мы пробовали даже, - с далеким
подобием улыбки сказал генерал, - нарочно заложим бумажку. Так и останется
невынута. Тоже и писать им не возбраняется, - продолжал генерал. - Дается
аспидная доска, и грифель дается, так что они могут писать для развлечения.
Могут стирать и опять писать. И тоже не пишут. Нет, они очень скоро делаются
совсем спокойны. Только сначала они тревожатся, а потом даже толстеют и
очень тихи делаются, - говорил генерал, не подозревая того ужасного
значения, которое имели его слова.
Нехлюдов слушал его хриплый старческий голос, смотрел на эти
окостеневшие члены, на потухшие глаза из-под седых бровей, на эти старческие
бритые отвисшие скулы, подпертые военным воротником, на этот белый крест,
которым гордился этот человек, особенно потому, что получил его за
исключительно жестокое и многодушное убийство, и понимал, что возражать,
объяснять ему значение его слов - бесполезно. Но он все-таки, сделав усилие,
спросил еще о другом деле, об арестантке Шустовой, про которую он получил
нынче сведение, что ее приказано выпустить.
- Шустова? Шустова... Не помню всех по именам. Ведь их так много, -
сказал он, очевидно упрекая их за это переполнение. Он позвонил и велел
позвать письмоводителя.
Пока ходили за письмоводителем, он увещевал Нехлюдова служить, говоря,
что честные, благородные люди, подразумевая себя в числе таких людей,
особенно нужны царю... "и отечеству", - прибавил он, очевидно только для
красоты слога.
- Я вот стар, а все-таки служу, насколько силы позволяют.
Письмоводитель, сухой, поджарый человек с беспокойными умными глазами,
пришел доложить, что Шустова содержится в каком-то странном фортификационном
месте и что бумаг о ней не получалось.
- Когда получим, в тот же день отправляем. Мы их не держим, не дорожим
особенно их посещениями, - сказал генерал, опять с попыткой игривой улыбки,
кривившей только его старое лицо.
Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного чувства
отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику. Старик
же считал, что ему тоже не надо быть слишком строгим к легкомысленному и,
очевидно, заблуждающемуся сыну своего товарища и не оставить его без
наставления.
- Прощайте, мой милый, не взыщите с меня, но я, любя вас, говорю. Не
общайтесь с людьми, которые у нас содержатся. Невинных не бывает. А люди это
все самые безнравственные. Мы-то их знаем, - сказал он тоном, не допускавшим
возможности сомнения. И он точно не сомневался в этом не потому, что это
было так, а потому, что если бы это было не так, ему бы надо было признать
себя не почтенным героем, достойно доживающим хорошую жизнь, а негодяем,
продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть. - А лучше
всего служите, - продолжал он. - Царю нужны честные люди... и отечеству, -
прибавил он. - Ну, если бы и я и все так, как вы, не служили бы? Кто же бы
остался? Мы вот осуждаем порядки, а сами не хотим помогать правительству.
Нехлюдов вздохнул глубоко, низко поклонился, пожал снисходительно
протянутую ему костлявую большую руку и вышел из комнаты.
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу, пошел опять
в гостиную, где ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от души
Иоанны д'Арк. Генерал надел pince-nez и прочел: "Будут признавать друг друга
по свету, исходящему из эфирных тел".
- А, - одобрительно сказал генерал, закрыв глаза. - Но как узнаешь,
если свет у всех один? - спросил он и, опять скрестив пальцы с художником,
сел за столик.
Извозчик Нехлюдова выехал в ворота.
- А скучно тут, барин, - сказал он, обращаясь к Нехлюдову. - Хотел, не
дождавшись, уехать.
- Да, скучно, - согласился Нехлюдов, вздыхая полной грудью и с
успокоением останавливая глаза на дымчатых облаках, плывущих по небу, и на
блестящей ряби Невы от движущихся по ней лодок и пароходов.
XX
На другой день дело Масловой должно было слушаться, и Нехлюдов поехал в
сенат. Адвокат съехался с ним у величественного подъезда сенатского здания,
у которого уже стояло несколько экипажей. Войдя по великолепной,
торжественной лестнице во второй этаж, адвокат, знавший все ходы, направился
налево в дверь, на которой была изображена цифра года введения судебных
уставов Сняв в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что
сенаторы все съехались и последний только что прошел, Фанарин, оставшись в
своем фраке и белом галстуке над белой грудью, с веселою уверенностью вошел
в следующую комнату В этой следующей комнате был направо большой шкаф, потом
стол, а налево витая лестница, по которой спускался в это время элегантный
чиновник в вицмундире с портфелем под мышкой. В комнате обращал на себя
внимание патриархального вида старичок с длинными белыми волосами, в
пиджачке и серых панталонах, около которого с особенной почтительностью
стояли два служителя.
Старичок с белыми волосами прошел в шкаф и скрылся там. В это время
Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и
фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же
разглядывал бывших в комнате. Было человек пятнадцать публики, из которых
две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело
было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики
- все люди преимущественно из журнального мира.
Судебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с
бумажкой в руке подошел к
Фанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу Масловой,
записал что-то и отошел. В это время дверь шкафа отворилась, и оттуда вышел
патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами с
блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.
Смешной костюмчик этот, очевидно, смущал самого старичка, и он
поспешно, более быстро, чем он ходил обыкновенно, прошел в дверь,
противоположную входной.
- Это Бе, почтеннейший человек, - сказал Фанарин Нехлюдову и,
познакомив его с своим коллегой, рассказал про предстоящее очень интересное,
по его мнению, дело, которое должно было слушаться.
Дело скоро началось, и Нехлюдов вместе с публикой вошел налево в залу
заседаний. Все они, и Фанарин, зашли за решетку на места для публики. Только
петербургский адвокат вышел вперед за конторку перед решеткой.
Зала заседаний сената была меньше залы окружного суда, была проще
устройством и отличалась только тем, что стол, за которым сидели сенаторы,
был покрыт не зеленым сукном, а малиновым бархатом, обшитым золотым галуном,
но те же были всегдашние атрибуты мест отправления правосудия: зерцало,
икона, портрет государя. Так же торжественно объявлял пристав: "Суд идет"
Так же все вставали, так же входили сенаторы в своих мундирах, так же
садились в кресла с высокими спинками, так же облокачивались на стол,
стараясь иметь естественный вид.
Сенаторов было четверо. Председательствующий Никитин, весь бритый
человек с узким лицом и стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми
губами и белыми ручками, которыми он перебирал листы дела; потом
Сковородников, толстый, грузный, рябой человек, ученый юрист, и четвертый
Бе, тот самый патриархальный старичок, который приехал последним. Вместе с
сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ обер-прокурора, среднего роста,
сухой, бритый молодой человек с очень темным цветом лица и черными грустными
глазами. Нехлюдов тотчас же, несмотря на странный мундир и на то, что он лет
шесть не видал его, узнал в нем одного из лучших друзей своего студенческого
времени.
- Товарищ обер-прокурора Селенин? - спросил он у адвоката.
- Да, а что?
- Я его хорошо знаю, это прекрасный человек...
- И хороший товарищ обер-прокурора, дельный. Вот его бы надо было
просить, - сказал Фанарин.
- Он, во всяком случае, поступит по совести, - сказал Нехлюдов,
вспоминая свои близкие отношения и дружбу с Селениным и его милые свойства
чистоты, честности, порядочности в самом лучшем смысле этого слова.
- Да теперь и некогда, - прошептал Фанарин, отдавшись слушанию
начавшегося доклада дела.
Началось дело по жалобе на приговор судебной палаты, оставившей без
изменения решение окружного суда.
Нехлюдов стал слушать и старался понять значение того, что происходило
перед ним, но, так же как и в окружном суде, главное затруднение для
понимания состояло в том, что речь шла не о том, что естественно
представлялось главным, а о совершенно побочном. Дело шло о статье в газете,
в которой изобличались мошенничества одного председателя акционерной
компании. Казалось бы, важно могло быть только то, правда ли, что
председатель акционерного общества обкрадывает своих доверителей, и как
сделать так, чтобы он перестал их обкрадывать. Но об этом и речи не было.
Речь шла только о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать
статью фельетониста и какое он совершил преступление, напечатав ее, -
диффамацию или клевету, и как диффамация включает в себе клевету или клевета
диффамацию, и еще что-то мало понятное для простых людей о разных статьях и
решениях какого-то общего департамента.
Одно, что понял Нехлюдов, это было то, что, несмотря на то, что Вольф,
докладывавший дело, так строго внушал вчера ему то, что сенат не может
входить в рассмотрение дела по существу, - в этом деле докладывал, очевидно,
пристрастно в пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин,
совершенно несогласно с своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо
выразил свое противоположное мнение. Удивившая Нехлюдова горячность всегда
сдержанного Селенина имела основанием то, что он знал председателя
акционерного общества за грязного в денежных делах человека, а между тем
случайно узнал, что Вольф почти накануне слушания о нем дела был у этого
дельца на роскошном обеде. Теперь же, когда Вольф, хотя и очень осторожно,
но явно односторонне доложил дело, Селенин разгорячился и слишком нервно для
обыкновенного дела выразил свое мнение. Речь эта, очевидно, оскорбила
Вольфа: он краснел, подергивался, делал молчаливые жесты удивления и с очень
достойным и оскорбленным видом удалился вместе с другими сенаторами в
комнату совещаний.
- Вы, собственно, по какому делу? - опять спросил судебный пристав у
Фанарина, как только сенаторы удалились.
- Я уже говорил вам, что по делу Масловой, - сказал Фанарин.
- Это так. Дело будет слушаться нынче. Но...
- Да что же? - спросил адвокат.
- Изволите видеть, дело это полагалось без сторон, так что господа
сенаторы едва ли выйдут после объявления решения. Но я доложу...
- То есть как же?..
- Я доложу, доложу. - И пристав что-то отметил на своей бумажке.
Сенаторы действительно намеревались, объявив решение по делу о клевете,
окончить остальные дела, в том числе масловское, за чаем и папиросами, не
выходя из совещательной комнаты.
XXI
Как только сенаторы сели за стол совещательной комнаты, Вольф стал
очень оживленно выставлять мотивы, по которым дело должно было быть
кассировано.
Председательствующий, и всегда человек недоброжелательный, нынче был
особенно не в духе. Слушая дело во время заседания, он составил уже свое
мнение и теперь сидел, не слушая Вольфа, погруженный в свои думы. Думы же
его состояли в припоминании того, что он вчера написал в своих мемуарах по
случаю назначения Вилянова, а не его, на тот важный пост, который он уже
давно желал получить. Председательствующий Никитин был совершенно искренно
уверен, что суждения о разных чиновниках первых двух классов, с которыми он
входил в сношения во время своей службы, составляют очень важный
исторический материал. Написав вчера главу, в которой сильно досталось
некоторым чиновникам первых двух классов за то, что они помешали ему, как он
формулировал это, спасти Россию от погибели, в которую увлекали ее
теперешние правители, - в сущности же, только за то, что они помешали ему
получать больше, чем теперь, жалованья, он думал теперь о том, как для
потомства все это обстоятельство получит совершенно новое освещение.
- Да, разумеется, - сказал он, не слушая их, на слова обратившегося к
нему Вольфа.
Бе же слушал Вольфа с грустным лицом, рисуя гирлянды на лежавшей перед
ним бумаге. Бе был либерал самого чистого закала. Он свято хранил традиции
шестидесятых годов и если и отступал от строгого беспристрастия, то только в
сторону либеральности. Так, в настоящем случае, кроме того, что акционерный
делец, жаловавшийся на клевету, был грязный человек, Бе был на стороне
оставления жалобы без последствий еще и потому, что это обвинение в клевете
журналиста было стеснение свободы печати. Когда Вольф кончил свои доводы,
Бе, не дорисовав гирлянду, с грустью - ему было грустно за то, что
приходилось доказывать такие труизмы, - мягким, приятным голосом, коротко,
просто и убедительно показал неосновательность жалобы и, опустив голову с
белыми волосами, продолжал дорисовывать гирлянду.
Сковородников, сидевший против Вольфа и все время собиравший толстыми
пальцами бороду и усы в рот, тотчас же, как только Бе перестал говорить,
перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что,
несмотря на то, что председатель акционерного общества большой мерзавец, он
бы стоял за кассирование приговора, если бы были законные основания, но так
как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал
он, радуясь той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.
Председательствующий присоединился к мнению Сковородникова, и дело было
решено отрицательно.
Вольф был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в
недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее
к докладу дело Масловой и погрузился в него. Сенаторы между тем позвонили и
потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время,
вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
Это было дело директора департамента, пойманного и уличенного в
преступлении, предусмотренном статьей 995.
- Какая мерзость, - с гадливостью сказал Бе.
- Что же тут дурного? Я вам в нашей литературе укажу на проект одного
немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось
преступлением, и возможен был брак между мужчинами, - сказал Сковородников,
жадно, с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между
корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.
- Да не может быть, - сказал Бе.
- Я вам покажу, - сказал Сковородников, цитируя полное заглавие
сочинения и даже год и место издания.
- Говорят, его в какой-то сибирский город губернатором назначают, -
сказал Никитин.
- И прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого
же. Я бы им такого рекомендовал, - сказал Сковородников и, бросив окурок
папироски в блюдечко, забрал, что мог, бороды и усов в рот и начал жевать
их.
В это время вошедший пристав доложил о желании адвоката и Нехлюдова
присутствовать при разборе дела Масловой.
- Вот это дело, - сказал Вольф, - это целая романическая история, - и
рассказал то, что знал об отношениях Нехлюдова к Масловой.
Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли в залу
заседаний, объявили решение по предшествующему делу и приступили к делу
Масловой.
Вольф очень обстоятельно своим тонким голосом доложил кассационную
жалобу Масловой и опять не совсем беспристрастно, а с очевидным желанием
кассирования решения суда.
- Имеете ли что добавить? - обратился председательствующий к Фанарину.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с
удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда
в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил себе, хотя
вкратце, коснуться и самого дела по существу, и вопиющей несправедливости
его решения. Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он
извиняется за то, что настаивает на том, что господа сенаторы с своей
проницательностью и юридической мудростью видят и понимают лучше его, но что
делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя
обязанность. После речи Фанарина, казалось, не могло быть ни малейшего
сомнения в том, что сенат должен отменить решение суда. Окончив стою речь,
Фанарин победоносно улыбнулся. Глядя на своего адвоката и увидав эту улыбку,
Нехлюдов был уверен, что дело выиграно. Но, взглянув на сенаторов, он
увидал, что Фанарин улыбался и торжествовал один. Сенаторы и товарищ
обер-прокурора не улыбались и не торжествовали, а имели вид людей, скучающих
и говоривших: "Слыхали мы много вашего брата, и все это ни к чему". Они все,
очевидно, были удовлетворены только тогда, когда адвокат кончил и перестал
бесполезно задерживать их. Тотчас же по окончании речи адвоката
председательствующий обратился к товарищу обер-прокурора. Селенин кратко, но
ясно и точно высказался за оставление дела без изменения, находя все поводы
к кассации неосновательными. Вслед за этим сенаторы встали и пошли
совещаться. В совещательной комнате голоса разделились. Вольф был за
кассацию; Бе, поняв, в чем дело, очень горячо стоял тоже за кассацию, живо
представив товарищам картину суда и недоразумения присяжных, как он его
совершенно верно понял; Никитин, как всегда, стоявший за строгость вообще и
за строгую формальность, был против. Все дело решалось голосом
Сковородникова. И этот голос стал на сторону отказа преимущественно потому,
что решение Нехлюдова жениться на этой девушке во имя нравственных
требований было в высшей степени противно ему.
Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления
отвлеченной нравственности или, еще хуже, религиозности не только презренным
безумием, но личным себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и
присутствие здесь, в сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и самого
Нехлюдова было ему в высшей степени противно. И он, засовывая себе в рот
бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что он ничего не знает
об этом деле, как только то, что поводы к кассации недостаточны, и потому
согласен с председательствующим об оставлении жалобы без последствий.
В жалобе было отказано.
XXII
- Ужасно! - говорил Нехлюдов, выходя в приемную с адвокатом,
укладывавшим свой портфель. - В самом очевидном деле они придираются к форме
и отказывают. Ужасно!
- Дело испорчено в суде, - сказал адвокат.
- И Селенин за отказ. Ужасно, ужасно! - продолжал повторять Нехлюдов. -
Что же делать теперь?
- А подадим на высочайшее имя. Сами и подайте, пока вы здесь. Я напишу
Дата добавления: 2015-07-25; просмотров: 46 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| XXXVIII 20 страница | | | XXXVIII 22 страница |