|
Читайте также: |
вам.
В это время маленький Вольф, в своих звездах и мундире, вышел в
приемную и подошел к Нехлюдову.
- Что делать, милый князь. Не было достаточных поводов, - сказал он,
пожимая узкими плечами и закрывая глаза, и прошел, куда ему было нужно.
Вслед за Вольфом вышел и Селенин, узнав от сенаторов, что Нехлюдов, его
прежний приятель, был здесь.
- Вот не ожидал тебя здесь встретить, - сказал он, подходя к Нехлюдову,
улыбаясь губами, между тем как глаза его оставались грустными. - Я и не
знал, что ты в Петербурге.
- А я не знал, что ты обер-прокурор...
- Товарищ, - поправил Селенин. - Как ты в сенате? - спросил он, грустно
и уныло глядя на приятеля. - Я знал, что ты в Петербурге. Но каким образом
ты здесь?
- Здесь я затем, что надеялся найти справедливость и спасти ни за что
осужденную женщину.
- Какую женщину?
- Дело, которое сейчас решили.
- А, дело Масловой, - вспомнив, сказал Селенин. - Совершенно
неосновательная жалоба.
- Дело не в жалобе, а в женщине, которая не виновата и несет наказание.
Селенин вздохнул.
- Очень может быть, но...
- Не может быть, а наверно...
- Почему же ты знаешь?
- А потому, что я был присяжным. Я знаю, в чем мы сделали ошибку.
Селенин задумался.
- Надо было заявить тогда же, - сказал он.
- Я заявлял.
- Надо было записать в протокол. Если бы это было при кассационной
жалобе...
Селенин, всегда занятый и мало бывавший в свете, очевидно, ничего не
слыхал о романе Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не
нужно говорить о своих отношениях к Масловой.
- Да, но ведь и теперь очевидно было, что решение нелепо, - сказал он.
- Сенат не имеет права сказать этого. Если бы сенат позволял себе
кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость
самих решений, не говоря уже о том, что сенат потерял бы всякую точку опоры
и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, - сказал
Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, - не говоря об этом, решения
присяжных потеряли бы все свое значение.
- Я только одно знаю, что женщина эта совершенно невинна и последняя
надежда спасти ее от незаслуженного наказания потеряна. Высшее учреждение
подтвердило совершенное беззаконие.
- Оно не подтвердило, потому что не входило и не может входить в
рассмотрение самого дела, - сказал Селенин, щуря глаза. - Ты, верно, у
тетушки остановился, - прибавил он, очевидно желая переменить разговор. - Я
вчера узнал от нее, что ты здесь. Графиня приглашала меня вместе с тобой
присутствовать на собрании приезжего проповедника, - улыбаясь губами, сказал
Селенин.
- Да, я был, но ушел с отвращением, - сердито сказал Нехлюдов, досадуя
на то, что Селенин отводит разговор на другое.
- Ну, отчего ж с отвращением? Все-таки это проявление религиозного
чувства, хотя и одностороннее, сектантское, - сказал Селенин.
- Это какая-то дикая бессмыслица, - сказал Нехлюдов.
- Ну, нет. Тут странно только то, что мы так мало знаем учение нашей
церкви, что принимаем за какое-то новое откровение наши же основные догматы,
- сказал Селенин, как бы торопясь высказать бывшему приятелю свои новые для
него взгляды.
Нехлюдов удивленно-внимательно посмотрел на Селенина. Селенин не
опустил глаз, в которых выразилась не только грусть, но и
недоброжелательство.
- Да ты разве веришь в догматы церкви? - спросил Нехлюдов.
- Разумеется, верю, - отвечал Селенин, прямо и мертво глядя в глаза
Нехлюдову.
Нехлюдов вздохнул.
- Удивительно, - сказал он.
- Впрочем, мы после поговорим, - сказал Селенин. - Иду, - обратился он
к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. - Непременно надо
видеться, - прибавил он, вздыхая. - Только застанешь ли тебя? Меня же всегда
застанешь в семь часов, к обеду. Надеждинская, - он назвал номер. - Много с
тех пор воды утекло, - прибавил он, уходя, опять улыбаясь одними губами.
- Приду, если успею, - сказал Нехлюдов, чувствуя, что когда-то близкий
и любимый им человек Селенин сделался ему вдруг, вследствие этого короткого
разговора, чуждым, далеким и непонятным, если не враждебным.
XXIII
Когда Нехлюдов знал Селенина студентом, это был прекрасный сын, верный
товарищ и по своим годам хорошо образованный светский человек, с большим
тактом, всегда элегантный и красивый и вместе с тем необыкновенно правдивый
и честный. Он учился прекрасно без особенного труда и без малейшего
педантизма, получая золотые медали за сочинения.
Он не на словах только, а в действительности целью своей молодой жизни
ставил служение людям. Служение это он не представлял себе иначе, как в
форме государственной службы, и потому, как только кончил курс, он
систематически рассмотрел все деятельности, которым он мог посвятить свои
силы, и решил, что он будет полезнее всего во втором отделении собственной
канцелярии, заведующей составлением законов, и поступил туда. Но, несмотря
на самое точное и добросовестное исполнение всего того, что от него
требовалось, он не нашел в этой службе удовлетворения своей потребности быть
полезным и не мог вызвать в себе сознания того, что он делает то, что
должно. Неудовлетворенность эта, вследствие столкновений с очень мелочным и
тщеславным ближайшим начальником, так усилилась, что он вышел из второго
отделения и перешел в сенат. В сенате ему было лучше, но то же сознание
неудовлетворительности преследовало его.
Он не переставая чувствовал, что было совсем не то, чего он ожидал и
что должно было быть. Тут, во время службы в сенате, его родные выхлопотали
ему назначение камер-юнкером, и он должен был ехать в шитом мундире, в белом
полотняном фартуке, в карете благодарить разных людей за то, что его
произвели в должность лакея. Как он ни старался, он никак не мог найти
разумного объяснения этой должности. И он еще больше, чем на службе,
чувствовал, что это было "не то", а между тем, с одной стороны, не мог
отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены,
что они делают ему этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение
это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие
видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением,
которое вызывало это назначение в некоторых людях.
То же случилось с ним и по отношению женитьбы. Ему устроили, с точки
зрения света, очень блестящую женитьбу. И он женился тоже преимущественно
потому, что, отказавшись, он оскорбил бы, сделал бы больно и желавшей этого
брака невесте, и тем, кто устраивал этот брак, и потому, что женитьба на
молодой, миловидной, знатной девушке льстила его самолюбию и доставляла
удовольствие. Но женитьба очень скоро оказалась еще более "не то", чем
служба и придворная должность. После первого ребенка жена не захотела больше
иметь детей и стала вести роскошную светскую жизнь, в которой и он
волей-неволей должен был участвовать. Она не была особенно красива, была
верна ему, и, казалось, не говоря уже о том, что она этим отравляла жизнь
мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от такой
жизни, - она все-таки старательно вела ее. Всякие попытки его изменить эту
жизнь разбивались, как о каменную стену, об ее уверенность, поддерживаемую
всеми ее родными и знакомыми, что так нужно.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было
существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено
совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное
непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая,
скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более "не
то", чем служба и придворное назначение.
Более же всего "не то" было его отношение к религии. Как и все люди его
круга и времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом те
путы религиозных суеверий, в которых он был воспитан, и сам не знал, когда
именно он освободился. Как человек серьезный и честный, он не скрывал этой
своей свободы от суеверий официальной религии во время первой молодости,
студенчества и сближения с Нехлюдовым. Но с годами и с повышениями его по
службе и в особенности с реакцией консерватизма, наступившей в это время в
обществе, эта духовная свобода стала мешать ему. Не говоря о домашних
отношениях, в особенности при смерти его отца, панихидах по нем, и о том,
что мать его желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось
общественным мнением, - по службе приходилось беспрестанно присутствовать на
молебнах, освящениях, благодарственных и тому подобных службах: редкий день
проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам религии,
избежать которых нельзя было. Надо было, присутствуя при этих службах, одно
из двух или притворяться (чего он с своим правдивым характером никогда не
мог), что он верит в то, во что не верит, или, признав все эти внешние формы
ложью, устроить свою жизнь так, чтобы не быть в необходимости участвовать в
том, что он считает ложью. Но для того, чтобы сделать это кажущееся столь
неважным дело, надо было очень много: надо было, кроме того, что стать в
постоянную борьбу со всеми близкими людьми, надо было еще изменить все свое
положение, бросить службу и пожертвовать всей той пользой людям, которую он
думал, что приносит на этой службе уже теперь и надеялся еще больше
приносить в будущем. И для тою, чтобы сделать это, надо было быть твердо
уверенным в своей правоте. Он и был твердо уверен в своей правоте, как не
может не быть уверен в правоте здравого смысла всякий образованный человек
нашего времени, который знает немного историю, знает происхождение религии
вообще и о происхождении и распадении церковно-христианской религии. Он не
мог не знать, что он был прав, не признавая истинности церковного учения.
Но под давлением жизненных условий он, правдивый человек, допустил
маленькую ложь, состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы
утверждать то, что неразумное - неразумно, надо прежде изучить это
неразумное. Это была маленькая ложь, но она-то завела ею в ту большую ложь,
в которой он завяз теперь.
Поставив себе вопрос о том, справедливо ли то православие, в котором он
рожден и воспитан, которое требуется от него всеми окружающими, без
признания которого он не может продолжать свою полезную для людей
деятельность, - он уже предрешал его. И потому для уяснения этого вопроса он
взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и
религиозные сочинения Vinet, Хомякова и, естественно, нашел в них то самое,
что ему было нужно подобие успокоения и оправдания того религиозного учения,
в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без
которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого
все эти неприятности сразу устранялись. И он усвоил себе все те обычные
софизмы о том, что отдельный разум человека не может познать истины, что
истина открывается только совокупности людей, что единственное средство
познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с
тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присутствовать при
молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог
продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и
утешение в нерадостной семейной жизни. Он думал, что он верит, но между тем
больше, чем в чем-либо другом, он всем существом сознавал, что эта вера его
была что-то совсем "не то".
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав
Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в
нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после того
как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше
чем когда-нибудь почувствовал все это "не то", и ему стало мучительно
грустно. Это же самое - после первого впечатления радости увидать старого
приятеля - почувствовал и Нехлюдов.
И от этого они оба, пообещав друг другу, что увидятся, оба не искали
этого свидания и так и не виделись в этот приезд в Петербург Нехлюдова,
XXIV
Выйдя из сената, Нехлюдов с адвокатом пошли вместе по тротуару. Карете
своей адвокат велел ехать за собой и начал рассказывать Нехлюдову историю
того директора департамента, про которого говорили сенаторы о том, как его
уличили и как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его
назначают губернатором в Сибирь. Досказав всю историю и всю гадость ее и еще
с особенным удовольствием историю о том, как украдены разными
высокопоставленными людьми деньги, собранные на тот все недостраивающийся
памятник, мимо которого они проехали сегодня утром, и еще про то, как
любовница такого-то нажила миллионы на бирже, и такой-то продал, а такой-то
купил жену, адвокат начал еще новое повествование о мошенничествах и всякого
рода преступлениях высших чинов государства, сидевших не в остроге, а на
председательских креслах в разных учреждениях. Рассказы эти, запас которых
был, очевидно, неистощим, доставляли адвокату большое удовольствие,
показывая с полною очевидностью то, что средства, употребляемые им,
адвокатом, для добывания себе денег, были вполне правильны и невинны в
сравнении с теми средствами, которые употреблялись для той же цели высшими
чинами в Петербурге. И потому адвокат был очень удивлен, когда Нехлюдов, не
дослушав его последней истории о преступлениях высших чинов, простился с ним
и, взяв извозчика, поехал домой, на набережную.
Нехлюдову было очень грустно. Ему было грустно преимущественно оттого,
что отказ сената утверждал это бессмысленное мучительство над невинной
Масловой, и оттого, что этот отказ делал еще более трудным его неизменное
решение соединить с ней свою судьбу. Грусть эта усилилась еще от тех ужасных
историй царствующего зла, про которые с такой радостью говорил адвокат, и,
кроме того, он беспрестанно вспоминал недобрый, холодный, отталкивающий
взгляд когда-то милого, открытого, благородного Селенина.
Когда Нехлюдов вернулся домой, швейцар с некоторым презрением подал ему
записку, которую написала в швейцарской какая-то женщина, как выразился
швейцар. Это была записка от матери Шустовой, Она писала, что приезжала
благодарить благодетеля, спасителя дочери, и, кроме того, просить, умолять
его приехать к ним на Васильевский, в пятую линию, такую-то квартиру. Это
крайне нужно было, писала она ему, для Веры Ефремовны. Пусть он не боится,
что его будут утруждать выражением благодарности: про благодарность не будут
говорить, а просто будут рады его видеть. Если можно, то не приедет ли он
завтра утром.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта
Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им
прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным
почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю,
но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу,
от которого зависит это дело, и попросить его.
Нехлюдов после впечатлений последних дней своего пребывания в
Петербурге находился в состоянии полной безнадежности достигнуть чего-либо.
Его планы, составленные в Москве, казались ему чем-то вроде тех юношеских
мечтаний, в которых неизбежно разочаровываются люди, вступающие в жизнь. Но
все-таки теперь, будучи в Петербурге, он считал своим долгом исполнить все
то, что намеревался сделать, и решил завтра же, побывав у Богатырева,
исполнить его совет и поехать к тому лицу, от которого зависело дело
сектантов.
Теперь он, достав из портфеля прошение сектантов, перечитывал его,
когда к нему постучался и вошел лакей графини Катерины Ивановны с
приглашением пожаловать наверх чай кушать.
Нехлюдов сказал, что сейчас придет, и, сложив бумаги в портфель, пошел
к тетушке. По дороге наверх он заглянул в окно на улицу и увидал пару рыжих
Mariette, и ему вдруг неожиданно стало весело и захотелось улыбаться.
Mariette в шляпе, но уже не в черном, а в каком-то светлом, разных
цветов платье сидела с чашкой в руке подле кресла графини и что-то щебетала,
блестя своими красивыми смеющимися глазами. В то время, как Нехлюдов входил
в комнату, Mariette только что отпустила что-то такое смешное, и смешное
неприличное - это Нехлюдов видел по характеру смеха, - что добродушная
усатая графиня Катерина Ивановна, вся сотрясаясь толстым своим телом,
закатывалась от смеха, a Mariette с особенным mischievous {шаловливым
(франц.).} выражением, перекосив немножко улыбающийся рот и склонив набок
энергическое и веселое лицо, молча смотрела на свою собеседницу.
Нехлюдов по нескольким словам понял, что они говорили про вторую
новость петербургскую того времени, об эпизоде нового сибирского
губернатора, и что Mariette именно в этой области что-то сказала такое
смешное, что графиня долго не могла удержаться.
- Ты меня уморишь, - говорила она, закашлявшись.
Нехлюдов поздоровался и присел к ним. И только что он хотел осудить
Mariette за ее легкомыслие, как она, заметив серьезное и чуть-чуть
недовольное выражение его лица, тотчас же, чтобы понравиться ему, - а ей
этого захотелось с тех пор, как она увидала его, - изменила не только
выражение своего лица, но все свое душевное настроение. Она вдруг стала
серьезной, недовольной своею жизнью и, чего-то ищущая, к чему-то
стремящаяся, не то что притворилась, а действительно усвоила себе точно то
самое душевное настроение, - хотя она словами никак не могла бы выразить, в
чем оно состояло, - в каком был Нехлюдов в эту минуту.
Она спросила его, как он окончил свои дела. Он рассказал про неуспех в
сенате и про свою встречу с Селениным.
- Ах! какая чистая душа! Вот именно chevalier sans peur et sans
reproche {рыцарь без страха и упрека (франц.).}. Чистая душа, - приложили
обе дамы тот постоянный эпитет, под которым Селенин был известен в обществе.
- Что такое его жена? - спросил Нехлюдов.
- Она? Ну, да я не буду осуждать. Но она не понимает его. Что же,
неужели и он был за отказ? - спросила она с искренним сочувствием. - Это
ужасно, как мне ее жалко! - прибавила она, вздыхая.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить о Шустовой,
содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за
Ходатайство перед мужем и хотел сказать о том, как ужасно думать, что
женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о
них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
- Не говорите мне, - сказала она. - Как только муж сказал мне, что ее
можно выпустить, меня именно поразила эта мысль. За что же держали ее, если
она не виновата? - высказала она то, что хотел сказать Нехлюдов. - Это
возмутительно, возмутительно!
Графиня Катерина Ивановна видела, что Mariette кокетничает с
племянником, и это забавляло ее.
- Знаешь что? - сказала она, когда они замолчали, - приезжай завтра
вечером к Aline, y ней будет Кизеветер. И ты тоже, - обратилась она к
Mariette.
- Il vous a remarque {Он тебя заметил (франц.).}, - сказала она
племяннику. - Он мне сказал, что все, что ты говорил, - я ему рассказала, -
все это хороший признак и что ты непременно придешь ко Христу. Непременно
приезжай. Скатки ему, Mariette, чтобы он приехал. И сама приезжай.
- Я, графиня, во-первых, не имею никаких прав что-либо советовать
князю, - сказала Mariette, глядя на Нехлюдова и этим взглядом устанавливая
между ним и ею какое-то полное соглашение об отношении к словам графини и
вообще к евангелизму, - и, во-вторых, я не очень люблю, вы знаете...
- Да ты всегда все делаешь навыворот и по-своему.
- Как по-своему? Я верю, как баба самая простая, - сказала она,
улыбаясь. - А в-третьих, - продолжала она, - я завтра еду в французский
театр...
- Ах! А видел ты эту... ну, как ее? - сказала графиня Катерина
Ивановна.
Mariette подсказала имя знаменитой французской актрисы.
- Поезжай непременно, - это удивительно.
- Кого же прежде смотреть, ma tante, актрису или проповедника? - сказал
Нехлюдов, улыбаясь.
- Пожалуйста, не лови меня на словах.
- Я думаю, прежде проповедника, а потом французскую актрису, а то как
бы совсем не потерять вкуса к проповеди, - сказал Нехлюдов.
- Нет, лучше начать с французского театра, потом покаяться, - сказала
Mariette.
- Ну, вы меня на смех не смейте подымать. Проповедник проповедником, а
театр театром. Для того чтобы спастись, совсем не нужно сделать в аршин лицо
и все плакать. Надо верить, и тогда будет весело.
- Вы, ma tante, лучше всякого проповедника проповедуете.
- А знаете что, - сказала Mariette, задумавшись, - приезжайте завтра ко
мне в ложу
- Я боюсь, что мне нельзя будет...
Разговор перебил лакей с докладом о посетителе, Это был секретарь
благотворительного общества, председательницей которого состояла графиня.
- Ну, это прескучный господин. Я лучше его там приму. А потом приду к
вам. Напоите его чаем, Mariette, - сказала графиня, уходя своим быстрым
вертлявым шагом в залу.
Mariette сняла перчатку и оголила энергическую, довольно плоскую руку с
покрытой перстнями безымянкой.
- Хотите? - сказала она, берясь за серебряный чайник на спирту и
странно оттопыривая мизинец.
Лицо ее сделалось серьезно и грустно.
- Мне всегда ужасно-ужасно больно бывает думать, что люди, мнением
которых я дорожу, смешивают меня с тем положением, в котором я нахожусь.
Она как будто готова была заплакать, говоря последние слова. И хотя,
если разобрать их, слова эти или не имели никакого, или имели очень
неопределенный смысл, они Нехлюдову показались необыкновенной глубины,
искренности и доброты: так привлекал его h себе тот взгляд блестящих глаз,
который сопровождал эти слова молодой, красивой и хорошо одетой женщины.
Нехлюдов смотрел на нес молча и не мог оторвать глаз от ее лица.
- Вы думаете, что я не понимаю вас и всего, что в вас происходит. Ведь
то, что вы сделали, всем известно. C'est le secret de polichinelle {Это
секрет полишинеля (франц.).}, И я восхищаюсь этим и одобряю вас.
- Право, нечем восхищаться, я так мало еще сделал,
- Это все равно. Я понимаю ваше чувство и понимаю ее, - ну, хорошо,
хорошо, я не буду говорить об этом, - перебила она себя, заметив на его лице
неудовольствие. - Но я понимаю еще и то, что, увидев все страдания, весь
ужас того, что делается в тюрьмах, - говорила Mariette, желая только одного
- привлечь его к себе, своим женским чутьем угадывая все то, что было ему
важно и дорого, - вы хотите помочь страдающим, и страдающим так ужасно, так
ужасно от людей, от равнодушия, жестокости... Я понимаю, как можно отдать за
это жизнь, и сама бы отдала. Но у каждого своя судьба.
- Разве вы не довольны своей судьбой?
- Я? - спросила она, как будто пораженная удивлением, что можно об этом
спрашивать. - Я должна быть довольна - и довольна. Но есть червяк, который
просыпается...
- И ему не надо давать засыпать, надо верить этому голосу, - сказал
Нехлюдов, совершенно поддавшись ее обману.
Потом много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь свой разговор с ней;
вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова и то лицо
- будто бы умиленного внимания, с которым она слушала его, когда он
рассказывал ей про ужасы острога и про свои впечатления в деревне.
Когда графиня вернулась, они разговаривали как не только старые, но
исключительные друзья, одни понимавшие друг друга среди толпы, не понимавшей
их.
Они говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о
бедности народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под
шумок разговора, не переставая спрашивали: "Можешь любить меня?" - и
отвечали: "Могу", - и половое чувство, принимая самые неожиданные и радужные
формы, влекло их друг к другу.
Уезжая, она сказала ему, что всегда готова служить ему, чем может, и
просила его приехать к ней завтра вечером непременно, хоть на минуту, в
театр, что ей нужно еще поговорить с ним об одной важной вещи.
- Да и когда я вас увижу опять? - прибавила она, вздохнув, и стала
осторожно надевать перчатку на покрытую перстнями руку. - Так скажите, что
приедете.
Нехлюдов обещал.
В эту ночь, когда Нехлюдов, оставшись один в своей комнате, лег в
постель и потушил свечу, он долго не мог заснуть. Вспоминая о Масловой, о
решении сената и о том, что он все-таки решил ехать за нею, о своем отказе
от права на землю, ему вдруг, как ответ на эти вопросы, представилось лицо
Manette, ее вздох и взгляд, когда она сказала: "Когда я вас увижу опять?", и
ее улыбка, - с такою ясностью, что он как будто видел ее, и сам улыбнулся.
"Хорошо ли я сделаю, уехав в Сибирь? И хорошо ли сделаю, лишив себя
богатства?" - спросил он себя.
И ответы на эти вопросы в эту светлую петербургскую ночь, видневшуюся
сквозь неплотно опущенную штору, были неопределенные. Все спуталось в его
голове. Он вызвал в себе прежнее настроение и вспомнил прежний ход мыслей;
но мысли эти уже не имели прежней силы убедительности.
"А вдруг все это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь в том,
что я поступил хорошо", - сказал он себе, и, не в силах ответить на эти
вопросы, он испытал такое чувство тоски и отчаяния, какого он давно не
испытывал. Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым
сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша.
XXV
Первое чувство Нехлюдова, когда он проснулся на другое утро, было то,
что он накануне сделал какую-то гадость.
Он стал вспоминать: гадости не было, поступка не было дурного, но были
мысли, дурные мысли о том, что все его теперешние намерения - женитьбы на
Катюше и отдачи земли крестьянам, - что все это неосуществимые мечты, что
всего этого он не выдержит, что все это искусственно, неестественно, а надо
жить, как жил.
Поступка дурного не было, но было то, что много хуже дурного поступка:
были те мысли, от которых происходят все дурные поступки. Поступок дурной
можно не повторить и раскаяться в нем, дурные же мысли родят все дурные
поступки.
Дурной поступок только накатывает дорогу к дурным поступкам; дурные же
мысли неудержимо влекут по этой дороге.
Повторив в своем воображении утром вчерашние мысли, Нехлюдов удивился
тому, как мог он хоть на минуту поверить им. Как ни ново и трудно было то,
что он намерен был сделать, он знал, что это была единственная возможная для
него теперь жизнь, и как ни привычно и легко было вернуться к прежнему, он
знал, что это была смерть. Вчерашний соблазн представился ему теперь тем,
что бывает с человеком, когда он разоспался, и ему хочется хоть не спать, а
еще поваляться, понежиться в постели, несмотря на то, что он знает, что пора
вставать для ожидающего его важного и радостного дела.
В этот день, последний его пребывания в Петербурге, он с утра поехал на
Васильевский остров к Шустовой.
Квартира Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника
Дата добавления: 2015-07-25; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| XXXVIII 21 страница | | | XXXVIII 23 страница |