|
Читайте также: |
матери, взглянула спокойными, умными глазами в лицо старика и Нехлюдова.
- А умный, так и того лучше, - сказал старик. - А вот этим не
взимается? - прибавил он, указывая глазами на парочку - мужа с женой,
очевидно фабричных, сидевших на другой стороне прохода.
Фабричный - муж, приставив ко рту бутылку с водкой, закинув голову,
тянул из нее, а жена, держа в руке мешок, из которого вынута была бутылка,
пристально смотрела на мужа.
- Нет, мой и не пьет и не курит, - сказала женщина, собеседница
старика, пользуясь случаем еще раз похвалить своего мужа. - Таких людей,
дедушка, мало земля родит. Вот он какой, - сказала она, обращаясь и к
Нехлюдову.
- Чего лучше, - повторил старик, глядевший на пьющего фабричного.
Фабричный, отпив из бутылки, подал ее жене. Жена взяла бутылку и,
смеясь и покачивая головой, приложила ее тоже ко рту. Заметив на себе взгляд
Нехлюдова и старика, фабричный обратился к ним:
- Что, барин? Что пьем-то мы? Как работаем - никто не видит, а вот как
пьем - все видят. Заработал - и пью и супругу потчую. И больше никаких.
- Да, да, - сказал Нехлюдов, не зная, что ответить.
- Верно, барин? Супруга моя женщина твердая! Я супругой доволен, потому
она меня может жалеть. Так я говорю, Мавра?
- Ну, на, возьми. Не хочу больше, - сказала жена, отдавая ему бутылку.
- И что лопочешь без толку, - прибавила она.
- Вот так-то, - продолжал фабричный, - то хороша-хороша, а то и
заскрипит, как телега немазаная. Мавра, так я говорю?
Мавра, смеясь, пьяным жестом махнула рукой.
- Ну, понес...
- Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а попади ей вожжа
под хвост, она то сделает, что и вздумать нельзя... Верно я говорю. Вы меня,
барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать... - сказал фабричный и
стал укладываться спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему
про себя, что он печник, пятьдесят три года работает и склал на своем веку
печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да все некогда. Был
вот в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних
проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место,
которое берег для него Тарас.
- Что ж, барин, садитесь. Мы мешок сюда примем, - ласково сказал,
взглянув вверх, в лицо Нехлюдова, сидевший напротив Тараса садовник.
- В тесноте, да не в обиде, - сказал певучим голосом улыбающийся Тарас
и, как перышко, своими сильными руками поднял свой двухпудовый мешок и
перенес его к окну. - Места много, а то и постоять можно, и под лавкой
можно. Уж на что покойно. А то вздорить! - говорил он, сияя добродушием и
ласковостью.
Тарас говорил про себя, что когда он не выпьет, у него слов нет, а что
у него от вина находятся слова хорошие и он все сказать может. И
действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же выпивал,
что случалось с ним редко и только в особенных случаях, то делался особенно
приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою,
правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых
голубых глаз и не сходящей с губ приветливой улыбки.
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту
остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив
сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал
свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях
историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в
Сибирь.
Нехлюдов никогда не слыхал в подробности этого рассказа и потому с
интересом слушал. Он застал рассказ в том месте, когда отравление уже
совершилось и в семье узнали, что сделала это Федосья.
- Это я про свое горе рассказываю, - сказал Тарас, задушевно дружески
обращаясь к Нехлюдову. - Человек такой попался душевный, - разговорились, я
л сказываю.
- Да, да, - сказал Нехлюдов.
- Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка
лепешку эту самую. "Иду, говорит, к уряднику". Батюшка у меня старик
правильный. "Погоди, говорит, старуха, бабенка - робенок вовсе, сама не
знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется". Куды тебе, не
приняла слов никаких. "Пока мы ее держать будем, она, говорит, нас, как
тараканов, изведет". Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас
взбулгачился к нам... Сейчас понятых.
- Ну, а ты-то что? - спросил садовник.
- А я, братец ты мой, от живота валяюсь да блюю. Все нутро
выворачивает, ничего и сказать не могу. Сейчас запряг батюшка телегу,
посадил Федосью, - в стан, а оттуда к следователю. А она, братец ты мой, как
сперначала повинилась во всем, так и следователю все, как есть, чередом и
выложила. И где мышьяк взяла, и как лепешки скатала. "Зачем, говорит, ты
сделала?" - "А потому, говорит, постылый он мне. Мне, говорит, Сибирь лучше,
чем с ним жить", со мной, значит, - улыбаясь, говорил Тарас. - Повинилась,
значит, во всем. Известное дело, в замок. Батюшка один вернулся. А тут
рабочая пора подходит, а баба у нас - одна матушка, да и та уж плоха.
Думали, как быть, нельзя ли на поруки выручить. Поехал батюшка к начальнику
к одному - не вышло, он - к другому. Начальников этих он человек пять
объездил. Совсем уж было бросили хлопотать, да напался тут человечек один,
из приказных. Ловкач такой, что на редкость сыскать. "Давай, говорит,
пятерку - выручу". Сошлись на трешнице. Что ж, братец ты мой, я ее же холсты
заложил, дал. Как написал он эту бумагу, - протянул Тарас, точно он говорил
о выстреле, - сразу вышло. Я сам в те поры уж поднялся, сам за ней в город
ездил. Приехал я, братец ты мой, в город. Сейчас кобылу на двор поставил,
взял бумагу, прихожу в замок. "Чего тебе?" Так и так, говорю, хозяйка моя
тут у вас заключена. "А бумага, говорит, есть?" Сейчас подал бумагу. Глянул
он. "Подожди", - говорит. Присел я тут на лавочке. Солнце уж заполдни
перешло. Выходит начальник: "Ты, говорит, Варгушов?" - "Я самый". - "Ну,
получай", - говорит. Сейчас отворили ворота. Вывели ее в одежде в своей, как
должно. "Что же, пойдем". - "А ты разве пешой?" - "Нет, я на лошади". Пришли
на двор, расчелся я за постой и запряг кобылу, подбил сенца, что осталось,
под веретье. Села она, укуталась платком. Поехали. Она молчит, и я молчу.
Только стали подъезжать к дому, она и говорит: "А что, матушка жива?" Я
говорю: "Жива". - "А батюшка жив?" - "Жив". - "Прости, говорит, меня, Тарас,
за мою глупость. Я и сама не знала, что делала". А я говорю: "Много баить не
подобаить - я давно простил". Больше и говорить не стал. Приехали домой,
сейчас она матушке в ноги. Матушка говорит: "Бог простит". А батюшка
поздоровкался и говорит: "Что старое поминать. Живи как получше. Нынче,
говорит, время не такое, с поля убираться надо. За скородным, говорит, на
навозном осьминнике рожь-матушка такая, бог дал, родилась, что и крюк не
берет, переплелась вся и полегла постелью. Выжать надо. Вот ты с Тараской
поди завтра пожнись". И взялась она, братец ты мой, с того часа работать. Да
так работать стала, что на удивление. У нас тогда три десятины наемные были,
а бог дал, что рожь, что овес уродились на редкость. Я кошу, она вяжет, а то
оба жнем. Я на работу ловок, из рук не вывалится, а она еще того ловчее, за
что ни возьмется. Баба ухватистая да молодая, в соку. И к работе, братец ты
мой, такая завистливая стала, что уж я ее укорачиваю. Придем домой, пальцы
раздуются, руки гудут, отдохнуть бы надо, а она, не ужинамши, бежит в сарай,
на утро свясла готовит. Что сделалось!
- И что ж, и к тебе ласкова стала? - спросил садовник.
- И не говори, так присмолилась ко мне, что как одна душа. Что я
вздумаю, она понимает. Уж и матушка, на что сердита, и та говорит: "Федосью
нашу точно подменили, совсем другая баба стала". Едем раз на-двоем за
снопами, в одной передней сидим с ней. Я и говорю: "Как же ты это, Федосья,
то дело вздумала?" - "А как вздумала, говорит, не хотела с тобой жить.
Лучше, думаю, умру, да не стану". - "Ну, а теперь?" - говорю. "А теперь,
говорит, ты у меня у сердце". - Тарас остановился и, радостно улыбаясь,
удивленно покачал головой. - Только убрались с поля, повез я пеньку мочить,
приезжаю домой, - подождал он, помолчав, - глядь, повестка - судить. А мы и
думать забыли, за что судить-то.
- Не иначе это, что нечистый, - сказал садовник, - разве сам человек
может вздумать душу загубить? Так-то у нас человек один... - И садовник
начал было рассказывать, но поезд стал останавливаться.
- Никак, станция, - сказал он, - пойти напиться.
Разговор прекратился, и Нехлюдов вслед за садовником вышел из вагона на
мокрые доски платформы.
XLII
Нехлюдов, еще не выходя из вагона, заметил на дворе станции несколько
богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих
бубенцами лошадей; выйдя же на потемневшую от дождя мокрую платформу, он
увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая
толстая дама в шляпе с дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой
человек с тонкими ногами, в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в
дорогом ошейнике. За ними стояли лакеи с плащами и зонтиками и кучер,
вышедшие встречать. На всей этой кучке, от толстой барыни до кучера,
поддерживавшего рукой полы длинного кафтана, лежала печать спокойной
самоуверенности и избытка. Вокруг этой кучки тотчас же образовался круг
любопытных и подобострастных перед богатством людей: начальник станции в
красной фуражке, жандарм, всегда присутствующая летом при прибытии поездов
худощавая девица в русском костюме с бусами, телеграфист и пассажиры:
мужчины и женщины.
В молодом человеке с собакой Нехлюдов узнал гимназиста, молодого
Корчагина. Толстая же дама была сестра княгини, в имение которой переезжали
Корчагины. Обер-кондуктор с блестящими галунами и сапогами отворил дверь
вагона и в знак почтительности держал ее, в то время как Филипп и артельщик
в белом фартуке осторожно выносили длиннолицую княгиню на ее складном
кресле; сестры поздоровались, послышались французские фразы о том, в карете
или коляске поедет княгиня, и шествие, замыкающееся горничной с кудряшками,
зонтиками и футляром, двинулось к двери станции.
Нехлюдов, не желая встречаться, с тем чтоб опять прощаться,
остановился, не доходя до двери станции, ожидая прохождения всего шествия.
Княгиня с сыном, Мисси, доктор и горничная проследовали вперед, старый же
князь остановился позади с свояченицей, и Нехлюдов, не подходя близко,
слышал только отрывочные французские фразы их разговора. Одна из этих фраз,
произнесенная князем, запала, как это часто бывает, почему-то в память
Нехлюдову, со всеми интонациями и звуками голоса.
- Oh! il est du vrai grand monde, du vrai grand monde {О, он человек
подлинно большого света, подлинно большого света (франц.).}, - про кого-то
сказал князь своим громким, самоуверенным голосом и вместе с свояченицей,
сопутствуемый почтительными кондукторами и носильщиками, прошел в дверь
станции.
В это самое время аз-за угла станции появилась откуда-то на платформу
толпа рабочих в лаптях и с полушубками и мешками за спинами. Рабочие
решительными мягкими шагами подошли к первому вагону и хотели войти в него,
но тотчас же были отогнаны от него кондуктором. Не останавливаясь, рабочие
пошли, торопясь и наступая друг другу на ноги, дальше к соседнему вагону и
стали уже, цепляясь мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как
другой кондуктор от двери станции увидал их намерение и строго закричал на
них. Вошедшие рабочие тотчас же поспешно вышли и опять теми же мягкими
решительными шагами пошли еще дальше к следующему вагону, тому самому, в
котором сидел Нехлюдов. Кондуктор опять остановил их. Они было остановились,
намереваясь идти еще дальше, но Нехлюдов сказал им, что в вагоне есть места
и чтобы они шли. Они послушали его, и Нехлюдов вошел вслед за ними. Рабочие
хотели уже размещаться, но господин с кокардой и обе дамы, приняв их
покушение поместиться в этом вагоне за личное себе оскорбление, решительно
воспротивились этому и стали выгонять их. Рабочие - их было человек двадцать
- и старики и совсем молодые, все с измученными загорелыми сухими лицами,
тотчас же, цепляя мешками за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя себя
вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно готовые идти до конца
света и сесть куда бы ни велели, хоть на гвозди.
- Куда прете, черти! Размещайтесь здесь, - крикнул вышедший им
навстречу другой кондуктор.
- Voila encore des nouvelles! {Вот еще новости! (франц.)} - проговорила
молодая из двух дам, вполне уверенная, что она своим хорошим французским
языком обратит на себя внимание Нехлюдова. Дама же с браслетами только все
принюхивалась, морщилась и что-то сказала про приятность сидеть с вонючим
мужичьем.
Рабочие же, испытывая радость и успокоение людей, миновавших большую
опасность, остановились и стали размещаться, скидывая движениями плеча
тяжелые мешки с спин и засовывая их под лавки.
Садовник, разговаривавший с Тарасом, сидел не на своем месте и ушел на
свое, так что подле и против Тараса были три места. Трое рабочих сели на
этих местах, но, когда Нехлюдов подошел к ним, вид его господской одежды так
смутил их, что они встали, чтобы уйти, но Нехлюдов просил их остаться, а сам
присел на ручку лавки к проходу.
Один из двух рабочих, человек лет пятидесяти, с недоумением и даже с
испугом переглянулся с молодым. То, что Нехлюдов, вместо того чтобы, как это
свойственно господину, ругать и гнать их, уступил им место, очень удивило и
озадачило их. Они даже боялись, как бы чего-нибудь от этого не случилось для
них худого. Увидав, однако, что тут не было никакого подвоха и что Нехлюдов
просто разговаривал с Тарасом, они успокоились, велели малому сесть на мешок
и потребовали, чтобы Нехлюдов сел на свое место. Сначала пожилой рабочий,
сидевший против Нехлюдова, весь сжимался, старательно подбирая свои обутые в
лапти ноги, чтоб не толкнуть барина, но потом так дружелюбно разговорился с
Нехлюдовым и Тарасом, что даже ударял Нехлюдова по колену перевернутой
кверху ладонью рукой в тех местах рассказа, на которые он хотел обратить его
особенное внимание. Он рассказал про все свои обстоятельства и про работу на
торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней два с
половиной месяца и везя домой заработанные рублей по десять денег на брата,
так как часть заработков дана была вперед при наемке. Работа их, как он
рассказывал, происходила по колено в воде и продолжалась от зари до зари с
двухчасовым отдыхом в обеде.
- Которые без привычки, тем, известно, трудно, - говорил он, - а
обтерпелся - ничего. Только бы харчи были настоящие. Сначала харчи плохи
были. Ну, а потом народ обиделся, и харчи стали хорошие, и работать стало
легко.
Потом он рассказал, как он в продолжение двадцати восьми лет ходил в
заработки и весь свой заработок отдавал в дом, сначала отцу, потом старшему
брату, теперь племяннику, заведовавшему хозяйством, сам же проживал из
заработанных пятидесяти - шестидесяти рублей в год два-три рубля на
баловство: на табак и спички.
- Грешен, когда с устатку и водочки выпьешь, - прибавил он, виновато
улыбаясь.
Рассказал он еще, как женщины за них правят дома и как подрядчик
угостил их нынче перед отъездом полведеркой, как один из них помер, а
другого везут больного. Больной, про которого он говорил, сидел в этом же
вагоне в углу. Это был молодой мальчик, серо-бледный, с синими губами. Его,
очевидно, извела и изводила лихорадка. Нехлюдов подошел к нему, но мальчик
таким строгим, страдальческим взглядом взглянул на него, что Нехлюдов не
стал тревожить его расспросами, а посоветовал старшему купить хины и написал
ему на бумажке название лекарства. Он хотел дать денег, но старый работник
сказал, что не нужно: он свои отдаст.
- Ну, сколько ни ездил, таких господ не видал. Не то чтобы тебя в шею,
а он еще место уступил. Всякие, значит, господа есть, - заключил он,
обращаясь к Тарасу.
"Да, совсем новый, другой, новый мир", - думал Нехлюдов, глядя на эти
сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и
измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми
людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей
трудовой и человеческой жизни.
"Вот он, le vrai grand monde", - думал Нехлюдов, вспоминая фразу,
сказанную князем Корчагиным, и весь этот праздный, роскошный мир Корчагиных
с их ничтожными, жалкими интересами.
И он испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый,
неизвестный и прекрасный мир.
Конец второй части
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
I
Партия, с которой шла Маслова, прошла около пяти тысяч верст. До Перми
Маслова шла по железной дороге и на пароходе с уголовными, и только в этом
городе Нехлюдову удалось выхлопотать перемещение ее к политическим, как это
советовала ему Богодуховская, шедшая с этой же партией.
Переезд до Перми был очень тяжел для Масловой и физически и
нравственно. Физически - от тесноты, нечистоты и отвратительных насекомых,
которые не давали покоя, и нравственно - от столь же отвратительных мужчин,
которые, так же как насекомые, хотя и переменялись с каждым этапом, везде
были одинаково назойливы, прилипчивы и не давали покоя. Между арестантками и
арестантами, надзирателями и конвойными так установился обычай цинического
разврата, что всякой, в особенности молодой, женщине, если она не хотела
пользоваться своим положением женщины, надо было быть постоянно настороже. И
это всегдашнее положение страха и борьбы было очень тяжело. Маслова же
особенно подвергалась этим нападкам и по привлекательности своей наружности,
и по известному всем ее прошедшему. Тот решительный отпор, который она
давала теперь пристававшим к ней мужчинам, представлялся им оскорблением и
вызывал в них против нее еще и озлобление. Облегчало ее положение в этом
отношении близость ее с Федосьей и Тарасом, который, узнав о тех нападениях,
которым подвергалась его жена, пожелал арестоваться, чтобы защищать ее, и с
Нижнего ехал как арестант, вместе с заключенными.
Перевод в отделение политических улучшил положение Масловой во всех
отношениях. Не говоря о том, что политические лучше помещались, лучше
питались, подвергались меньшим грубостям, перевод Масловой к политическим
улучшил ее положение тем, что прекратились эти преследования мужчин, и можно
было жить без того, чтобы всякую минуту ей не напоминали о том ее прошедшем,
которое она так хотела забыть теперь. Главное же преимущество этого перевода
состояло в том, что она узнала некоторых людей, имевших на нее решительное и
самое благотворное влияние.
Помещаться на этапах Масловой разрешено было с политическими, но идти
она в качестве здоровой женщины должна была с уголовными. Так она шла все
время от самого Томска. С нею вместе шли также пешком двое политических:
Марья Павловна Щетинина, та самая красивая девушка с бараньими глазами,
которая поразила Нехлюдова при свидании с Богодуховской, и ссылавшийся в
Якутскую область некто Симонсон, тот самый черный лохматый человек с глубоко
ушедшими под лоб глазами, которого Нехлюдов тоже заметил на этом свидании.
Марья Павловна шла пешком потому, что уступила свое место на подводе
уголовной беременной женщине; Симонсон же потому, что считал несправедливым
пользоваться классовым преимуществом. Эти трое отдельно от других
политических, выезжавших позднее на подводах, выходили с уголовными рано
утром. Так это и было на последнем этапе перед большим городом, на котором
партию принял новый конвойный офицер.
Было раннее ненастное сентябрьское утро. Шел то снег, то дождь с
порывами холодного ветра. Все арестанты партии, четыреста человек мужчин и
около пятидесяти женщин, уже были на дворе этапа и частью толпились около
конвойного-старшого, раздававшего старостам кормовые деньги на двое суток,
частью закупали съестное у впущенных на двор этапа торговок. Слышался гул
голосов арестантов, считавших деньги, покупавших провизию, и визгливый говор
торговок.
Катюша с Марьей Павловной, обе в сапогах и полушубках, обвязанные
платками, вышли на двор из помещения этапа и направились к торговкам,
которые, сидя за ветром у северной стены палей, одна перед другой предлагали
свои товары: свежий ситный, пирог, рыбу, лапшу, кашу, печенку, говядину,
яйца, молоко; у одной был даже жареный поросенок.
Симонсон, в гуттаперчевой куртке и резиновых калошах, укрепленных сверх
шерстяных чулок бечевками (он был вегетарианец и не употреблял шкур убитых
животных), был тоже на дворе, дожидаясь выхода партии. Он стоял у крыльца и
вписывал в записную книжку пришедшую ему мысль. Мысль заключалась в
следующем:
"Если бы, - писал он, - бактерия наблюдала и исследовала ноготь
человека, она признала бы его неорганическим существом. Точно так же и мы
признали земной шар, наблюдая его кору, существом неорганическим. Это
неверно".
Сторговав яиц, связку бубликов, рыбы и свежего пшеничного хлеба,
Маслова укладывала все это в мешок, а Марья Павловна рассчитывалась с
торговками, когда среди арестантов произошло движение. Все замолкло, и люди
стали строиться. Вышел офицер и делал последние перед выходом распоряжения.
Все шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и
соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный
крик офицера, удары по телу и плач ребенка. Все затихло на мгновение, а
потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна
подвинулись к месту шума.
II
Подойдя к месту шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее:
офицер, плотный человек с большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою
рукой ладонь правой, которую он зашиб о лицо арестанта, и не переставая
произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой
разбитое в кровь лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно
визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах
длинный, худой арестант с бритой половиной головы.
- Я тебя (неприличное ругательство) научу рассуждать (опять
ругательство); бабам отдашь, - кричал офицер. - Надевай.
Офицер требовал, чтобы были надеты наручни на общественника, шедшего в
ссылку и во всю дорогу несшего на руках девочку, оставленную ему умершей в
Томске от тифа женою. Отговорки арестанта, что ему нельзя в наручнях нести
ребенка, раздражали бывшего не в духе офицера, и он избил не покорившегося
сразу арестанта {Факт, описанный в книге Д. А. Линева "По этапу". (Прим. Л,
Н. Толстого.)}.
Против избитого стояли конвойный солдат и чернобородый арестант с
надетой на одну руку наручней и мрачно смотревший исподлобья то на офицера,
то на избитого арестанта с девочкой. Офицер повторил конвойному приказание
взять девочку. Среди арестантов все слышнее и слышнее становилось гоготание.
- От Томска шли, не надевали, - послышался хриплый голос из задних
рядов.
- Не щенок, а ребенок.
- Куда ж ему девчонку деть?
- Не закон это, - сказал еще кто-то.
- Это кто? - как ужаленный, закричал офицер, бросаясь в толпу. - Я тебе
покажу закон. Кто сказал? Ты? Ты?
- Все говорят. Потому... - сказал широколицый приземистый арестант.
Он не успел договорить. Офицер обеими руками стал бить его по лицу.
- Вы бунтовать! Я вам покажу, как бунтовать. Перестреляю, как собак.
Начальство только спасибо скажет. Бери девчонку!
Толпа затихла. Отчаянно кричавшую девочку вырвал один конвойный, другой
стал надевать наручни покорно подставившему свою руку арестанту.
- Снеси бабам, - крикнул офицер конвойному, оправляя на себе портупею
шашки.
Девчонка, стараясь выпростать ручонки из платка, с налитым кровью лицом
не переставая визжала. Из толпы выступила Марья Павловна и подошла к
конвойному.
- Господин офицер, позвольте я понесу девочку.
Конвойный солдат с девочкой остановился.
- Ты кто? - спросил офицер.
- Я политическая.
Очевидно, красивое лицо Марьи Павловны с ее прекрасными выпуклыми
глазами (он уже видел ее при приемке) подействовало на офицера. Он молча
посмотрел на нее, как будто что-то взвешивая.
- Мне все равно, несите, коли хотите. Вам хорошо жалеть их, а убежит,
кто отвечать будет?
- Как же он с девочкой убежит? - сказала Марья Павловна.
- Мне некогда с вами разговаривать. Берите, коли хотите.
- Прикажете отдать? - спросил конвойный.
- Отдай.
- Иди ко мне, - говорила Марья Павловна, стараясь приманить к себе
девочку.
Но тянувшаяся к отцу с рук конвойного девочка продолжала визжать и не
хотела идти к Марье Павловне.
- Постойте, Марья Павловна, она ко мне пойдет, - сказала Маслова,
доставая бублик из мешка.
Девчонка знала Маслову и, увидав ее лицо и бублик, пошла к ней.
Все затихло. Ворота отворили, партия выступила наружу, построилась;
конвойные опять пересчитали; уложили, увязали мешки, усадили слабых. Маслова
с девочкой на руках стала к женщинам рядом с Федосьей. Симонсон, все время
следивший за тем, что происходило, большим решительным шагом подошел к
офицеру, окончившему все распоряжения и садившемуся уже в свой тарантас.
- Вы дурно поступили, господин офицер, - сказал Симонсон.
- Убирайтесь на свое место, не ваше дело.
- Мое дело сказать вам, и я сказал, что вы дурно поступили, - сказал
Симонсон, глядя пристально в лицо офицера из-под своих густых бровей.
- Готово? Партия, марш, - крикнул офицер, не обращая внимания на
Симонсона, и, взявшись за плечо солдата-кучера, влез в тарантас.
Партия тронулась и, растянувшись, вышла на грязную, окопанную с двух
сторон канавами разъезженную дорогу, шедшую среди сплошного леса.
III
После развратной, роскошной и изнеженной жизни последних шести лет в
городе и двух месяцев в остроге с уголовными жизнь теперь с политическими,
несмотря на всю тяжесть условий, в которых они находились, казалась Катюше
очень хорошей. Переходы от двадцати до тридцати верст пешком при хорошей
пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы физически укрепили ее; общение
же с новыми товарищами открыло ей такие интересы в жизни, о которых она не
имела никакого понятия. Таких чудесных людей, как она говорила, как те, с
которыми она шла теперь, она не только не знала, но и не могла себе и
представить.
- Вот плакала, что меня присудили, - говорила она. - Да я век должна
Дата добавления: 2015-07-25; просмотров: 47 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| XXXVIII 1 страница | | | XXXVIII 3 страница |