POV Bill

- Но мам... - я попытался вклиниться в монолог женщины на том конце провода.

- Никаких «но», Вильгельм, - то, что она звала меня полным именем, было первым признаком того, что она находится в бешенстве и с ней лучше не спорить. - Мы ждем тебя в восемь вечера, будет Энн и бабушка с дедушкой. Я обещала, что ты обязательно приедешь и сыграешь для них, - менторским тоном продолжила она, а я понял, что в этот раз мне не отвертеться от очередного семейного вечера, которые я успешно избегал последние полгода, отговариваясь работой. Не то чтобы я не любил свою семью, просто в последнее время я стал превращаться в мизантропа и замечать даже в близких людях только плохое. Я хотел запомнить маму всегда улыбающейся и понимающей, а не женщиной, отчаянно пытающейся сохранить молодость, настолько отчаянно, что у нее уже кончики губ не опускаются из-за пластических операций, отца – сильным и строгим, а не стариком, стремящимся спастись от одиночества с помощью работы. Я их люблю, но не так сильно, как в детстве. Уже не так сильно.

- Мам, у меня сегодня важная операция, - я посмотрел на часы, которые показывали без пятнадцати минут десять. Значит, через пять минут мальчику введут наркоз, а после того, как он заснет, его отвезут в операционную, поэтому пора заканчивать разговоры.

Это была, наверное, первая операция за последние пять лет, из-за которой я нервничал и едва не провалил час назад первый этап, чуть не убив зародыша раньше срока. Хотя требовалось всего-навсего проколоть живот женщины в нужном месте и добраться иглой до внутренностей, того, что через семь месяцев могло стать ребенком, забрать большую часть клеток, после чего извлечь иглу. Дальше в дело вступали лаборанты, задачей части которых было выбрать из набранных клеток лишь необходимые мне, а остальных – извлечь остатки зародыша из женщины, хотя, наверное, судя по гладкой коже на животе и отсутствию растяжек, все же девушки, да нет, если она беременна, то у нее уже нет девственной плевы и она является женщиной... Черт, сегодня в голове у меня царил непривычный бардак. Так вот, я умудрился чуть не завалить такую простейшую операцию, которая под силу даже лаборанту. Просто игла прошла сквозь зародыш, и еще пару минут – и мне пришлось бы искать новый материал и откладывать операцию, но я вовремя спохватился и успел произвести забор клеток, предоставив лаборантам разбираться с необходимым для операции материалом, а сам отправился к себе, чтобы выпить чашку горячего чая с горными травами в полной тишине и одиночестве, прокручивая еще раз в голове план операции. Ведь будет очень и очень неприятно, если все провалится, так и не начавшись. И придется искать новый материал, а времени очень жалко. Да и моего смешного подопечного тоже. Он так забавно хмурится и оправдывается, точно маленький ребенок. И после того, как его привели в более менее чистый и приличный вид, я разглядел, что из этого ребенка может рано или поздно получиться симпатичный парень, если он, конечно, доживет до конца эксперимента. Если не доживет… придется искать другого. Но от этого ребенок явно унаследует хорошие гены и в плане здоровья и в плане внешности, правда, эти его дреды… Я был очень удивлен, узнав, что там никто не живет, но еще больше огорчен тем, что их не срезали. Ну что ж, пусть пока радуется, говорят, что беременным полезно хорошее настроение, а медицина подтверждает, что гормоны, выделяемые матерью, когда она испытывает положительные эмоции, также положительно влияют на плод. Так что если мы дойдем до второго этапа, то придется радовать мальчишку. Но Бог видит, что ради науки я готов на это. Хотя Бог этого не видит, потому что его нет. Очередная глупая человеческая иллюзия. Да.

- У тебя каждый день важная операция, - резко отрезает мама. - Мы ждем тебя в восемь. До вечера, Вильгельм, - не дождавшись ответного прощания, она отключилась.

Что ж. Придется съездить. И, возможно, даже сыграть страждущим культуры бабушке и дедушке на рояле. Черт бы побрал это воспитание, предполагающее обязательное обучение игре на музыкальном инструменте. Сколько вечеров я провел за непослушными мне клавишами, мечтая о том, чтобы родится ТАМ, где тебя в любой момент могут продать на угоду кому-либо, но ТАМ, где ты свободен и твое поведение не связывают сотни правил и традиций. Только сейчас я понимаю, каким дураком был. Правила облегчают жизнь. И их так приятно нарушать. А ведь родители до сих пор ждут моего визита с невестой. Усмехнувшись, я аккуратно положил телефон на его место на столе и, обхватив чашку пальцами, отпил уже остывший чай и поморщился: он теряет совершенно весь вкус и целебные свойства, когда остывает. Бросаю взгляд на часы и понимаю, что пора идти. Оставляю чашку на столе, зная, что секретарь, имени которой я так и не запомнил, все тут уберет после моего ухода. Встаю и, поправив халат, выхожу из кабинета.

Я люблю и не люблю коридоры центра. Кучи посторонних людей меня откровенно раздражают, но мы же должны лечить их. Да. Это же наше призвание. Клятву давали.

Я люблю благоговейный страх в их глазах, когда они смотрят на меня, прекрасно понимая, кому принадлежит идеально-белый халат. На меня так смотрят не только случайные посетители, но и большинство коллег, только в их взглядах я читаю еще одно сладкое для меня чувство – зависть. Чем старше и опытнее коллега, тем зависть сильнее, и нет ничего вкуснее этого коктейля из страха, благоговения, восхищения, зависти и злости. И я пью его сполна, каждый день, с нескрываемым наслаждением. Они все хотели быть на моем месте. Идти сейчас по этому коридору к операционной, проходить привычную процедуру дезинфекции, получать из рук молчаливой сестры перчатки, маску и повязку на голову, наблюдать через стекло, как в операционной на столе уже лежит подопечный в окружении аппаратуры и суетящегося персонала. Они хотят слушать доклад помощников о том, что все готово. Они хотят, довольно улыбаясь, заходить в ярко освещенное помещение, наблюдать за лицом совсем еще мальчика в кислородной маске, проверять готовность материала и показатели, брать с услужливо поднесенного подноса с инструментами блестящий остро отточенный скальпель и с нетерпением ждать, пока медсестра быстро и тщательно обработает заранее открытый плоский живот с накаченными мышцами, чтобы нанести идеально точный разрез, открывающий истинную красоту мальчика…

***

- Братишка, пора, - Энни, оставив бокал с шампанским на старинном трюмо, украшавшим наш фамильный особняк с незапамятных времен (ну, по крайней мере, он появился тут раньше, чем я начал осознавать себя как личность и запоминать окружающее), подошла ко мне. - Ты опять летаешь? - она мягко улыбнулась и обняла меня, холодно сверкнув глазами, полными зависти. Все это игра. Для родителей. И для бабушки с дедушкой. Чтобы они чувствовали себя уверенно и могли гордиться молодым поколением. Мной они могли гордиться полноправно, а вот этой… я даже наименования к ней подобрать не мог. Как можно назвать девушку (да какая она девушка – тридцатилетняя потасканная баба), которая зарабатывает на жизнь тем, что вытягивает деньги из богатых любовников? Конечно, родители были свято уверены, что она модный фотограф. Как бы не так. Ни разу в жизни ни в одном журнале не видел ее фото, да и вообще в этой сфере ее никто не знал, а у меня были хорошие связи – вырезал я одному опухоль.

- Нет, дорогая, - улыбаюсь и тоже обнимаю ее. Хотя она, как всегда, права. Перед глазами все еще мелькали, словно кадры кинопленки, фрагменты операции. Мальчик внутри был идеален, и все прошло просто замечательно, настолько замечательно, что я сам, к удивлению всех находящихся в операционной, наложил швы и потом наблюдал, как измеряют последний раз его показатели и отключают от аппаратуры, как перевозят в специально обустроенный бокс, где он будет находиться под постоянным и неусыпным наблюдением до тех пор, пока у него полностью не сформируются новые органы. Ему сразу же поставили почти 50 кубиков необходимых лекарств, которые спровоцируют начало бурного развития клеток. Если все пойдет нормально, то через неделю мы займемся его ДНК. Мне уже не терпелось снова вторгнуться в хрупкий, но такой совершенный организм этого мальчика.

- Я вижу, - хмыкнула она, и острые когти впились в кожу сквозь шелк рубашки. - Нам пора играть. Скрипка и рояль, - повернувшись так, чтобы ее лицо видел только я, она скривилась.

- О да, дорогая, это будет превосходно, - не убирая улыбки, я отцепил ее кисть от себя и, ослепительно улыбнувшись семье, расположившейся с напитками на диване и креслах, направился к роялю под одобрительными взглядами карих глаз. У нас у всех глаза одного цвета. Тонкая ирония, но так и есть. Иногда у меня возникало смутное ощущение, что мои родители дальние родственники. Пора бы уже подтвердить догадку, надо всего лишь подняться в родительскую ванную, где лежат их расчески, и все. Через пару часов у меня будет ответ на волнующий, хотя не очень, если я ждал 25 лет, вопрос.

Медленно усаживаюсь за роялем и открываю крышку, пытаясь вспомнить старые ощущения. Сколько часов я провел за ним в детстве и юности… В этот момент я почувствовал себя бесконечно старым, ведь все это так давно было.

Пальцы привычно легли на клавиши, а нога нашла педаль. Рядом на стульчике расчехляла скрипку сестра. Убедившись, что она готова, я кивнул то ли ей, то ли себе, то ли еще кому в комнате, и воцарившуюся тишину нарушили первые звуки мелодии. Мой любимый Шуберт. Где-то на задворках начала подыгрывать сестра. Она прекрасно знала, что я играю только Шуберта, потому что только его прохладные созвучия дарили мне покой и какое-то удовольствие, но прав был тот, кто сказал, что секс намного лучше. Гормонов, доставляющих физическое удовольствие при этом процессе, выделялось намного больше.

Но мне не дали полностью погрузиться в ноты, обретавшие звучание. В кармане брюк завибрировал мобильный. Первый раз я проигнорировал, второй тоже, но вот третий означал, что мне звонил или кто-то слишком настойчивый или не знающий моих привычек, и его следовало просветить по этому поводу. Либо в центре произошел форс-мажор.

Мелодия повисла обрывками нот, а я быстро вытащил телефон. На дисплее высветился телефон центра. Едва я снял трубку, с того конца затараторили:

- Герр Каулитц, у нас непредвиденное повышение температуры.

- Во-первых, - оборвал я говорящего, - добрый вечер, во-вторых, «у нас» – это у кого? - меня всегда раздражали эти непонятные люди и их несодержательные фразы.

- Добрый вечер, - мой собеседник сбавил пыл, - у вашего подопечного, Томаса Шрейнера поднялась температура…

- И вы отвлекаете меня только из-за этого? - я снова оборвал его. - Неужели вы не знаете, что это естественная реакция организма после операции и что для этого существуют жаропонижающие средства? Действуйте, - я отключился и убрал трубку в карман под осуждающими взглядами семьи, бросив возмущенной матери, которая одела просто ужасное красное платье, выставляющее на обозрение в огромном декольте старую морщинистую в пигментных пятнах грудь, которой пластические хирурги уже не могли помочь, и истерзанные целлюлитом и варикозом ноги из-под короткого платья (как хорошо, что бабушка одела закрытый брючный костюм, а то меня бы точно стошнило, прямо тут): - Я же говорил, что у меня важная операция, - и вернулся к тому моменту, на котором остановился. Чертовы идиоты не могут даже температуру сбить без меня, а потом жалуются, что у одних и зарплата и статус, а вторые всю жизнь на побегушках.

Постепенно мысли улетучивались, уступая место музыке, пока в сознании не осталось ничего, кроме нее, точно так, как писал об этом когда-то Гессе. Я не знаю, сколько мы играли. Хотя знаю. 24 минуты. Именно столько длилась эта пьеса.

Едва прозвучали последние аккорды и редкие хлопки наших зрителей, как в моем кармане, словно по заказу, снова завибрировал мобильный. Стараясь скрыть раздражение от близких, я взял трубку:

- Да.

- Герр Каулитц, мы поставили Томасу Шрейнеру жаропонижающее, но температура повысилась.

- Сколько? - спросил я. Наверное, у него стандартные 37, а эти дурни развели панику.

- Сорок один и два, - я едва сдержался, чтобы не чертыхнуться. Это не походило на нормальную реакцию после операции. - И еще судороги…

Дата добавления: 2015-07-19