26 страница

Надолго воцарилось молчание. А потом Он лукаво рассмеялся.

«Мемнох, ангел мой. То, что ты узнал о жизни, ты узнал в постели».

Я ответил не сразу. Его комментарий был, разуме­ется, пропитан презрением и иронией. Потом я заго­ворил:

«Это правда, Господи. Но страдания людей столь ужасны, несправедливость столь пагубна для их ду­шевного равновесия, что все это может свести на нет усвоенные в постели уроки, как бы великолепны они ни были!»

«О-о, но когда любовь приходит через страдание, Мемнох, она приобретает силу, которую никогда не придаст ей неискушенность».

«Зачем Ты говоришь так? Я не верю этому! Думаю, Ты не осознаешь всего. Господи, послушай меня. Есть только одна возможность доказать это, как я это по­нимаю. Одна возможность».

«Если ты хоть на мгновение помышляешь о том, чтобы помешать Моему пастырству и Моей жертве, если полагаешь, что сможешь повернуть вспять поток неудержимых сил, направленных на исполнение это­го события, тогда ты более не ангел, а демон!» — мол­вил Он.

«Я не прошу об этом,— ответил я.— Доведи это дело до конца. Наставляй их, унижай их; пусть Тебя схватят, пытают и казнят на кресте, да — соверши все это. Но соверши как человек!»

«Я и собираюсь».

«Нет, Ты все время будешь помнить, что Ты — Бог. А я говорю: забудь, что Ты Бог! Сокрой Свою боже­ственность во плоти так, как это происходит с Тобой временами. Сокрой ее, Господи, оставив Себе лишь веру в небеса, как если бы она пришла к Тебе через всеохватное и неопровержимое откровение.

И сокрой в этой пустыне правду о том, что Ты Бог. Тогда Ты выстрадаешь все, как выстрадал бы человек. И Ты познаешь саму суть этого страдания. Ты уви­дишь то, что видят люди, когда рвется и раздирается плоть, когда течет кровь — Твоя собственная. Это отвратительно!»

«Мемнох, люди каждый день гибнут на Голгофе Важно то, что Сын Божий сознательно умирает на Голгофе в человеческом облике».

«Нет, нет! — вскричал я.— Это катастрофа».

Он вдруг показался мне таким опечаленным, что я подумал, Он сейчас зарыдает из жалости ко мне. Его губы запеклись и потрескались от жары, руки были такими тонкими, что просвечивали вены. У Него был вид самого обыкновенного человека, изнуренного го­дами тяжелого труда

«Посмотри на Себя,— сказал я,— голодного, ис­пытывающего жажду, страждущего, изможденного, потерявшегося во мраке жизни, среди недобрых сти­хийных проявлений природы и мечтающего о триум­фе после прощания с этим телом! Какого рода урок может преподнести такое страдание? И кого Ты оставишь с чувством вины за Твою гибель? Что станет со всеми теми простыми смертными, что отвергли Тебя? Нет, пожалуйста, выслушай меня, Отче. Если Ты не откажешься от своей божественности, не делай этого. Измени Свои намерения. Не умирай. И самое главное, не дай Себя убить! Не свисай с дерева подоб­но лесному божеству из греческих мифов. Пойдем со мной в Иерусалим, и Ты познаешь и женщин, и вино, и песни, и пляски, и рождение младенцев, и всю ра­дость, которую может вместить и выразить человече­ское сердце!

Господи, бывают моменты, когда самые суровые мужи держат на руках младенцев, своих детей,— счастье и удовлетворение в такие минуты настолько ве­лико, что нет на свете такого ужаса, что мог бы нару­шить испытываемый ими покой! В этом состоит спо­собность человека любить и понимать! Когда человек может достичь гармонии, невзирая ни на что, и муж­чины и женщины способны на это, Господи. Пойдем, потанцуем с Твоим народом. Споем с ними. Попиру­ем. Заключи в Свои объятия женщин и мужчин и по­знай их во плоти!»

«Мне жаль тебя, Мемнох,— молвил Он.— Мне жаль тебя, как жаль смертных, что убьют Меня и за­тем неправильно истолкуют Мои законы. Но Я думаю о тех, кто до глубины души будет тронут Моими стра­даниями, кто никогда их не забудет и поймет, какую любовь испытываю Я к смертным — любовь, во имя которой Я позволю Себе умереть среди них еще до открытия врат преисподней. Мне жаль тебя. Тебе, с твоими чувствованиями, будет слишком тяжело не­сти бремя своей вины».

«Моей вины? Какой вины?»

«Ты — причина всего этого, Мемнох. Именно ты сказал, что Я должен сойти вниз во плоти. Именно ты подталкивал Меня к этому, именно ты бросил Мне вы­зов, а теперь не в состоянии узреть чудо Моей жертвы.

И когда ты узришь это, когда и вправду узришь, как преображенные страданием души возносятся на небеса, что тогда ты подумаешь о своих ничтожных маленьких открытиях, сделанных в объятиях дщерей человеческих? Что ты станешь думать? Разве не пони­маешь? Я искуплю страдание, Мемнох! Я придам ему огромнейшую и всеобъемлющую значимость внутри жизненного цикла! Я доведу его до предела. Я позво­лю спеть ему его величальную песнь!»

«Нет, нет, нет! — Поднявшись на ноги, я принялся Его уговаривать.— Господи, сделай лишь то, о чем я прошу. Доведи это до конца — да, если должен, по­строй это чудо на убийстве, сделай так, если таково Твое желание. Но сокрой Свою божественную сущ­ность с тем, чтобы умереть — умереть взаправду, Гос­поди, и чтобы когда они будут загонять гвозди в Твои ладони и ступни, Ты познал, что чувствует человек, и не более того. И тогда, когда Ты вступишь во мрак преисподней, Твоя душа будет человеческой! Пожа­луйста, Господи, ну, пожалуйста, умоляю Тебя. Во имя всего человечества, умоляю Тебя. Я не умею предска­зывать будущее, но никогда оно меня не страшило более, чем теперь».

Мемнох умолк.

Мы стояли одни в песках: Мемнох, смотрящий вдаль, и я, потрясенный, подле него.

— Он ведь не сделал этого, верно? — спросил я.— Мемнох, Бог умер, зная, что Он — Бог. Он умер и вос­крес, помня об этом все время. Мир спорит об этом, и судит, и дивится, но Он знал. Когда в Него загоняли гвозди, Он знал, что суть Бог.

— Да,— сказал Мемнох.— Он был человеком, но этот человек ни на секунду не оставался без Божьей силы.

Неожиданно меня что-то отвлекло.

Мемнох был слишком потрясен, чтобы произнес­ти еще какие-то слова.

В окружающем пейзаже что-то изменилось. Я по­смотрел в сторону груды камней и осознал, что там сидит фигура — фигура темноглазого человека с заго­релой кожей, изнуренного и покрытого песком пус­тыни; человек это смотрел на нас. И хотя ни единая частица его плоти не отличалась от человеческой, он явно был Богом.

Я оцепенел.

Еще раньше я потерял все ориентиры. Я не знал пути назад, или вперед, или того, что лежит слева и справа.

Я оцепенел, но все же не был напуган, а этот че­ловек, этот темноглазый мужчина просто смотрел на нас с ласковым участием на лице и тем же безгранич­ным всепрощением, которое я видел на небесах, ко­гда Он повернулся и взял меня за руки.

Сын Божий.

— Подойди сюда, Лестат,— тихо позвал Он теперь человеческим голосом, заглушая ветер пустыни.— По­дойди ближе.

Я взглянул на Мемноха. Мемнох тоже смотрел на Него и вдруг улыбнулся горько:

— Лестат, всегда следует, независимо от того, как Он себя ведет, делать в точности то, что Он велит.

Богохульство. Я с дрожью повернулся.

Я пошел к фигуре, ощущая каждый свой шаг по раскаленному песку, и очертания тонкой темной фигуры сделались более отчетливыми — то был измож­денный, страждущий человек. Я опустился перед Ним на колени, подняв глаза к Его лицу.

— Господь Живущий,— прошептал я.

— Я хочу, чтобы ты вошел в Иерусалим,— молвил Он. Протянув руку, Он отвел назад мои волосы. Рука была такой, как описал Мемнох,— сухой, мозолистой, темной от солнца, как и Его чело. Но голос вибриро­вал где-то между естественным и божественным, он звучал на тембр выше ангельского. Это был голос, го­воривший со мной на небесах, только сведенный к че­ловеческим звукам.

Я не мог отвечать. Я был не в состоянии что-либо делать. Я знал, что ничего не сделаю, пока мне не ве­лят. Мемнох стоял в отдалении, со сложенными на груди руками, и наблюдал. Я, один, преклонил колена, заглядывая в глаза Бога Воплощенного.

— Приди в Иерусалим,— молвил Он.— Это не займет у тебя много времени, каких-то несколько мгновений, не более. Приди в Иерусалим с Мемно-хом в день Моей смерти и взгляни на Мои страда­ния — узри Меня, увенчанного терновым венцом и несущего Свой крест. Сделай это для Меня, прежде чем ты примешь решение, кому будешь служить — Мемноху или Господу Богу.

Каждая частичка моего тела знала, что я не могу этого сделать. Я не мог этого вынести! Я не мог смотреть на это. Не мог. Я был парализован. Непослуша­ние, богохульство — не в том было дело. Я не мог вы­нести самой мысли об этом! Я уставился на Него, Его обожженное солнцем лицо, Его кроткие, любящие глаза, на песчинки, прилепившиеся к щеке. Его тем­ные волосы, в беспорядке разметанные ветром, были откинуты с лица.

Нет! Я не могу этого сделать! Не могу вынести!

— Нет, можешь,— ободряюще произнес Он.— Лестат, храбрый Мой вестник смерти для столь мно­гих! Неужели ты и вправду вернешься на землю, не взглянув хотя бы мельком на то, что Я предлагаю? Не­ужели ты действительно откажешься от возможно­сти взглянуть на Меня в терновом венце? Ты разве ко­гда-нибудь упускал возможность узнать что-то новое? Подумай, что Я сейчас тебе говорю. Нет, ты не отсту­пишься от этого, даже если Мемнох будет уговаривать тебя.

Я понимал, что Он прав. Да, я знал, что не вынесу этого. Я не мог войти в Иерусалим и увидеть настоя­щего Христа, несущего Свой крест. Не мог. Не мог. У меня недоставало силы — я молчал. Рой мыслей во мне принуждал меня словесно выразить смущение и затянувшееся оцепенение

— Могу я взглянуть на это? — сказал я. И закрыл глаза. Затем открыл их и снова взглянул на Него и Мемноха, который уже подошел ближе и смотрел на меня сверху вниз с пристальным холодным выраже­нием.

— Мемнох,— молвил Бог Воплощенный.— Возь­ми его с собой, покажи дорогу, пусть он лишь мель­ком взглянет на все. Стань его провожатым, а потом продолжай свою миссию по отбору и обращению душ.

Он взглянул на меня и улыбнулся. Человек с тем­ными кругами вокруг глаз, с расшатанными зубами. Человек.

— Помни, Лестат,— обратился ко мне Господь.— Это всего лишь мир. А ты знаешь мир. Преисподняя ждет. Ты видел мир и небеса, но не видел ада.

ГЛАВА 18

Мы находились в городе, городе из темно-корич­невого и бледно-желтого камня и глины. Прошло три года. Предсказанное сбылось. Все, что я помню,— это то, что мы оказались в огромной толпе людей, одетых в плащи, накидки, лохмотья, и что я ощущал запах человеческого пота, и теплоту затхлого дыхания, и не­преодолимый смрад от человеческих испражнений и верблюжьего навоза. И что, хотя никто нас не заме­чал, я чувствовал давление вокруг, чувствовал, как не­мытые мужчины напирают на меня, размахивают пе­редо мной руками, и песок носился в воздухе здесь, в стенах города, на этих узких улочках, точно так же как в воздухе пустыни.

Люди стояли в невысоких арках дверных проемов, высовывались из окон сверху. Копоть смешивалась с докучливым песком. Женщины с наброшенными на лица накидками льнули друг к другу, проталкиваясь мимо нас. Над головой послышались крики и визг. Вдруг до меня дошло, что толпа плотно сомкнулась вокруг, и я не мог даже пошевелиться. Я в отчаянии стал искать глазами Мемноха.

Он оказался подле меня, спокойно наблюдая за всем. Ни один из нас не излучал какого-либо сверхъестественного сияния среди этих бесцветных и чума­зых существ, этих обыкновенных людей того раннего и сурового времени.

— Я не хочу делать этого! — упорствовал я, уноси­мый толпой и пытающийся сопротивляться.— Не ду­маю, что смогу это вынести! Не могу смотреть, Мемнох, нет — не требуй этого от меня. Нет... Не хочу идти дальше. Мемнох, отпусти меня!

— Спокойствие,— непреклонно произнес он.— Мы почта пришли на место, где Он будет проходить.

Обхватив меня левой рукой, как бы ограждая от людей, он раздвигал толпу перед нами, казалось, без всяких усилий, пока мы не вышли в первые ряды ожи­дающих у широкой дороги, по которой двигалась про­цессия. Крики оглушали. Мимо нас проходили рим­ские солдаты, одежда которых была в песке; лица усталые, скучные, даже мрачные. Через дорогу, по ту сторону процессии, вскинула руки и запричитала красивая женщина, волосы которой были прикрыты длинной белой накидкой.

Она смотрела на Сына Божьего. Он показался в поле зрения. Сначала я увидел большую поперечину распятия поверх Его плеч, выпирающую с двух сто­рон, а потом привязанные к балке веревками Его кис­ти, уже сочащиеся кровью. Голова Его была склонена; каштановые волосы спутаны и испачканы и прикры­ты сверху грубым черным венцом из терна с шипами. Зрители прижались к стенам по обе стороны от Него; некоторые глумились над Ним, иные молчали.

Ему едва доставало места, чтобы пройти с Его но­шей; в разорванной одежде, с кровоточащими коле­нями, в синяках, Он все же шел. От ближайших стен неодолимо несло смрадом мочи.

Он еле тащился в нашу сторону, опустив лицо вниз, потом упал, ударившись коленом о камни мостовой.

Позади Него я увидел прочих, несущих длинный столб от креста, который будет вкопан в землю.

Идущие рядом солдаты сразу же подняли Его и укрепили поперечину у Него на плечах. Мы увидели Его лицо, не далее чем в трех футах от того места, где мы стояли, и Он взглянул на нас обоих. Обожженный солнцем, с впалыми щеками, с приоткрытым дрожа­щим ртом, уставив на нас широко открытые глаза, Он смотрел без выражения, без призыва. Кровь сочилась из-под черных шипов, вонзившихся в Его лоб; она сте­кала тоненькими струйками по Его векам и щекам. Грудь Его была обнажена под лохмотьями надетой на Него дряхлой мантии и покрыта свежими красными рубцами от плети!

— Господь мой! — Я опять лишился всякой силы воли; Мемнох поддерживал меня, пока мы оба вглядывались в лицо Господа. А толпа, толпа продолжала вопить и посылать проклятия, кричать и толкаться; малые дети вытягивали шеи, чтобы увидеть, женщи­ны причитали. Иные смеялись; огромная ужасающая зловонная масса народа под безжалостным солнцем, опаляющим пространство между ближайшими, за­пятнанными мочой стенами!

Он подходил все ближе! Узнал ли Он нас? Он со­дрогнулся в агонии, кровь стекала по Его лицу на дрожащие губы. Он перевел дух, словно от удушья, и я увидел, что мантия на Его плечах, под грубым деревом балки, пропитана кровью от бичевания. Он не мог бы терпеть и минуты, но все же Его подталкивали, и Он встал прямо перед нами, с мокрым от пота и крови лицом, а потом Он медленно повернулся и посмотрел на меня.

Я рыдал, не в силах сдержаться. Чему же я стал свидетелем? Немыслимое зверство в любое время и в любом месте, но легенды и молитвы моего детства наполнились уродливой живостью; я почувствовал за­пах крови. Я Его чуял. Вампир во мне учуял Его. Слы­ша собственные рыдания, я простер к Нему руки.

— Господь мой!

Во всем мире воцарилась тишина. Люди кричали и толкались, но не в том измерении, где стояли мы. Он стоял там, вперив очи в меня и Мемноха, покинув это время и владея моментом во всей полноте, с его аго­нией, пока глядел на нас обоих.

— Лестат,— молвил Он таким слабым, надтрес­нутым голосом, что я едва услыхал Его.— Ты ведь хо­чешь попробовать, верно?

— Господи, о чем Ты говоришь? — вскричал я, с трудом владея словами из-за нахлынувших слез.

— Кровь. Попробуй ее. Вкуси кровь Христа. — И лицо Его озарилось страшной мученической улыб­кой, это была почти гримаса. Тело Его содрогалось под непомерной тяжестью балки, и кровь продолжала течь тонкой струйкой, словно при каждом вздохе ши­пы глубже вонзались в Его лицо, и полосы на Его груди начали вздуваться и превращаться в сочащиеся кро­вью рубцы.

— Нет, Господь мой! — закричал я, протягивая к Нему руки и прикасаясь к Его слабым рукам, при­вязанным к огромной поперечине, Его истерзанным слабым рукам под разорванными рукавами, и передо мной горела Его кровь.

— Господня Кровь, Лестат,— прошептал Он.— Подумай обо всей человеческой крови, омывавшей твои уста. Разве Моя кровь не стоит многого? Ты что — боишься?

С рыданиями охватил я Его шею ладонями, а кос­тяшки моих пальцев уперлись в поперечину; и я по­целовал Его в горло, а потом мой рот открылся помимо моей воли, и зубы вонзились в Его плоть. Я услыхал Его стон; протяжный, отдающийся эхом стон, каза­лось, уходил ввысь и заполнял мир своими звуками, и кровь полилась ко мне в рот.

Крест, гвозди, забиваемые в Его запястья, Его тело, повернутое и изогнутое, словно в последние мгнове­ния Он попытался вырваться, и голова Его упала на поперечину, так что шипы вонзились в Его череп, а потом забиваемые в ступни гвозди и Его закатившие­ся глаза, непрекращающийся стук молотка и вслед за этим — свет, необъятный ширящийся свет, подобный тому, что поднимался когда-то над окоемом небес, за­полняющий весь мир и стирающий даже этот теплый, весомый, сладкий избыток крови, который влился в меня. Свет, самый свет и пребывание в нем, в Его об­разе! Свет померк — быстро, беззвучно, оставляя за собой длинный туннель или тропу, и я знал, что тропа эта ведет прямо от земли к свету.

Боль! Свет исчезал. Отделение было невыразимым! Все мое тело испытало сильный удар.

Я был отброшен назад в толпу. Песок залеплял гла­за. Вокруг меня слышались вопли. У меня на языке осталась кровь. Она стекала с моих губ. Время спрес­совалось вместе с удушающей жарой. И Он стоял перед нами, глядя на нас в упор, и из глаз Его текли слезы сквозь пелену крови, уже покрывавшую Его це­ликом.

— Господь мой, Господь мой, Господь мой! — кричал я, глотая остатки крови; я рыдал.

На той стороне дороги ярким пятном промельк­нула женщина. Вдруг голос ее возвысился над го­моном и руганью, над жуткой какофонией голосов грубых и бесчувственных человеческих существ, сражающихся за право быть свидетелями.

— Господь мой! — пронзительно вскрикнула она голосом, напоминающим звук трубы. Она встала у Него на пути.

Она стояла перед Ним и, стащив с головы тонкий белый плат, поднесла его обеими руками к Его лицу.

— Господь Бог мой, я Вероника,— вскричала она. — Ты помнишь Веронику? Двенадцать лет стра­дала я от кровотечения и, когда прикоснулась к краю Твоей одежды, то исцелилась.

— Нечистая, грязная! — послышались крики.

— Преступница, богохульница!

— Сын Божий, осмелься!

— Нечистая, нечистая, нечистая!

Крики становились все неистовей. Люди протяги­вали к ней руки, но, похоже, брезговали прикоснуться к ней. Камни и мелкая галька падали дождем близ нее. Солдаты были в нерешительности, тщетно пытаясь сдержать толпу.

Но Бог Воплощенный, плечи которого согнулись под балкой, лишь взглянул на нее и произнес:

— Да, Вероника, осторожно, твой плат, милая, твой плат.

Она накинула белую ткань, чистую и тонкую, на Его лицо, чтобы стереть кровь и пот, чтобы успокоить, утешить. Его профиль на мгновение ясно показался под этой белизной, а потом, когда она собиралась осто­рожно промокнуть Его лицо, солдаты оттащили ее на­зад, и она замерла, подняв плат над головой, чтобы всем было видно.

Его лик отпечатался на нем!

— Мемнох! — воскликнул я.— Посмотри на плат!

Лик отпечатался на ткани с безупречностью и со­вершенством, какого не достиг бы ни один художник, словно на плате был воспроизведен точный отпечаток черт Христа с помощью современной фотокамеры, только отпечаток еще более живой, будто тонкая пленка плоти стала плотью на этой картинке, а кровь стала кровью, глаза оставили на ткани свои точные копии, и губы также оставили на ней свой отпечаток.

Все находящиеся поблизости видели это сходство. Люди проталкивались мимо нас, чтобы увидеть это. Крики усиливались.

Рука Христа освободилась от веревки, которой бы­ла привязана к поперечине, протянулась и взяла у женщины плат, а та упала на колени в слезах, прижи­мая ладони к лицу. Изумленные и смущенные солда­ты расталкивали толпу локтями, огрызаясь на тех, кто напирал.

Христос обернулся и вручил плат мне.

— Возьми его и сохрани! Спрячь, забери с собой! — прошептал Он.

Я схватил ткань, в ужасе, что могу повредить или запачкать изображение. К плату протянулись руки. Я крепко прижал его к груди.

— У него плат,— выкрикнул кто-то. Меня оттес­нили назад.

— Отдай плат! — Чья-то рука пыталась вырвать его у меня.

Те, кто рванулся вперед, были внезапно останов­лены теми, кто подошел сзади, чтобы посмотреть на спектакль, и невольно оттеснили нас в сторону. Нас отнесло назад, как на волне, и мы, спотыкаясь, про­бирались между грязными, оборванными людьми, сквозь шум, крики и брань.

Процессия совершенно скрылась из виду, издале­ка раздавались крики о плате.

Я плотно свернул его, повернулся и побежал.

Я не знал, где находится Мемнох; я не знал, куда направляюсь. Я бежал вниз по одной узкой улочке, потом по другой, третьей; мимо меня непрерывным потоком шли к месту казни равнодушные ко мне лю­ди, или просто горожане спешили по привычным для них маршрутам.

В груди жгло от бега, израненные ноги были в си­няках; я вновь попробовал Его крови и узрел свет в ослепительной вспышке. Ослепленный, я схватил плат и засунул его под плащ, плотно свернув. Никто не до­берется до него. Никто.

С моих губ слетел жуткий вопль. Я посмотрел вверх. Небо стало другим; голубое небо над Иерусалимом, наполненный песком воздух переменились; ме­ня милосердно окружил вихрь, и кровь Христова про­никла в мою грудь и мое сердце, отчего сердце мое сделалось летучим и легким, свет заполнил глаза, и обе мои ладони крепко сжали свернутый плат.

Вихрь нес меня в тишине и безмолвии. Напрягая всю свою волю, я заставил себя взглянуть вниз, просу­нуть руку под одеяние, которое стало вдруг пиджаком и рубашкой — костюмом, что я носил в заснеженном Нью-Йорке,— и между жилетом и рубашкой я чув­ствовал свернутый плат! Казалось, ветер вот-вот со­рвет с меня одежду! И сорвет у меня с головы волосы. Но я крепко прижимал к себе свернутую тряпицу, что надежно пряталась у моего сердца.

От земли поднимался дым. Снова крики и визг. Не были ли они ужаснее криков, сопровождавших Хрис­та по пути на Голгофу?

Я тяжело, со всего размаха ударился о стену и пол. Мимо проносились лошади, едва не задевая копытами мою голову и высекая из камней искры. Передо мной лежала истекающая кровью, умирающая женщина, видимо со сломанной шеей; из ее носа и ушей текла кровь. Во все стороны разбегались люди. И сно­ва запах экскрементов мешался с запахом крови.

Это был побежденный город, отданный на растер­зание победителям; вопли эхом отдавались под высокими сводами; пламя подступало так близко, что опа­ляло мои волосы.

— Плат, плат! — молвил я, нащупав его, надежно спрятанный между жилетом и рубашкой. Ко мне приблизилась ступня солдата, сильно ударив меня по лицу сбоку. Я распластался на камнях.

Подняв глаза, я обнаружил, что нахожусь вовсе не на улице. Я лежал под куполом огромного храма с ря­дами колонн и арок. Повсюду вокруг меня, на фоне сверкающих золотых мозаик, лилась кровь. Людей давили копытами лошадей. Прямо надо мной о стену разбили тельце ребенка — череп его раскололся, и ма­ленькие конечности обвисли, как у тряпичной куклы. Всадники рубили с плеча палашами спасающихся бегством людей, кромсая плечи, руки и головы. Неис­товствовали языки пламени, отчего было светло, как днем. Мужчины и женщины бежали через порталы храма. Воины преследовали их. Камни и земля пропи­тались кровью. Кровью пропитался весь мир.

Повсюду вокруг и высоко наверху плавились золо­тые мозаики, и лики святых застыли от ужаса, наблю­дая за этой кровавой бойней. Пламя поднималось все выше. Горели книги! Повсюду валялись груды раз­битых в щепы икон и куски скульптур, тлеющих, за­копченных, пожираемых пламенем, поблескиваю­щих позолотой.

— Где мы? — прокричал я.

Голос Мемноха раздался совсем рядом со мной. Спокойный, он сидел, прислонившись к каменной стене.

— Айя-София, друг мой,— ответил он.— Ничего особенного, право. Всего-навсего Четвертый кресто­вый поход.

Я протянул ему левую руку, не желая отпускать плат, который держал правой.

— То, что ты видишь,— это христиане-католики, истребляющие христиан греческой веры. Вот и вся история. Египет и Святая земля на какое-время поза­быты. Венецианцам было дано три дня на разграбле­ние города. Это было политическое решение. Разуме­ется, все они пришли сюда, чтобы отвоевать Святую землю, где мы с тобой недавно побывали, но битва не состоялась, поэтому власти дали волю войскам, впус­тив их в город. Христиане режут христиан. Католики против христиан греческой веры. Хочешь пройтись по городу? Желаешь взглянуть еще? Миллионы книг уте­ряны навсегда. Рукописи на греческом, сирийском, коптском, латинском. Божьи книги и людские книги. Хочешь прогуляться по монастырям, где христиан­ских монахинь вытаскивают из келий их собратья по христианской вере и безжалостно насилуют? Констан­тинополь подвергается разграблению. Ничего особен­ного, поверь мне, пустяк.

Я лежал на земле и рыдал, пытаясь закрыть глаза и не видеть, но был не в состоянии не видеть — вздра­гивая от звона лошадиных копыт, столь опасно близ­ких, задыхаясь от запаха крови убитого младенца, тя­жело и безжизненно навалившегося мне на ногу, словно какое-то мокрое морское существо. Я плакал и плакал. Рядом со мной лежало тело мужчины с наполовину отделенной от шеи головой; на камни на­текла лужа крови. Об тело споткнулся другой человек с вывихнутым коленом, окровавленной рукой попы­тался ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть, и, найдя лишь розовое голое тельце ребенка, отбросил его в сторону. Маленькая головка младенца была раз­мозжена окончательно.

— Плат,— прошептал я.

— О да, бесценный плат,— сказал он.— Не жела­ешь ли сменить обстановку? Можем отправиться дальше. Например, в Мадрид и испробовать аутодафе. Ты знаешь, что это такое? Это когда мучают и сжигают заживо евреев, не желающих обращаться в христиан­ство. А можем вновь вернуться во Францию и посмот­реть на катар, вырезаемых в Лангедоке. Ты, наверное, слышал эти легенды, когда был подростком. С ересью было покончено, со всей ересью. Весьма успешная миссия со стороны отцов-доминиканцев, которые позже, естественно, примутся за ведьм. Выбор у нас большой. Предположим, мы отправимся в Германию и увидим мученичество анабаптистов. Или в Англию, чтобы понаблюдать, как королева Мария сжигает тех, кто выступал против Папы в годы правления ее отца Генриха. Я расскажу тебе о необычной сцене, кото­рую частенько наблюдал. Страсбург, 1349 год. Две ты­сячи евреев были сожжены там в феврале этого года по обвинению в распространении «черной смерти». Подобные вещи будут происходить по всей Европе...

— Я знаю историю,— рыдал я, пытаясь перевести дух.— Знаю!

— Да, но когда видишь сам, это совсем другое де­ло, не так ли? Как я уже говорил, это все пустяки. То, ради чего это затевалось,— разделить навсегда грече­скую и латинскую церкви.

И по мере ослабления Константинополя привер­женцы Корана, мусульмане, повалят толпой мимо разрушенных оборонительных сооружений в Европу. Хочешь посмотреть на одну из этих битв? Можем от­правиться прямо в двадцатое столетие, если хочешь. Можем отправиться в Боснию и Герцеговину, где сей­час сражаются мусульмане с христианами. Эти стра­ны, Босния и Герцеговина, сейчас на устах людей, ша­гающих по улицам Нью-Йорка.

А пока мы обсуждаем народы библейских стран — мусульман, иудеев, христиан,— почему бы нам не от­правиться в южный Ирак и не послушать причита­ния голодающих курдов, чьи болота осушены и насе­ление истребляется? Если пожелаешь, мы можем просто ограничить зону обзора разграблением святых мест — мечетей, соборов, церквей. Можно воспользо­ваться этим методом, чтобы пропутешествовать вплоть до сегодняшнего времени.

Обрати внимание: ни одно из сделанных мной предложений не затрагивает людей, не верящих в Бо­га или Христа. Люди, чтящие Библию,— вот о ком мы говорим; Библию, идущую от единого Бога и непре­рывно изменяющуюся и усовершенствующуюся.

А сегодня, днем и ночью, сгорают в пламени бес­ценные документы. Это развертывание мироздания, это эволюция; это, несомненно, освященное стра­дание каких-то людей, ибо все те люди, которых ты здесь видишь, поклоняются одному и тому же Богу.

Я ничего не ответил.

Его голос, к счастью, прервался, но битва — нет. Раздался взрыв. Пламя с ревом взметнулось так высоко, что я разглядел лики святых под самым куполом. На одно мгновение вокруг меня осветилась вся вели­чественная базилика — ее огромный овал, ряды ко­лонн, большие полуарки, поддерживающие купол. Свет померк, опять раздался взрыв, и с новой силой зазвучали крики.

Тогда я закрыл глаза и лежал без движения, не за­мечая толчков и тяжести подошв людей, ступающих по моей спине. У меня был плат, и я лежал тихо, ста­раясь не привлекать внимания.

— Может ли ад быть хуже этого? — спросил я. Го­лос мой прозвучал слабо, и я не думал, что он услышит меня за шумом сражения.

— Право, не знаю,— ответил он тем же спокой­ным голосом, словно то, что нас связывало, без усилий передавало слова от одного к другому.

— Это что, и есть преисподняя? — спросил я.— И души могут отсюда выбраться?

Он ответил не сразу.

— Ты полагаешь, я стал бы вести с Ним войну на моих условиях, если бы души не могли выбраться? — спросил он, словно сама мысль о вечном пребывании здесь оскорбила его.

— Забери меня отсюда, пожалуйста,— прошептал я. Моя щека покоилась на каменном полу. Вонь от ло­шадиного навоза смешивалась с запахом мочи и кро­ви. Но вопли были хуже всего. Вопли и непрекращаю­щийся звон металла! — Мемнох, забери меня отсюда! Расскажи мне, в чем суть вашего с Ним поединка! Рас­скажи о правилах!

Дата добавления: 2015-11-16