Топоров В. Еней – людина долі

О «хтонизме» Энея (о «хтонических» ритмах Энеиды писалось относительно недавно) здесь придется сказать немного. О двух (по меньшей мере) обстоятельствах следует помнить. Первое – Эней прижизненно оказался в царстве мертвых, и опыт этого прикосновения к смерти с тех пор вошел в его жизнь. До сих пор, покинув Трою, он был все время в движении, его направление было к западу, в сторону заката, туда, где находится царство мертвых, его горизонтальная проекция, и смысл этого движения к западу состоял в поиске точки приложения сил, о которой были пока не вполне ясные знаки и знамения. После посещения царства мертвых Эней как быпокидает море, оседает на земле (прекращение движения), поиск окончен: слова Анхиза открыли ему то «сильное», священное место, где должны быть приложены силы, оно найдено, и теперь наступает пора дела, чему и посвящена вторая половина Энеиды, в которой Эней предстает перед читателем совсем иным человеком в ряде важных отношений.

Второе — ужасная сцена убийства в поединке Энеем Турна (оно не было первым — ему предшествовало уже на италийской земле недавнее убийство Мезенция и Лавза, но это убийство Турна было особым). Уже перед боем положение соперников разное: Эней уверен и ищет поединка, видя в нем способ решить все проблемы разом; у Турна ситуация сложнее, и поэтому он выжидает, оттягивает время, медлит вступить в бой. Этот последний страх подавляет волю Турна, он как бы неясно догады­вается о воле судьбы и богов и на поединок выходит почти как обреченный. Пораженный копьем, Турн сразу же смиряется с по­ражением, признает свою вину и жалко просит о сохранении жиз­ни:...Не прошу ни о чем: заслужил я расплаты. / Пользуйся счас­тьем своим. Но если родителя горе / Может тронуть тебя, то молю я – ведь старцем таким же / Был и отец твой Анхиз — пожалей несчастного Давна, / Сына старцу верни или тело сына, коль хо­чешь. /Ты победил. Побежденный, к тебе на глазах авзонийцев / Руки простер я. Бери Лавинию в жены — и дальше / Ненависть не простирай (ulterius ne tende odiis). XII, 931-938. Теперь медлит Эней: мольба Турна, кажется, дошла до его сердца (XII, 940-941) Успел ли Эней вспомнить похожую сцену, когда старик При­ам жалко выпрашивал у убийцы тело убитого им его сына, — не ясно.

<…> Но хтоническое «гневно-яростное» не исчезает. И Эней, убивающий поверженного и молящего о пощаде Турна, — не судья, не исполнитель приговора и даже не рука Палланта, но субъект «хтонических» состояний и действий, результаты которых могут совпадать с требованиями справедливости и разума, стоящие же за ними смыслы — никогда. Объяснять присутствие «хтонического» начала в человеке и его взрывы в худшие его состояния не нужно.

Объяснить, почему Эней попустил «хтоническому» войти в него и подчинить себя ему, можно: зак­лючительный эпизод Энеиды прямо отсылает и к эпизоду убийства Турном Палланта, т.е. преступление, направленное против «своего» рода, «своей» крови, но уже вполне сознаваемое как преступление и против самого себя, к этому роду и этой крови принадлежащего (сам Эней — храни­тель «родового» начала, осознающий свою роль в «родо-временной» перспективе: он не только сын Анхиза, но и преемник всей восхо­дящей линии; он не только отец Юла, но и прародитель всего рим­ского народа). Автор Энеиды кончает ее, может быть, на самой высокой и сложной ноте с необыкновенной смелостью — сразу же, без какой-либо каденции или перехода обрывая ее и оставляя читателя, который не может еще оторваться от уже оконченного тек­ста, наедине с самим собой и с целым начинающего уже отделяться от читателя повествования:...И, промолвив, меч погрузил он / С яростью (fervidus) в сердце врага, и объятое холодом смертным / Тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном (... cum gemuti nigit indignata sub umbras). XII, 950—952 (жизнь, отлетающая к теням, снова возвращает нас к теме царства мертвых). Современный исследователь пишет: «С лучшим своим героем Вергилий расстается в момент худшего его поступка: слава року спета, слава человеку оборвана на полуслове. А стоит ли рок славы? Стоит ли возрождение смерти? Не обманет ли будущее? Всем смыслом своего творчества Вергилий отвечал: стоит. Он был человеком, который пережил конец света и написал IV эклогу: он верил в будущее». Проницательно, верно и мудро. И все-таки тревожит вопрос — не возмутил ли этой пролитой кровью Эней некое тонкое равновесие, не предопределил ли он, нарушивший заповедь отца и совершивший это убийство, кроваво-грозную доминанту Рима, ту, с солоноватым привкусом, славу, которая с самого начала несла в себе зародыш гибели Города, Империи и если не самой идеи, то дела, воодушевлявшего его, Энея? Впрочем, эта гибель как береговая линия во время морских блужданий, была для Энея горизонтом, до которого все главное он видел, но не знал, что сразу же за ним — последнее слово судьбы. Автор же Энея, вняв вещаньям пророчицы, сумел, тоже пророчески, заглянуть за край своего горизонта и увидел там Деву, божественно мальчика, decus aevi и magni menses (IV, 11-12), избавление or страха и наступление благоденствия, но ему не дано было ни узнать, ни увидеть, что народившийся новый век не будет возвращением Saturnia regna, но, напротив, обозначит близкий закат Римской эпохи и римской славы.

Топоров В. Эней – человек судьбы. – М., 1993. – С. 51-53.

Дата добавления: 2015-07-11