После Первой мировой войны культура Западного мира развивалась под перекрестным
влиянием двух основных сил — научно-технического прогресса и переживания ужаса
прошедшей войны с ее тяжелыми экономическими, нравственными, психологическими
последствиями. Художественная литература и другие виды искусства образно воссоздавали эту
ситуацию, что позволяет сегодня представить ее с достаточной степенью достоверности, а
философия осмысляла это своими средствами и на своем языке.
Искусство воплощало происходившее двумя способами — аналитико-реалистическим и
экспрессионистско-сюрреалистическим (выработанный в истории художественной культуры
третий путь образного воссоздания бытия — идеализирующий — в данной драматической
ситуации не мог
получить признания, зато именно он, как мы увидим, будет востребован идеологией
тоталитаризма). Реалистический анализ психологии и поведения людей, прошедших через
бессмысленную для ее участников и одновременно небывало жестокую войну, впервые
использовавшую не только танки и самолеты, но и отравляющие газы, осуществлялся
преимущественно в литературе, в жанре романа, предоставлявшего для этого наиболее
широкие возможности и опиравшегося на опыт психологического реализма XIX века, в
особенности Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого. Я имею в виду, с одной стороны, жестоко-
правдивые рассказы о войне, например, «Огонь» А. Барбюса и «На западном фронте без
перемен» Э. М. Ремарка, а с другой, созданные Э. М. Ремарком, Э. Хемингуэем, Р.
Олдингтоном, С. Ф. Фицджеральдом, Дж. Дос Пассосом образы современников, о которых
стали говорить как о «потерянном поколении». Эти люди участвовали в войне, не понимая ее
смысла и считали не без основания, что его у нее вообще не было; они переживали обретенный
ими трагический опыт и свою ненужность в послевоенном мире ни странам-победительницам,
ни, тем более, побежденным; они усомнились в интеллектуальных и нравственных качествах
людей, способных из корыстных интересов развязать это массовое кровопролитие; они не
видели перспективы у общества, приносящего человеческую жизнь в жертву богатству; они
надеялись увидеть ее в послереволюционной России и, подобно Р. Роллану и Л. Фейхтвангеру,
приезжали в Союз, готовые поверить в правду воплощавшихся здесь идей, но сталинский
террор не мог не развеять раньше или позже подобные иллюзии — бесчеловечные средства
компрометировали провозглашенные благородные цели, обнажали лицемерие идеологов
советского «социализма».
В Германии, побежденной, униженной, раздавленной, обнищавшей, широкое развитие
получил другой способ художественного выражения преобладавшего душевного состояния —
экспрессионистический. Г. А. Недошивин точно отметил свойственное экспрессионизму
«органическое отвращение ко всякой гармонии, уравновешенности, душевной и умственной
ясности», ибо выражал он крайнее эмоциональное состояние неприятия бытия, вызывающего
всю гамму отрицательных эмоций, для чего и использовалась безудержная деформация
изображаемой предметности ужасного буржуазного мира. Другим проявлением того же, в
сущности, мироощущения, но более рационально-концептуальным и менее истеричным, стал
сюрреализм, воспроизводивший фантасмагорическую игру ощущений, подобную бреду или
чудовищному сновидению; неудивительно, что в то время 3. Фрейд пришел к выводу о
родственности сна, бреда и искусства, поскольку во всех этих формах деятельности психики
подсо-
знание получает возможность не контролируемой сознанием и не управляемой им
свободной игры образов памяти, не связанных между собой жизненно достоверной логикой
бытия. Так скрестились в сюрреализме романтическая идея «абсолютной свободы творчества
художника», анархическое понимание отношений между людьми как самодостаточными
«монадами», неспособными понимать друг друга и не нуждающимися в этом, и фрейдистский
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 311
культ подсознания, скрывающего якобы подлинную суть духовного мира личности...
Ярчайший пример — живопись С. Дали, создавшего, однако, и пророческое «Предчувствие
гражданской войны» — одну из самых сильных своих картин; то же можно сказать и о П.
Пикассо, которому близкие творческие позиции, экспрессионистические в своей основе, не
помешали в 30-е годы написать знаменитую «Гернику» и даже вступить во Французскую
Коммунистическую партию.
Неудивительно, что на этих дорогах искусство встречалось с философией, иногда
иллюстрируя ее теоретические открытия, иногда опережая ее умозаключения и давая ей
материал для обобщений. В. Д. Днепров исследовший связь художественного творчества в XX
веке с философией — с ницшеанством, фрейдизмом, экзистенциализмом, показал, что в то
время на Западе «установилось своеобразное, во многих отношениях небывалое
взаимодействие между художественным творчеством и некоторыми философскими и
психологическими теориями. Учения, буквально вошедшие в западный обиход и с
удивительной быстротой ставшие популярными, начали оказывать слишком уж
непосредственное влияние на искусство, не только формируя миросозерцание художника, но и
прямо давая схемы для построения образов, характеров, сюжетов. Морально-философские и
психологические концепции превратились в своего рода заготовительные цеха для литературы,
театра или кино». Вместе с тем, В. Д. Днепров обратил внимание на то, что в это время «часто
встречается совмещение в одном лице профессионального философа и художника. Виднейшие
представители французского экзистенциализма — Сартр, Камю, Марсель, Симона де Бовуар —
пишут романы и пьесы, в которых образное содержание развертывается в некоей
параллельности к ходу мысли в их философских трактатах. Мы склонны даже думать, что в
романах и пьесах экзистенциалистская философия выражается нередко яснее, точнее и
откровеннее, чем в собственно философских сочинениях». Правомерен вопрос — чем же
объясняется это удивительное явление и почему оно возникло именно в это время?
Ответ на него должен проясниться при сопоставлении характера самой философской мысли
в довоенные и в послевоенные годы. Напомнив
сказанное в прошлой лекции об онтологической ориентации философии начала века, могу
заключить, что потребность философа, скажем, В. С. Соловьева, обращаться к языку искусства
была исключением, ибо бытие мира как таковое не может быть предметом художественного
познания и осмысления — предметом искусства является бытие человека в его отношении к
миру. Оказалось, что непосредственное влияние Первой мировой войны на развитие
философской мысли на Западе выразилось в смещении ее ориентации — с онтологической
проблематики на антропологическую. В самом деле, ведь именно в 20-30-е годы рождается
самостоятельное направление философской мысли — антропологическая философия. Ибо если
«проблема человека» обсуждалась на протяжении всей истории философии (такие историки
антропологии, как В. Е. Мюльманн или М. Ландманн ведут эту историю со времени
становления античной философии), то философская антропология обрела самостоятельное
бытие (в работах М. Шелера, М. Бубера, Г. Плеснера, А. Гелена) тогда, когда сама жизненная
практика сделала бытие человека своей центральной проблемой, а это стало прямым
следствием трагедии мировой войны (в монографии А. В. Чечулина «Негативная
антропология» специальная глава посвящена анализу «самосознания и самоопределения
философской антропологии» в эти десятилетия). Не случайно тогда же сформировались и
другие философские учения антропоцентристской ориентации — экзистенциализм и
персонализм. Показательны уже самонаименования этих учений, раскрывающие их предметное
содержание: антропология означает «человековедение», персонализм — производное от
«персона», то есть «личность», экзистенциализм — производное от «экзистенция», то есть
«существование конкретного человека», «человека как личности». «Если 1927 год, когда
появилось хайдеггеровское «Бытие и время», — писал Э. Ю. Соловьев, — можно назвать
годом рождения экзистенциализма, то 1960 год, год опубликования «Критики диалектического
разума», есть дата его заката как самостоятельного философского течения». Не вступая в
полемику с автором этого суждения по частностям, немогу не согласиться с ним в том, что
экзистенциализм, и не только в философии, но и в литературе, искусстве, в его нравственно-
бытовых проявлениях — короче, экзистенциализм как мировоззрение — был порождением и
выражением духовного состояния западной цивилизации в рассматриваемый нами отрезок
динамичного XX столетия. Именно в это время могла возникнуть такая странная форма
апологии свободы индивида, как убеждение, противопоставленное Ж.-П. Сартром пониманию
свободы рационалистами и просветителями, от Б. Спинозы до Г. В. Ф. Гегеля, что
хотя человек «приговорен к свободе», ее переживание является не положительной эмоцией,
не радостным удовлетворением, а... «тоской» и связанными с ней «тошнотой» и «скукой». А
то, что экзистенциализм родился не только в поверженной Германии, но и в победившей
Франции, и в Испании, а до войны и в России, и то, что его влияние станет чрезвычайно
сильным в 40-50-е годы и захватит мировоззрение многих крупных писателей, режиссеров
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 312
театра и кино, говорит о его гораздо более широких социально-психологических корнях, чем
эмоциональная реакция народа на поражение в войне: это была романтическая реакция
европейской интеллигенции на обнажившуюся враждебность буржуазного строя бытию
личности, враждебность, ощущавшуюся романтиками с начала XIX века, но в эпоху мировых
войн и невиданных экономических кризисов проявившуюся с ужасающей силой.
Инвариантным было здесь то, что позволило Ю. Бохенскому взять для посвященной
«философии существования» главы его «Современной европейской философии» эпиграф из
Упанишад:
«Он огляделся вокруг — и не увидел ничего другого, кроме себя самого. Тогда он для начала
воскликнул: "Я есмь!". Потом он испугался; ибо страшно человеку, если он один».
Но в то самое время, когда немецкая философия сосредоточивалась на обсуждении
проблемы бытия человека в мире, трагедии «заброшенного в мир» индивида, а художественная
интеллигенция выражала безнадежно пессимистические переживания трагедии мировой войны
и ее последствий, в мюнхенских пивных вызревал противоположный «потерянному»
интеллигенту человеческий тип — социально-активный и лишенный всякой нравственной
рефлексии «сверхчеловек», по-своему истолковывавший идеи Ф. Ницше и готовивший
национал-социалистическую революцию. (Неудивительно, что в сознании А. Гитлера и его
штурмовиков в один комплекс «образа врага», как сейчас принято говорить применительно к
аналогичной демагогической позиции сталинизма, входили «враг нации», «враг расы», «враг
фюрера», то есть интеллигент, еврей, коммунист и художник-экспрессионист. Я уже
упоминал о том, что в 1936 году в Берлине была организована большая выставка под
названием «Дегенеративное искусство: Выставка "культурных документов" большевистской и
еврейской декадентской работы», которую удостоили посещением А. Гитлер и Й. Геббельс,
дававшие соответствующие издевательские оценки экспонатам; как
тут не вспомнить произошедшую спустя четверть века идентичную ситуацию в Москве,
когда Н. С. Хрущев поносил художников-модернистов, обзывая их «пидарасами». Вполне
закономерно — замечу, снова забегая вперед, — что и в Советском Союзе тогда же, в 30-е
годы, был создан образ «врага», поименованнованного «врагом народа» и включившего в свой
«человеческий состав» того же интеллигента с эпитетами «буржуазный» или «гнилой»,
«вредителя», «шпиона», «троцкиста», а в последние год жизни Великого Вождя и
«космополита» или «сиониста», то есть «еврея» как «врача-убийцы», место же «художника-
экспрессиониста» занял обобщенный «антиреалист» или «модернист»). В Германии уже в
1923 году эта когорта «сверхчеловеков» подняла фашистский путч, закончившийся неудачно,
но десять лет спустя сумела придти к власти законным путем, установила в стране «новый
порядок» и начала энергичную подготовку к войне во имя превращения всей планеты в единую
национал-социалистическую империю.
Анализируя эту ситуацию, следует непременно иметь в виду, что демократия сделала
возможным не только становление фашизма и его приход к власти, но и одновременное
развитие коммунистического движения, столь же внушительного, как и национал-
социалистическое. Хотя считается, что «у истории нет сослагательного наклонения», иногда
бывает все же полезно, особенно при осмыслении истории культуры, представить себе
возможность иного поворота событий; в данном случае это позволило бы предположить, что
при другой тактике руководства Компартии она могла бы захватить власть, и тогда Германия
тоже стала бы тоталитарным государством, но советского типа; изменился ли бы существенно
характер ее культуры? Во всяком случае, мы знаем достоверно и то, что немецкая культура
при фашизме оказалась во многих существенных отношениях подобной советской культуре, и
то, что в ГДР она уподобилась советской культуре, и то, что она радикально изменилась с
искоренением фашизма и возвращением страны к демократическому способу существования.
В рассматриваемое нами время в других странах Запада до такой крайней степени
внутреннее противостояние дело не доходило, но ситуация развивалась в том же направлении:
США в конце 20-х годов переживали небывалый экономический кризис со всеми его
психологическими и идеологическими последствиями (об этом рассказывает одно из самых
сильных произведений американской литературы — роман Дж. Стейнбека «Гроздья гнева»), а
Франция, другая победительница в мировой войне, дошла в середине 30-х годов до такого
накала социальных, противоречий, что возникло мощное движение возглавлявшегося
коммунистами Народ-
ного фронта. И именно в это время произошла фашистская революция в Испании, а
начавшаяся там гражданская война вовлекла вооруженные силы, армейские и
добровольческие, из всех стран Европы, включая СССР, и из Америки (об этом рассказывает
еще одно великое художественное произведение середины XX века — роман Э. Хемингуэя
«По ком звонит колокол»).
Проблема человека, ставшая на этом этапе истории буржуазного общества в XX веке
центральной и в философии, и в искусстве, имела еще один важный аспект — социологический.
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 313
Дело в том, что логика развития индустриального общества привела его в послевоенные годы к
неизвестному в начале века состоянию, названному социологами «массовым обществом».
Одним из первых осмыслил данный процесс проницательный испанский философ X. Ортега-и-
Гассет: в 1930 году в книге «Восстание масс» он ввел понятие «массового человека», который
«главенствует сейчас в общественной жизни, политической и неполитической». Такой человек
«рожден и вскормлен» прошлым столетием, но «мало похож на тех, кто двигал девятнадцатый
век» и «намерен сегодня возглавлять европейскую жизнь». Для «массового человека»
«природным состоянием стала полная свобода действий, узаконенная и беспричинная. Ничто
внешнее не побуждает к самоограничению и, следовательно, не побуждает постоянно
считаться с кем-то, особенно с кем-то высшим... Какой ни на есть, он доволен собой. И
простодушно, без малейшего тщеславия, стремится утвердить и навязать себя — свои взгляды,
вожделения, пристрастия, вкусы и все, что угодно». Причем «массы вторгаются всюду, во все и
всегда не иначе как насилием». «Европа утратила нравственность» — вот главная беда
современной цивилизации, и это один из «коренных пороков современной европейской
культуры», которые «в конечном счете и обусловлено сегодняшнее преобладание этой
человеческой особи».
Правда, возникает вопрос: а чем же объясняется такая «утрата нравственности»? Философ
приходит к выводу, что «массового человека» сформировали «три силы», действие которых
началось еще в XIX веке, — «либеральная демократия, экспериментальная наука и
промышленность»; впрочем, два последних фактора «можно объединить в одно понятие —
техника». Отсюда — следующее его исследование «Размышления о технике». Выдающийся
испанский мыслитель нащупывал действительные причины произошедшей на Западе в XX
веке культурной революции, которые точнее всего было бы назвать индустриальным
производством — ведь оно породило и экспериментальную науку, и рабочего, становящегося
«придатком машины» (гениальный гротескный его образ был создан в
«Новых временах» Ч. Чаплина), и, в конечном счете, саму либеральную демократию.
Однако роль индустриальной цивилизации оказалась амбивалентной — так как она же
породила великих мыслителей, художников, ученых, политиков, педагогов, тех, которых сам
X. Ортега назвал «элитой» и которые создавали высшие ценности культуры XX века.
Раздвоение культуры на элитарную и массовую ощущалось на всем европейском
пространстве, от западной окраины до восточной, и его последствия становились особенно
опасными в условиях назревания революции, когда основной ударной силой разрушения
сложившегося социального порядка делалась масса, потому что ее активность проявляется
именно в разрушении, а созидание есть привилегия духовной элиты — научной,
художественной, политической, религиозной.
Еще в XVIII веке в Англии и Франции получила распространение теория «двух истин» —
эзотерической и экзотерической (то есть истины для немногих избранных и истины для всех,
для низовой массы); так, Вольтер утверждал, что «если бы бога не было, его следовало бы
выдумать», ибо «истинные истины», доступные узкому кругу образованных людей, не понятны
массе, но она тоже нуждается в «истинах», пусть даже ложных. В XIX веке культурная
дифференциация общества углублялась, рождая, болезненное переживание, в частности,
русской интеллигенцией разрыва своей культуры и культуры народной, который она старалась
преодолеть «хождением в народ» с культуртрегерскими целями, мечтая о том времени, когда,
по известным словам Н. А. Некрасова,
Мужик не Блюхера,
И не Милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет...
В XIX веке во Франции родилась и распространилась по всему миру «бульварная
литература» — литература завсегдатаев парижских бульваров, т. е. капиталистического
«демоса», но XX век довел раскол культуры до уровня институционализированной
автономности двух сфер духовного производства. Дело в том, что именно в это время
капитализм поднял материальное производство и потребление на уровень, который буржуазная
социология зафиксировала в неизвестных до того понятиях «массовое общество» или
«общество потребления». Такое общество требовало организовать массовое производство не
только материальных продуктов, но и квази-духовных, и соединявших эти качества воедино
квази-художественных предметов. Подобная продукция приобретала небывалые масштабы,
устойчивость и разнообразие, с одной стороны, потому, что ее создание опиралось на
неизвестные прошлым фазам развития буржуазной цивилизации мощные «масс-медиа» —
высококачественную полиграфию, обеспечившую широчайшее развитие и сильное
психологическое воздействие периодической печати и рекламы, радио, кинематограф и быстро
завоевавшие господствующее положение в массовой культуре телевидение, фоно- и
видиотехнику; с другой стороны, значение массовой культуры объясняется тем, что она
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 314
слилась с молодежной субкультурой, став и самовыражением новых поколений, —
чрезвычайно широкого и активного в нетрадиционном обществе социального слоя.
Для истории культуры суть проблемы не в самом ее раздвоении на «массовую'» и
«элитарную», a в их взаимоотношениях. Позиции Д. С. Мережковского, выраженная,
например, в его известной статье «Грядущий хам», и Н. А. Некрасова в только что
цитированной поэме «Кому на Руси жить хорошо» были противоположны: первая утверждает
если не благотворность, то неизбежность и неустранимость культурной пропасти между
элитой и массой, вторая состоит в стремлении элиты преодолеть эту пропасть, по возможности
возвышая массу, приближая ее к своему уровню. Модернизм, высокомерно противопоставляя
себя массовой культуре как «модерн»-ое, истинно и единственно современное творчество
(художественное, философское, публицистическое), отбрасывает последнюю на примитивный
в интеллектуальном, нравственном и эстетическом отношениях уровень ремесленных поделок
«для толпы», не брезгующих никакими приемами для обеспечения покупательского спроса,
элитарное же искусство, стремясь к возвышению массовой публики, старается быть понятным
ей и побуждать ее к духовным переживаниям, а не к физиологическому возбуждению, к
серьезным раздумьям, а не к решению головоломок, выдающих себя за произведения искусства
или философии.
В описаниях истории философии XX века часто одностронне выделяется только
экзистенциалистски-персоналистская направленность размышления о бытии как человеческом
Dasein в его трагической противопоставленности «ничто»; недостаточным представляется мне
и сведение оппозиционного движения к различным формам неопозитивизма и прагматизма.
Философия ведь всегда, с античных времен, развивалась в поле притяжения не только
ценностного сознания общества, но и познания объективных законов бытия, испытывая
воздействие и идеологии, и науки, и искусства, причем воздействие науки исторически
усиливалось с возрастанием в культуре ее удельного веса и авторитета. В XX веке этот
культурный вес и этот авторитет становятся большими, чем когда бы то ни
было, что не могло не сказаться на состоянии философской мысли. Если классический
позитивизм XIX века и его отголоски в XX все еще опирались на господствовавшую в сфере
науки физику — спустя полвека Б. Слуцкий воскликнет:
Что-то физики в почете, Что-то лирики в загоне, Дело не в сухом расчете, Дело в мировом
законе,
перенося имя «физика» на естествознание в целом, — то уже в 20-е годы XX века в
эпицентр научной мысли стала выдвигаться биология, что не могло не сказаться на
онтологических, гносеологических и методологических ориентациях философии. Тогда
возникли, а в 30-е годы получили серьезное развитие, так называемые «организмические
теории» (само понятие «организм» является ведь обозначением именно биологического, а не
физического объекта) — от «органической философии» А. Н. Уайтхеда, «тектологии» А. А.
Богданова и «холизма» Я. Смэтса до «общей теории систем» Л. ван Берталанфи. В книге
«Наука и современный мир» А. Н. Уайтхед отмечал, что в XIX веке, да еще и в начале XX,
«физика считалась наиболее научной по своей форме дисциплиной и биология стремилась
подражать физике», но теперь наука «получает новый вид», поскольку «превращается в
изучение организмов».
Если же основной категорией познания физических объектов было понятие «анализ»,
определявшее принцип расщепления целого на части для изучения особенностей каждой, то
при переносе внимания на биологические объекты — организмы — основной задачей является
недоступное анализу познание «целого» и, соответственно, основными категориями становятся
вначале это «целое», а потом более точное «система» как «внутренне организованное
(структурированное) целое». Зародившись в рассматриваемый нами период, это направление
европейской философии только во второй половине XX века оказало широкое влияние и на
саму философскую мысль, и на многие науки, и на практическую деятельность людей как
организующее ее системное мышление, ибо в первой его половине господствует еще
механистическое мышление — в научной среде ярким его теоретическим проявлением было
длительное неприятие боровского «принципа дополнительности», неспособность понять его
диалектический характер, а практическим примером явилась изобретенная Дж. Фордом
конвейерная организация труда.
Обратимся теперь к анализу культуры тоталитаризма.
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 69 | Нарушение авторских прав