Приложение 1. Гари M. Гамбург

Гари M. Гамбург. Изобретение«государственной школы» историков, 1840-1995 // Историография Российской Империи: профессия и историописание в многонациональном государстве. Под ред. Томаса Сандерса. Нью-Йорк, 1999 [432]. (Русский перевод – О.В. Богомазовой [433])

Не так давно В.А. Китаев, известный историк, изучающий российскую общественную мысль, утверждал, что в свете бесспорно «ведущей роли государства» в современной российской истории, постсоветские ученые должны переоценить вклад «государственной школы» историографии в российское национальное самосознание. До конца 1980-х, писал он, советские специалисты по историографии рассматривали государственную школу с желчной позиции марксизма, который требовал признать «решающее отклонение методологического и концептуального багажа российской исторической науки второй половины девятнадцатого столетия». Однако драматические события перестройки М.С. Горбачева привели к отклонению марксизма в пользу «нового синтеза» российской истории. Современные историки, ищущие свои корни, «открыто возвращаются к идеям государственной школы или спонтанно стремятся к ним». При этих обстоятельствах, заключал Китаев, созрела ситуация («время было готово») для новой, положительной оценки государственной школы.

Симпатия Китаева к государственной школе историков – часть более широкого образца продолжающейся национальной переориентации, в которой граждане России постсоветского периода «реабилитируют» имперское прошлое и открывают вновь их прежде скрытые культурные связи и сходства с империей. Такое явление может внушать оптимизм, поскольку оно вносит элемент самокритики в историческое понимание, но при этом таит в себе опасность. Поиск прошлого «годного к употреблению», как предупреждал Бернард Левис в другом контексте, легко может привести от спасения исторической памяти к ее улучшению, от восстановления прошлого – к изобретению его.

Эта глава начинается рассмотрением использования термина «государственная школа» как аналитического аппарата в советской, постсоветской, и западной науке. Еще недавно утверждалось, что прозвище «государственная школа» историографии, как и другой вариант ее названия «юридическая школа», был изобретен противниками предполагаемых нами участников школы, чтобы дискредитировать их; что государственная школа никогда не существовала, в том смысле, что она была описана другими историками; и поэтому от термина «государственная школа» нужно отказаться в пользу более соответствующих концепций. Короче говоря, глава демонстрирует, что мы нуждаемся не в новой, позитивной переоценке государственной школы, но в скептическом пересмотре и соответствии самого термина.

I

Во время постсталинского советского периода термин «государственная школа» использовался, чтобы категоризировать пять ученых, активных с начала 1840-х к концу 1870-х-ранних 1880-х. Трое из этих ученых – К.Д. Кавелин, С.М. Соловьев, и Б.Н. Чичерин – расценивались как основатели школы. «Второе поколение» так называемых государственников – В.И. Сергеевич и А.Д. Градовский – сформировались в 1860-х и зарекомендовали себя с распространения исследовательской проблематики основателей, затем перейдя к включению истории местного самоуправления и проблемам сравнительной политической и юридической истории.

Согласно В.Е. Иллерицкому, советскому историографу, который обеспечил «каноническое» резюме интеллектуальных достижений государственной школы, все сторонники школы, признавали государство как «фундаментальный творческий элемент истории и ее движущую силу». Люди или нация (народ) были значимы только постольку, поскольку государство появилось органически из народной/национальной обстановки; взятый в изоляции от государства, народ был аморфной, в значительной степени недифференцированной массой, «инертной» исторической силой. Самая крайняя версия этой формулы предположительно принадлежала Чичерину, которого Иллерицкий обвинял в рассмотрении народа как творения государства.

Из основополагающего предположения о творческой роли государства в истории государственная школа, возможно, вывела два методологических заключения: а именно, то, что появление и развитие государства должны составить главный предмет российской исторической науки; и что историки, стремящиеся понять эволюцию государства, должны систематически изучать развитие частного, гражданского, и публичного права.

Еще более существенным было политическое заключение начальной гипотезы государственников. Согласно Иллерицкому, акцент на творческой силе государства неизбежно принудил членов государственной школы поддерживать российскую монархию, поскольку они видели в Романовых надежную защиту против революционных вызовов относительно права собственности в России. По расчетам Иллерицкого, государственная школа не была просто очередным этапом в развитии российской историографии, а являлась частью идеологически пагубного направления, союзничавшего с ненавистным ему монархическим движением, что должно было быть разоблачено и разрушено.

Опасность, исходящая от превознесения государства, с чем Иллерицкий боролся, была ощутима в отношении государственной школы к крепостничеству в России. Чтобы объяснить роль государства в создании и отмене крепостничества, члены государственной школы разрабатывали специфическую, но впоследствии очень влиятельную теорию «закрепощения и раскрепощения» общества. Согласно им, российское крепостничество было ужасным, но логичным последствием развития современного государства. Чтобы защитить Россию от иностранного вторжения, российское государство привязывало землевладельцев к правительственной службе, а российское крестьянство к земле; этими средствами государство создало военный и бюрократический аппарат, достаточно сильный, чтобы защитить нацию против внешних врагов. Без крепостничества, возможно, не выжили бы ни российское государство, ни российские люди. Таким образом, членство в государственной школе подразумевало не только академический интерес к государственной природе крепостного права, но и уверенность, что крепостничество на тот момент было исторически «закономерным», даже прогрессивным учреждением. Конечно, члены государственной школы также настаивали на отмене крепостного права, поскольку они видели возможную эмансипацию дворянства и крестьянства как логические, законные, и прогрессивные последствия перехода государства в современность. Как только государство достигло безопасности, которую оно искало, оно должно было освободить дворян от их обязательств государственной службы и крестьян от их привязанности к земле. Так как отмена крепостничества происходила сверху, юридическими средствами, а не снизу революционными средствами, главными последствиями освобождения 1861 года было сохранение несправедливых отношений собственности и укрепление монархии. Поэтому, согласно Иллерицкому, теория государственной школы «закрепощения и раскрепощения общества» была просто средством защиты классовых привилегий и существующего политического порядка.

Эта идеологическая тенденциозность, восстанавливающая портрет государственной школы, окрашивала советские трактовки историографии в конце 1980-х. Даже в длинном и теперь уже почтительном введении в соловьевскую «Историю России с древнейших времен» С.С. Дмитриева и И.Д. Ковальченко, изданную после 1988 года, замечалось, что «общее понятие о том, что развитие и последующее совершенствование социального организма происходили под опекой государства, очевидно неадекватно для изображения внутреннего курса исторического развития. Соловьев не видел реальных экономических, социальных, и других противоречий, связанных с генезисом и развитием капитализма в контексте задержки феодально-крепостных отношений». После падения Советской власти в конце 1991 г., российские историки прекратили их (к настоящему времени шаблонные) идеологические возражения государственной школе, но в целом сохранили унаследованное представление о действительных гипотезах школы. Обе «переоценки» Китаевым: государственной школы и Петербургского историка A.Л. Шапиро – внушительный обзор российской исторической науки, принявший без колебания интерпретацию Иллерицкого методики и методологии школы. Только А.Н. Медушевский и А.М. Дубровский подняли вопрос о предшествующих характеристиках работы школы, но при этом оба ученых продолжали использовать этот термин.

От советской историографии термин «государственная школа» (или вариант «юридическая школа») передался в общепринятое пользование западной науке. «Современная российская историография» Анатолия Мазура утверждала, что Кавелин и Чичерин верили в творческую силу государства и маргинальную роль обычных людей в истории; Мазур приписывал Соловьеву убеждение, что «история России – история ее правительства». Дж.Л. Блэк внес значимый нюанс в картину государственной школы, подчеркивая ее долги перед М.Н. Карамзиным и аморфность самой школы, но не оспаривая ее существование. За исключением Клауса Д. Гротузена, немецкие ученые следовали советским характеристикам государственной школы.

Таким образом, получается, что понятие «государственная» или «юридическая» школа историографии доминировало в российской исторической науке между 1840-ми и 1880-ми годами, и что основным направлением критики было превосходство российского государства над инертным народом, и это твердо установилось в не столь отдаленной советской, постсоветской, и западной науке. Несмотря на призыв Китаева к переоценке достижений государственной школы, идентификация Иллерицким школьного сообщества и его интеллектуальных изысканий остается неприкосновенной.

II

Само понятие «государственная школа» историографии спорно. Предполагаемые участники школы не описывали себя в качестве членов «государственной школы» или любой другой школы в этом значении. Конечно, у «первого поколения» государственников действительно были определенные общие моменты и взаимоотношения: их академическая связь с Московским Университетом; их участие в западническо – славянофильских дебатах и вообще их прозападная ориентация; их враждебность к крепостничеству; и их в основном промонархические чувства. В исторической работе их интересы иногда совпадали, особенно в середине 1840-х гг. Несмотря на совместный опыт и взаимное уважение, их прочтения российского исторического развития ни в коем случае не были идентичны и иногда приводили к острым столкновениям мнений, как мы увидим ниже. Кроме того, Чичерин и Кавелин чрезвычайно расходились в важных политических вопросах, таких как их отношение к Герцену, их реакция на студенческое движение 1861 г. и – что более всего важно для данной темы – в их отношении к централизованному государству. Эти различия были настолько глубоки, что в 1861 г. Кавелин разорвал все личные отношения с Чичериным и никогда не восстанавливал их. Учитывая диапазон и глубину проблем, разделявших Кавелина и Чичерина, аргумент Иллерицкого о «влиянии» со стороны Чичерина на его бывшего учителя Кавелина кажется неправдоподобным.

Притом, что так называемое «первое поколение» государственников не считало себя школой, то ни один не создал второго поколения. Действительно, первая главная книга Сергеевича подвергла критике теорию Соловьева о престолонаследии и, также, отклонила схему российского исторического развития Чичерина. Первая серьезная статья Градовского была длинным, весьма негативным обзором книги Чичерина «О народном представительстве» [1866], книги, обычно цитируемой, как одна из капитальных работ государственной школы. Таким образом, ни первое, ни второе поколение ученых не говорило о принадлежности к членам государственной школы, признавая существование самой школы. Если это понятие не было сформировано членами школы, что же было его истоком?

Понятие государственной школы, очевидно, развилось из трех составляющих. Во-первых, радикальные критики Соловьева, Кавелина и Чичерина выделяли этих трех ученых, как сторонников «новой исторической школы», занимающейся развитием российского государства. Оценка критиков, что «новая школа» была заинтересована в объяснении эволюции российских политических институтов, иногда сопровождалась обвинениями, что члены новой школы были сторонниками централизации. После весьма противоречивого нападения Чичерина на книгу Токвиля «Старый режим и Революция в 1858 г.», он стал магнитом для такой критики. Герцен назвал его «государственником», «теософом бюрократии». Бестужев-Рюмин называл Чичерина государственником и доктринером. Даже Кавелин обвинял Чичерина в преклонении «Новому Ваалу» – современному государству. В общем говоря, критики были менее заинтересованы ведущими гипотезами историописания Соловьева, Kaвелина, и Чичерина, чем их политической позицией, в свою очередь, принятой в соответствии с этими представлениями.

Вторая стадия в развитии понятия началась с публикации в 1886 г. статьи П.Н. Милюкова «Юридическая школа в российской историографии». Согласно Милюкову, юридическая школа (Соловьев, Кавелин, Чичерин, и Сергеевич) понимала историю, как процесс развития, анализируя этот процесс посредством изучения эволюции политико-юридических форм, и конструируя «схемы, объясняющие развитие этих форм, что было, в сущности, той же самой схемой». По мнению Милюкова, основное суждение, из которого проистекала юридическая школа, было «идеей происхождения государственных и частных юридических форм из патриархально-клановых отношений». Однако, Милюков признавал, что были острые различия, отличающие Чичерина и Сергеевича, с одной стороны, от Кавелина и Соловьева, с другой. Действительно, главной целью Милюкова было не менее чем убедить читателя, что члены юридической школы приняли общую интерпретацию задачи российской истории, в чем он потерпел неудачу – и тем самым подготовил основание к новой исторической методологии, которая объединит более полно историю общества, включая простых людей. Поэтому, он согласился с жалобой славянофилов, что Соловьев и Чичерин сводили их историю к одним только «формальностям» (то есть, к учреждениям и юридическим памятникам), игнорируя составляющие элементы общества. Заметим, что Милюков не использовал ярлык «государственная школа», потому что он знал, что такой термин не мог легко приспособиться к утверждению Чичерина и Сергеевича, что в Древней Руси не было никакой государственной собственности.

Третья стадия в развитии термина началась с поиска историками начала двадцатого столетия способа объяснить историографию девятнадцатого века через марксистские понятия классового интереса. В 1906 г. молодой марксист Б.И. Сыромятников утверждал, что и в Европе и в России, формирование этнических государств привело к «идеализации абсолютизма, государственной власти... как «создателя» истории и величия народов». По его мнению «государственная школа России» была просто местным случаем общего явления. Сыромятников предупреждал, что «культ нации и государства», построенный предшествующими историками, продвигался потому, что «в жизни народов важность политики уменьшилась по сравнению с проблемами социально-политического характера. Национально-государственная историческая теория с ее преувеличенным уважением к национализму, с ее верой в специфический характер национальной души и с ее исключительным интересом к политической истории, постепенно должна сойти со сцены». В своих примечаниях, Сыромятников ясно дал понять, что его ярость была направлена в основном против Соловьева, Градовского и Сергеевича.

После большевистской революции, в статьях и лекциях, написанных между 1923 и 1928 гг., М.Н. Покровский обсуждал вклад Чичерина, Соловьева, и Сергеевича в историографию. Однако, по различным причинам он не рассматривал Чичерина и Соловьева в качестве членов данной школы, и он подчеркнул, что Сергеевич, простой юрист, не был никаким историком вообще. Один из советских историков – Н.Л. Рубинштейн, еще прежде Иллерицкого, приводил доводы в пользу существования государственной школы, в которую он включал Кавелина и Чичерина. Однако, Рубинштейн поместил Соловьева в отдельную категорию. Он утверждал, что, в то время как идеалистическое мировоззрение и формальная схема исторического развития Соловьева были подобны таковым у Чичерина и Кавелина, соловьевская теория органического развития, его историзма, отличала его от так называемых «государственников».

Как предполагает история концепции «государственной школы», этот термин не использовался как самоназвание предполагаемыми членами школы, но был наложен на них другими. Сначала термин был предназначен главным образом как уничижительный ярлык. С введением понимания Милюкова «юридической школы» мы видим первую попытку профессионального историка обработки эвристической категории для понимания основных рассматриваемых вопросов. В советский период «государственная школа» была принята и как эвристическая категория и как уничижительный ярлык, описывающий тех главных историков, которые предшествовали Ключевскому. Все же до статьи Иллерицкого в 1959 г., советские историки не могли согласиться между собой, кто принадлежал государственной школе, а кто нет.

III

Кавелин, Соловьев, Чичерин, Сергеевич и Градовский соглашались, что появление государства было важным моментом в российской истории. Однако, они не пришли к согласию по трем существенным проблемам, крайне важным в интерпретации этого феномена: (1) когда фактически государство появилось на исторической сцене; (2) следовало ли появление государства в России тому же образцу и законам развития, что и западноевропейские государства; и (3) отношения между обществом и государством в России.

Согласно Кавелину, который был первым в разработке общей теории русского исторического развития, российское государство появилось в результате трехэтапного процесса. Во-первых, ранняя Русь была разделена на кланы, и кровные отношения были принципом организации общественной жизни. Варяжские князья властвовали согласно системе старшинства. Во-вторых, после смерти Ярослава Мудрого клановая система разрушилась, уступая территориальной системе, организованной вокруг княжеского контроля вотчинного наследства. Эта система сохранилась до середины шестнадцатого столетия, когда Ивану IV удалось утвердить господство Москвы над другими княжествами и над классом бояр. Триумф Ивана был первой победой объединенного государства над центробежными силами. Третья фаза исторического развития состояла из переходного периода, длящегося от господства Ивана IV до Петра Великого. Во время этого перехода государственная система Ивана противостояла вызовам боярства, иностранных государств, и крестьянства. Только в правление Петра, унитарное государство было защищено. Таким образом, по представлениям Кавелина, современная российская государственная система имела весьма недолгую историю, появившись спустя восемь столетий после варягов.

В то время как намерение Кавелина понизить государственность к последней стадии российской истории было достаточно ясным, фактическое использование им термина «государственность» было не последовательным. Например, он написал, что варяги вводили «семена (зачатки) государственности и политического, правительственного единства всех российских земель». Он описал Ярослава как первого князя, который «думал, как заложить фундамент государственности на Руси, выстроить его политическое единство на клановом принципе». Время от времени, как наблюдал Рубинштейн, Кавелин, казалось, даже рассматривал вотчинную систему как фазу государственного развития, как его эмбриональную форму; Кавелин отмечал, что «позади вотчины великого князя государство показывает свое лицо». Таким образом, кавелинский анализ происхождения государства был более неясным, чем можно было позволить себе впервые предположить.

Соловьев никогда не уставал подчеркивать органическую природу российского развития и по этой причине, весьма неохотно говорил об определенных периодах в российской истории. Как художник истории, Соловьев обращал меньше внимания на широкие мазки, необходимые чтобы очертить один период от другого, чем на прекрасное смешение красок, необходимых для демонстрации томного продолжения выбранной формы. Поэтому, Соловьев написал о клановой системе как хорошо распространенной в шестнадцатом веке и государственной системе, ведущей свои корни из одиннадцатого и двенадцатого столетий. На этих основаниях некоторые историки рассматривали периодизацию российской истории Соловьева следующим образом: фаза клана, за которой следует транзитная фаза борьбы между государственностью и клановыми принципами, и, наконец, триумфом государственной системы при Иване IV. Как и Кавелин, Соловьев был склонен к противоречивому использованию ярлыков: в его публичных лекциях 1851 г. по допетровской истории Соловьев упомянул ранних Рюриковичей как представителей «правительственного принципа» («правительственное начало»).

Чичерин перенял свою философию истории не от Кавелина и Соловьева, как часто предлагается, а от его учителя Т.Н. Грановского. Следуя Грановскому, Чичерин утверждал, что все исторические общества прошли три стадии развития: период небольшой общественной организации в племенах, кланах, и семьях; период индивидуализма, когда связи, закрепляющие общество, состояли из частных контрактов; и период государственности, характеризующийся ­крупномасштабной общественной организацией, общественными учреждениями, и публичным правом. В России, утверждал Чичерин, клановая организация разложилась почти сразу же после прибытия варягов. Ранняя российская история, поэтому, засвидетельствовала доминирование индивидуализма, основанного на создании частной собственности и частного договорного права. Никакое государство не стояло выше борющихся людей, чтобы быть посредником частных споров. Администрация была частным делом того или иного князя, поддерживалась частными доходами, и стремилась увеличивать благосостояние индивидуального князя – это не общественная польза. Как в каждом европейском обществе, индивидуализм в конечном счете оказался неспособным выдержать самого себя. В России между концом пятнадцатого и концом семнадцатого столетий государственный аппарат формировался на "tabula rasa" российской жизни. Петр Великий просто уже сделал эту, уже существующую государственную систему более эффективной. В отличие от Кавелина и Соловьева, Чичерин был весьма последователен в своем использовании терминов: никакое государство не существовало перед концом пятнадцатого столетия; что происходившее прежде было буквально анархией.

Таким образом, три ведущих историка в так называемом «первом поколении» государственной школы не находили согласия, когда элементы государственности впервые появились в России, разногласие, это было особенно остро в размышлении об органистичности Соловьева и философской точности Чичерина. Во «втором поколении» государственной школы сравнительно мало внимания уделялось вопросу периодизации и еще меньше – схеме российского исторического развития, возможно потому что Градовский и Сергеевич были профессиональными юристами больше чем историками. Например, то, что интересовало Сергеевича, было, как определить форму российской правительственной власти согласно классической схеме Аристотеля. Сергеевич утверждал, что после власти варягов в России была комбинация монархической (царской) и демократической (вече) власти. В Московском государстве до семнадцатого столетия правительство продолжало быть сочетанием монархической и демократической власти, было единственное различие, что монархический элемент был более сильным чем прежде, и представительно-демократический элемент (Земский собор) был более слабый. Нехватка у Сергивича исторической изощренности так раздражала Милюкова, что последний жаловался, что в 1860-х гг. идея периодизации исчезла в целом из работ Сергивича.

В течение 1840-1850-х гг., поскольку западники и славянофилы изо всех сил пытались определить идентичность России в отношении западноевропейских народов, Кавелин, Соловьев, и Чичерин подняли вопрос исторической уникальности России. Кавелин и Соловьев утверждали, что до правления Ивана IV – действительно, в некотором отношении перед петровскими реформами – Россия шла иным курсом развития, чем (сделал это) Запад. Кавелин категорически заявил: между ранней Россией и Западной Европой «нет никакой общей черты и есть много противоречащих». Восприняв это чрезвычайное положение, Кавелин немедленно отметил, что Россия была европейской нацией в том смысле, что она также была способна к историческому изменению. Он добавил, что с реформами Петра Россия обнаружила много точек соприкосновения с Западом. В своем обзоре славянофильского сборника Д.А. Валуева (1845), Кавелин утверждал: «С реформами Петра Великого все, что мы имеем, (обычай) распространено с Европы, и – каждый день такового все больше; ее силлогизмы, ее амбиции стали нашими амбициями; ее дела – нашими делами, ее наука – наша наука».

Как и Кавелин, Соловьев отметил отличие ранней российской истории от западноевропейского образца – расхождение Соловьева, прослеживало не превосходство одних или других людей, но географические обстоятельства. Как и Кавелин, Соловьев расценил петровские реформы как кульминацию процесса, которым Россия вошла в семью европейских наций. Справедливо заключить, что Кавелин и Соловьев расценили современную судьбу России как сплетенную с европейской; следовательно, их можно законно назвать западниками. Однако, их трактовка ранней российской истории с ее акцентом на российской уникальности решительно была под влиянием славянофильства.

Чичерин был строгим противником славянофильства, доктрина, в которую верили славянофилы, была ненаучна, даже мистична по природе. Следовательно, Чичерин настаивал, что Россия следовала за теми же самыми законами истории как западноевропейские нации. Конечно, Чичерин был слишком проницательным историком, чтобы не заметить, что у российских учреждений и нравов были определенные особенности. Например, в ранней России нехватка населения привела к менее сильным местным связям среди людей чем на Западе. В государственный период российской истории правительство приобрело сконцентрированную власть, беспрецедентную в остальной части Европы. Однако, Россия оставалась европейской нацией, даже если в определенных сферах она занимала чрезвычайное положение в европейском спектре.

Таким образом, «первое поколение» государственной школы не оценивало современное российское государство с одних позиций. Для Кавелина и Соловьева петровское государство было счастливым доказательством, что Россия наконец преодолела свои особенности и слилась с европейской просвещенностью. Для Чичерина государство Петра было просто другим шагом вдоль пути, который Россия всегда разделяла с Западом.

Градовский и Сергеевич не вышли из интеллектуальной эпохи до середины 1860-х гг. – полное поколение после начального противоречия западников – славянофилов. Как можно было бы ожидать, их работа не сводилась (предавала) к целеустремленному намерению определить идентичность России в отношении Европы, которая характеризовала предыдущее поколение. Как основатели дисциплины российского общественного права, Сергеевич и Градовский считали само собой разумеющимся и российское членство в Европейском сообществе и уникальные элементы российского закона. Однако, оба ученых, несмотря на их отстояние от идеологических споров 1840-х гг., могут быть классифицированы как западники. Например, анализ Сергеевича российских земских собраний рассматривал собрания как почти точные аналоги европейским собраниям земельных собственников (состоянии, наследие, недвижимость); отрицая, что российские собрания отличались от своих европейских копий, Сергеевич предположил почти странное подобие между российскими и европейскими государственными системами. В этом отношении, он был еще более чрезвычайным западником чем Чичерин.

Возможно самой спорной проблемой, сопоставления ученых между 1840-ми годами и большевистской Революцией, было отношения между государством и обществом в России. Как мы отметили выше, предназначение (кредо) государственной школы было возможно в ее утверждении, что государство было единственным творческим элементом российской истории, в то время как простые люди были «инертной» массой, сформированной государством.

Эта гипотеза, конечно, не может справедливо быть применена к анализу Соловьевым российской истории. В его многотомной истории России Соловьев рассматривал вклады всех слоев общества – церкви, от митрополии до обычных священников; бояр и служилого дворянства; крестьянства и торговцев – в российскую историю. Когда российское государство было фактически разрушено в течение Смутного Времени, разве общество не обновляло его снизу? Соловьевское описание общества подчеркивало не его нехватку желания или творческого потенциала, не его «инертность», но его недостаток просвещения, его насилие, и его коррупцию. Реализация потребности общества в усовершенствовании привела к появлению реформаторов в семнадцатом столетии и в конечном счете к реформам Петра. Соловьев расценивал государство и общество как дополняющие, близко связанные категории – не как замкнутые, взаимоисключающие объекты, одно активное, а другое пассивное.

Еще в меньшей степени эта гипотеза может быть применена ко «второму поколению» государственников. На первой странице своей книги «Вече и князь» (1867) Сергеевич предположил, что общественная жизнь старой России состояла из княжеского и демократического элемента; без народного участия в вече система была бы разрушена. В своей монографии по земским соборам Сергеевич писал: «суверены [Англии, Франции, и Московского государства] не рассматривали людей, которых они объединили, как пассивную массу; при всей трудности обстоятельств они обратились к этим людям как подлинной силе, и они стремились в единстве с людьми найти поддержку их действиям». Градовского выделяло то, что он рассматривал правительство как «истинное отражение народной жизни». Как только элемент общества достигает образования и самосознания, это должно быть интегрировано/объединено в административную сферу, думал Градовский; иначе, правительство скоро оказалось бы перед революцией. Анализ Градовским современного государства предположил, что государство не может быть задумано обособленно от общества, и что государство это просто «сумма организаций, все количество властей различных видов, которые существовали прежде в обществе». В этом прочтении, сила государства зависит от творческого потенциала общества. В обществе, где люди «инертны», не могло существовать никакое современное государство.

Действительно, гипотеза, что государственная школа расценивала государство, как «творческое» и людей, как «инертное», может без оговорок применяться (правдоподобно быть применена) только к Чичерину. Даже в этом случае, манера Иллерицкого выражать гипотезы искажает фактическую позицию Чичерина. Иллерицкий подразумевает, что Чичерин сокращал всю российскую историю до деятельности государства. Как мы замечали, Чичерин отказывался даже говорить о существовании государства до конца пятнадцатого столетия. Иллерицкий также утверждает, что Чичерин полагал, что государство «создало» людей - a reductio ad аbsurdam. То, что фактически написал Чичерин, было то, что российское государство создало сословную систему, ситуация, которую он противопоставил Западной Европе, где состояния были продуктом инициативы общества. Кроме того, Чичерин утверждал, что в девятнадцатом столетии русское общество медленно взрослело и училось проявлять себя как независимая сила. Он с нетерпением ждал «равновесия» между российским правительством и обществом, чтобы заменить неустойчивость, которая существовала от пятнадцатого до восемнадцатых столетий. Таким образом, полагал Чичерин, если российские люди однажды испытали недостаток в инициативе, это было результатом, определяющего (детерминантного) исторического процесса; Чичерин не применял к российским людям априорное презрение, потому что они стояли вне «творческих» правительственных машин. Это стоит упомянуть в той связи, что у Чичерина было больше уверенности в политическом суждение простых людей, чем он (сделал) в титулованном дворянстве. Таким образом, его позиция не была результатом узкого классового предубеждения.

В итоге, в трех независимых центральных проблемах по интерпретации роли государства в российской истории – выборе времени появления государства, точности этого появления согласно сравнительному историческому закону, и отношениях между государством и обществом – государственная школа историков не была никакой школой вообще.

IV

То, что связывало Кавелина. Соловьева, Чичерина, Сергеевича и Градовского, не было убеждением, что государство было «фундаментальным творческим элементом истории и ее движущей силы», но академическим интересом в определенных вопросах о российском развитии. Во-первых, все пять ученых изучили историческое прошлое российских политических учреждений. Достаточно естественно, что их интересовало (им было любопытно) происхождение централизованной автократии, но их любопытство простиралось на другие организации, которые требовали или фактически владели политической властью. Таким образом, магистеркая/магистральная(судебная) история России Соловьева прокомментировала роль ортодоксальной церкви в политической жизни. Сергеевич написал монографию об отношениях между вечевыми собраниями и княжеским правительством, монографию, описывающую бесчисленные местные разновидности этих отношений. Чичерин и Градовский проанализировали появление земских соборов и оценили политическое воздействие этих собраний перед их исчезновением в семнадцатом столетии. Чичерин был также первым серьезным историком российского провинциального правительства/(управления -?). Его анализ русской администрации семнадцатого столетия продемонстрировал не только воздействие (эффективность) московской власти в областях, но также и пределы той власти – степень, до которой у российской провинциальной жизни была автономия, не легко разрушаемая государством. Возможно обаяние политических учреждений, которые могли сосуществовать или даже конкурировать с автократией, принудило Чичерина участвовать в течение тридцати лет в местном земстве и становиться одним из первых историков земств.

Во-вторых, все пять ученых попытались объяснить исторические отношения между автократией и российским обществом. Для Кавелина, Соловьева и Чичерина этот вопрос был особенно неотложным, поскольку они вынесли семь беспокойных лет «террора цензуры» в конце правления Николая I. Если Чичерин написал язвительно о «пассивности» и нехватке творческого потенциала российских масс, его замечания были по большей части выражениями расстройства по /поводу/ николаевской тирании, поскольку их считали суждениями о более отдаленном прошлом. Для Сергеевича и Градовского, политическое окружение которых в 1860-х и 1870-х годах было отмечено борьбой между обществом и самодержавием, естественное искушение состояло в том, чтобы определить местонахождение в истории отдаленных корней той борьбы. Таким образом, единственный вопрос, который задают все пять историков почти неизбежно привел к различным ответам.

В-третьих, все пять ученых думали, что это основание оценивать развитие России в сравнительной перспективе. Снова, для Чичерина, Кавелина и Соловьева вопрос российской идентичности был более острым, чем для их преемников. Даже Соловьев, которого Чичерин расценивал как несведущего в европейской истории, испытывал необходимость (нужду) сравнить Россию с Западной Европой. Если Градовский и Сергеевич могут быть классифицированы как второе поколение западников, то они не приближались к вопросу о национальной специфике с той же самой серьезностью как старшее поколение. Градовский и Сергеевич думали, что достаточно применить к российскому государственному праву методологические стратегии, которые также были приемлемыми в западноевропейской науке; их обработки российского закона часто содержали подразумеваемые сравнения, которые они не поднимали до уровня явного комментария.

В-четвертых, эти ученые проявляли интерес в вопросе исторического прогресса, особенно прогресса через реформу. Теория Чичерина о «закрепощении» и «раскрепощении» общества была просто одной из нескольких идей, выраженных этими учеными о том, как историческое развитие произошло в России. Очарование Соловьева и Кавелина реформами Петра и их идеологической поддержкой/опорой прогрессивной монархии, было также ответами на тот же самый вопрос. Градовский был убежден, что исторический прогресс был неизбежен, через реформу ли, или через революцию. Он особенно заинтересовался местом образования во взращивании социального изменения: следовательно, его подчеркивание потребности в правительстве отвечало общественному мнению. Сергеевич был возможно наименее заинтересованным из пяти в проблеме прогресса и реформы; есть значительная справедливость в жалобе Милюкова, что Сергеевич был вообще не историком, а чистым юристом. Все же монография Сергеевича по земским соборам показала острое понимание важности прогрессивной монархической идеологии в признании ценности демократических собраний.

Этот разумный интерес в истории политических учреждений, в отношениях между автократией и обществом, в российской национальной специфике (идентичности), в двигателях мирного исторического прогресса – был полностью совместим с либеральной политикой и ценностями. В 1856 г. эссе Чичерина «Современные задачи российской жизни» описало рассвет нового периода в российской истории, в которой государственная власть будет уравновешена автономным, образованным обществом. Цель могла быть достигнута, утверждал Чичерин, предоставлением семи свобод: свобода совести; освобождение от крепостничества; свобода общественного мнения; свобода прессы; академическая свобода; свобода предать гласности всю правительственную деятельность, обнародование которой не вредило бы государству; и общественное проведение юридических процедур. Чичерин предупреждал об опасности обеспечения этих свобод революционными средствами, и он убеждал режим провозгласить их сверху. Эти цели были явно поддержаны Кавелиным, который помог Чичерину устроить публикацию эссе в Лондоне, и были неявно защищены Соловьевым и Градовским на различных форумах.

<…>

Дата добавления: 2015-07-11