Читайте также:
|
Авторская ремарка на статью Г. Гамбурга о государственной школе [434]
Охарактеризованная в начале сюжета историографическая ситуация по проблемам государственной школы в отечественной науке не выходит за пределы, так сказать, «мягкого отношения» к вопросу. Большинство отечественных историографов придерживается позиций, в которых преобладает стремление к многочисленным уточнениям и корректировкам данного феномена для создания максимально целостного его образа при сохранении уверенности в том, что его основной профиль уже прояснен в историографии.
Находясь в пространстве этой общей позиции и отмечая проблему схоларной идентификации данного явления, как не вполне решенную, не могу не отметить существенно иной взгляд на проблему, выраженный американским историком Гари М. Гамбургом. Сделаю предварительную оговорку: в данном случае у меня речь идет только относительно классического периода («первого поколения») государственной школы, что идентифицируется с деятельностью К.Д. Кавелина, С.М. Соловьева, Б.Н. Чичерина. Обращаясь к статье Г. Гамбурга, буду акцентировать внимание на тех аспектах, которые связаны с характеристикой схоларных признаков того историографического явления, которое по традиции обозначается как государственная школа. Сразу замечу, что, признавая существование государственной школы, никаких идеологических и политических симпатий имперского характера, которые Г.Гамбург обнаруживает в современной историографии государственной школы [435], автор в данном случае не выражает.
Солидаризируясь с американским историком по поводу наличия ряда спорных вопросов относительно понимания явления государственной школы и места в ней каждого из историков, отмечая также наличие интересных и плодотворных идей относительно, например, понимания специфики роли государства в русской истории у каждого представителя данной коммуникации, не могу согласиться с некоторыми выводами.
Прежде всего, представляется спорным один из основных выводов Гамбурга относительно того, что расхождения в ряде интерпретаций роли государства в российской истории названными историками настолько велики, что это позволяет делать довольно категоричный вывод: «государственная школа историков была вовсе не школой» [436]. Полагаю, во-первых, что отсутствие абсолютного единства во взглядах – это нормальное явление в науке даже в среде единомышленников. Вариативность в понимании исторического процесса в России всеми фигурантами рассматриваемой научной консолидации не исключала общности взглядов относительно ведущих векторов исторического движения страны, не говоря о многочисленных совпадениях и по частным вопросам. Особенно близки между собой позиции К.Д. Кавелина и С.М. Соловьева.
Во-вторых, в позиции Г. Гамбурга не прояснен вопрос относительно принимаемых им критериев научной школы как историографического явления. Достаточно ли замеченных концептуальных расхождений, чтобы выводить данное явление «за скобки» схоларного процесса? Конечно, делая свой вышеприведенный вывод, автор не ограничивается рассмотрением только концепций. Вполне обоснованно он задается вопросом относительно самоидентификации представителей «изобретенной» школы, а также в некоторой степени акцентирует внимание на проблеме учительства и лидерства в пределах этой коммуникации.
Можно вполне согласиться с Г. Гамбургом в том, что представители государственной школы специально не позиционировали себя в качестве научной школы [437]. Таковых заявлений, действительно, не известно. Но всегда ли в развитии науки может присутствовать явная рефлексия подобного рода? В середине XIX в. российская историческая наука только перешла границу от любительства к профессионализму, отечественного опыта существования научных школ в историографии почти не было (исключением можно считать скептическую школу Каченовского). Формирование обозначенной консолидации – один из первых схоларных опытов, который мог не осознаваться участниками этого процесса.
В этой связи постановка вопроса об учителях школы с подчеркиванием особого места Чичерина, отделенного от других членов сообщества ориентированностью на авторитет и учительство Т.Н. Грановского [438], выглядит надуманной. В данном научном сообществе, если его, конечно, признавать как сообщество, взаимоотношения строились на паритетной дружеской основе.
Фигура же Т.Н. Грановского для всех трех историков в одинаковой мере была знаковой, являясь неким абсолютным мерилом идеального облика ученого, достойного не только подражания, но и исторической памяти для всех последующих поколений историков. Достаточно для этого сравнить соответствующие фрагменты воспоминаний С.М. Соловьева и Б.Н. Чичерина, а также текст специальной статьи Кавелина о Т.Н. Грановском. Другое дело, что разница каждого из них в возрасте в сравнении с Т.Н. Грановским позволяла С.М. Соловьеву и К.Д. Кавелину считать его старшим товарищем, чего, вероятно, Чичерин допустить не мог. Что касается заимствования Чичериным у Грановского идей из области философии истории, на чем акцентирует внимание Г.Гамбург, то здесь придется уточнить известное: Грановский являлся известным транслятором философских идей Гегеля для широкой интеллектуальной аудитории. В этом смысле он оказал воздействие на всех упомянутых историков, что ими, несомненно, осознавалось.
Вряд ли кто в современной историографии считает, как это представляется Г. Гамбургу, что учителями (в схоларном значении) для Б.Н. Чичерина являлись Соловьев и Кавелин. Для него они были старшими коллегами по корпоративному цеху. Явно выраженного лидера в этом коммуникативном явлении не было. Не было здесь и учителей и учеников, в классическом понимании явления научной школы, хотя друг у друга учились, конечно.
Полагаю, что получение ответа на вопрос о самообразе этого сообщества облегчает обращение к совокупности мемуарных свидетельств, публицистике, отзывам на работы друг друга (здесь лидером был К.Д. Кавелин), вероятно, эпистолярии «государственников», мало еще введенной в научный оборот историографии. На сегодняшний день, учитывая бытование многообразных моделей научных школ, можно выдвинуть версию о специфическом облике государственной школы, которая по своему типу воспринимается как «школа мысли», а по форме – как научное содружество [439]. Известный факт возникших разногласий между К.Д. Кавелиным и Б.Н. Чичериным, на что обращает внимание Г. Гамбург, не нарушает этой формы сотворчества, так как именно их прежние дружеские и творческие отношения во многом содействовали формированию данной схоларной консолидации. Не повлиял же не менее известный конфликт В.О. Ключевского с П.Н. Милюковым на сам факт существования школы Ключевского, хотя, впрочем, и ее существование не всеми историографами воспринимается как данность.
Тема VII. Николай Иванович Костомаров и Афанасий Прокофьевич Щапов:
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 76 | Нарушение авторских прав