Смерть Ребекки Райли, которой можно было бы избежать

Чудесным весенним вечером 1 апреля меня пригласили на официальный банкет в старый особняк Рона Хаббарда в Ист‑Гринстед. Вначале мы пили шампанское на террасе, выходящей на раскинувшиеся до горизонта просторы сельской Англии, после чего нас провели в главный зал, где меня усадили за центральный стол рядом с Тони Гальдером, бывшим менеджером «Роллинг стоунз».

Вечер начался с очень странной церемонии. Сайентологов, которые пожертвовали больше 30 000 фунтов, пригласили на сцену, где им вручили хрустальные статуэтки. Они стояли на сцене, широко улыбаясь, на фоне яркой панорамы из нарисованных на заднике умопомрачительно красивых облаков, а аудитория из пятисот человек стоя приветствовала их бурными аплодисментами. Вокруг них взметались клубы сценического дыма, облекавшего их мистическим сиянием.

Затем леди Маргарет Макнэйр, руководитель британского отделения антипсихиатрической организации сайентологов, сделала довольно пространный и вызвавший недоумение доклад по поводу новых разновидностей психических расстройств, которые предполагалось включить в переиздание справочника «DSM» – «DSM‑V».

– Вы когда‑нибудь нажимали на клаксон своего автомобиля просто от злости? – спросила она. – Нажимали? Превосходно! Значит, вы страдаете «синдромом периодического нарушения контроля».

Аудитория разразилась смехом и аплодисментами.

На самом деле «синдром периодического нарушения контроля» характеризуется как «расстройство поведения, для которого свойственны крайние проявления гнева, порой доходящие до степени неконтролируемой ярости – реакция, абсолютно не пропорциональная спровоцировавшей ее ситуации».

– Кроме того, здесь есть еще «патологическая зависимость от Интернета», – продолжала Маргарет. В аудитории вновь раздался хохот и свист.

На самом деле синдром «патологической зависимости от Интернета» был уже отвергнут советом составителей «DSM‑V». Идея внести туда упомянутое «заболевание» принадлежала психиатру по имени Джеральд Блок, живущему и работающему в Портленде, штат Орегон.

«Патологическая зависимость от Интернета» – весьма распространенная патология, которую необходимо включить в «DSM‑V», – писал он в марте 2008 года в «Американском психиатрическом журнале». – Негативные проявления названного заболевания включают раздражительность, лживость, пониженную социальную эффективность, изоляцию и синдром хронической усталости».

Однако совет составителей «DSM‑V» не согласился с ним. Они заявили, что склонность проводить слишком много времени в Интернете может считаться симптомом депрессии, но не отдельным заболеванием. Было решено, правда, упомянуть о нем в приложении к «DSM‑V», но всем известно, что приложение к «DSM‑V» не что иное, как кладбище отвергнутых психических расстройств.

(Я, конечно, не сказал об этом сайентологам, но втайне я был сторонником включения «зависимости от Интернета» в список заболеваний, так как мне было бы очень приятно, если бы тех ребят, которые постоянно обсуждают в Интернете вопрос, подсадная я утка или просто придурок, признали сумасшедшими.)

Леди Маргарет продолжала оглашать свой список нелепых психических расстройств:

– Вы когда‑нибудь дрались со своей супругой или супругом? Значит, вы страдаете от «отношенческого расстройства».

– У‑гу‑гу! – завопили собравшиеся.

– Вас иногда одолевает лень? Значит, вы страдаете «синдромом замедления скорости когнитивных процессов»!

Затем последовали «синдром склонности к кутежам», «пассивно‑агрессивное личностное расстройство», «синдром посттравматической озлобленности»…

Многие из присутствовавших на мероприятии были успешными бизнесменами, столпами общества. У меня сложилось впечатление, что свою свободу хорошенько поругаться с женой и от злости что есть силы надавить на клаксон они ни на что не променяют.

Я не знал, что и думать. На свете много больных людей, симптомы недугов которых проявляются самым странным образом. Мне представлялось, что со стороны леди Маргарет, а также других противников психиатрии – сайентологов или какого угодно, – несколько легкомысленно считать их здоровыми только потому, что это соответствовало определенной идеологии. Интересно, когда сомнения и оправданная критика диагностических критериев в психиатрии переходят границы и превращаются в насмешку над необычными симптомами реально больных людей? Как‑то «Гражданская комиссия по правам человека» распространила пресс‑релиз, в котором родители подвергались резкой критике за то, что начинают пичкать детей медикаментами только потому, что те «ковыряют в носу».

...

«Психиатры абсолютно на все наклеили ярлык психического заболевания, от ковыряния в носу (ринотиллексомания) до альтруизма, лотереи, игр с пластиковыми куклами. Они стремятся навязать всем абсолютно ложное мнение, что такие «расстройства», внесенные в справочник «DSM», как проблемы с орфографией и счетом или головная боль при отказе от кофе – столь же очевидные патологии, как рак или диабет».

Джен Истгейт, президент Гражданской комиссии по правам человека, 18 июня 2002 г.

Однако суть в том, что родители не пичкают своих детей лекарствами потому, что те ковыряют в носу. Они начинают давать им лекарства, когда чада расковыряют нос до такой степени, что обнажатся лицевые кости.

Однако по мере того, как она продолжала зачитывать список, я все больше задавался вопросом: почему мы пришли к такой ситуации? Ведь на самом деле леди Маргарет озвучивала в данный момент очень серьезную проблему: в нашем мире наклеивают ярлыки психического расстройства практически на любые проявления сложной человеческой натуры. Почему так происходит? И вообще, имеет ли это какое‑нибудь значение? И каковы могут быть последствия? Ответ на мой вопрос оказался потрясающе простым. Всему виной один человек из 1970‑х годов – Роберт Шпитцер.

– Сколько себя помню, мне всегда нравилось классифицировать людей. Большой просторный дом в зеленом пригороде Принстона, штат Нью‑Джерси. Роберт Шпитцер – ему уже далеко за восемьдесят, он страдает от болезни Паркинсона, но все еще очень харизматичен и полон душевных сил – принимает меня у себя в обществе своей экономки. Он вспоминает детство, свои походы по сельским просторам штата Нью‑Йорк.

– …Я сидел в палатке, выглядывал из нее и делал заметки относительно дам, расположившихся на пикник неподалеку, – рассказывает он. – Записывал свои мысли о каждой из них. Их особенности. Выделял те, которые меня особенно привлекали. – Он улыбается. – Мне всегда нравилось классифицировать все вокруг. И до сих пор нравится.

Походы Шпитцера стали следствием попыток вырваться из тяжелой домашней атмосферы. Его мать страдала хроническими неврозами.

– Она была очень несчастной дамой. И страшно увлекалась психоанализом. Переходила от одного психоаналитика к другому.

Но лучше ей не становилось. Мать Роберта прожила несчастливую жизнь и умерла несчастной. И ее сын был свидетелем всего этого. От психоаналитиков не было никакого толку. По мнению Шпитцера, они просто толкли воду в ступе. Они ничем не могли ей помочь.

Он окончил Колумбийский университет, получил диплом психиатра, но его неприязнь к психоанализу оставалась неизменной. И вот в 1973 году ему представилась возможность все изменить.

Дэвид Розенхэн преподавал психологию в колледже Суортмор в Пенсильвании и в Принстоне. Как и Шпитцеру, ему опротивел псевдонаучный, замкнутый на себя мир психоанализа. Ему захотелось доказать, что, как бы психоаналитиков ни превозносили, на самом деле они совершенно бесполезны. И с этой целью он спланировал эксперимент. Дэвид выбрал семерых друзей, ни у одного из которых не было никаких психиатрических проблем. Каждый взял себе псевдоним, придумал биографию, после чего все они одновременно отправились в разные концы США в различные психиатрические больницы. Розенхэн писал впоследствии: «Мои друзья разъехались по пяти различным штатам на восточном и западном побережьях США. Некоторые из лечебниц, в которые они обратились, были старыми и пришедшими в запустение, другие – совсем новыми. В одних из них соотношение числа пациентов к числу врачебного персонала было вполне удовлетворительным, в иных же явно чувствовался недостаток последнего. Только одно из заведений являлось в прямом смысле частной лечебницей. Все остальные финансировались из федерального бюджета или из бюджета штата, а в одном случае – из университетского бюджета».

Каждый из участников эксперимента в заранее оговоренное время сообщил дежурному психиатру, что слышит голос, говорящий слова: «Пустой», «Глухой», «Стук». Это была та единственная ложь, которую им разрешили произнести. Во всем остальном они должны были вести себя абсолютно нормально.

У всех восьмерых сразу же было диагностировано психическое заболевание и они были госпитализированы. Семерым объявили, что у них шизофрения, одному – что у него маниакально‑депрессивный психоз.

Розенхэн полагал, что эксперимент продлится дня два. Именно такое время он назвал членам своей семьи, заметив, что им не стоит волноваться, так как уезжает он всего на два дня. На два месяца они бы его не отпустили.

На самом же деле никого из восьмерых участников эксперимента не отпустили раньше, чем (в среднем) через девятнадцать дней – даже несмотря на то, что с момента госпитализации они вели себя абсолютно нормально. Когда обслуживающий персонал больниц задавал им вопрос, как они себя чувствуют, экспериментаторы ответили, что чувствуют себя прекрасно. В результате все получили по сильнейшей инъекции мощных антипсихотических препаратов.

Всех восьмерых с самого начала предупредили, что им придется выбираться из больницы самостоятельно, убедив ее персонал в своей нормальности.

Однако просто сказать сотрудникам лечебницы, что вы совершенно здоровы, оказалось недостаточно.

...

«Если на вас один раз наклеили ярлык шизофреника, то вам уже никогда от него не отделаться».

Дэвид Розенхэн «О том, как оставаться нормальным в царстве безумия», 1973 г.

У них был только один выход. Им пришлось согласиться с психиатрами и с поставленным ими диагнозом, а затем сделать вид, что им становится лучше.

Когда Розенхэн сообщил о своем эксперименте и о его результатах, возник чудовищный скандал. Его обвинили в мошенничестве. Он с друзьями, видите ли, симулировал психическое заболевание! Нельзя обвинять психиатров в том, что они поставили неверный диагноз людям, которые симулируют симптомы реального психического заболевания! Одна из больниц предложила Розенхэну прислать еще несколько симулянтов, гарантируя, что на сей раз никакой ошибки не будет. Дэвид согласился, и через месяц руководство больницы с гордостью заявило, что выявило сорок одного симулянта, после чего Розенхэн сознался, что никого туда не посылал. Эксперимент Розенхэна стал катастрофой для американской психиатрии. Роберт Шпитцер был счастлив.

– Все пребывали в полном замешательстве, – сказал он. – В результате случившегося репутация психиатрии резко упала. Собственно, она и раньше‑то никогда не воспринималась как полноправная ветвь медицины, так как диагностика в ней всегда была крайне ненадежна, а эксперимент Розенхэна только подтвердил общеизвестный факт.

Уважал же Шпитцер тех психиатров, которые, подобно Бобу Хейру, предпочли психоанализу нечто более научное, то есть опросники – абсолютно объективные каталоги объективных поведенческих черт. И теперь, по его мнению, оставалось только перевести всю психиатрию на подобные рельсы.

И тут он узнает, что готовится к переизданию не очень известная широкому читателю книга под названием «DSM».

– В первом издании «DSM» было всего шестьдесят пять страниц! – со смехом вспоминал Шпитцер. – Ее, как правило, использовали государственные больницы для составления статистических отчетов. Для исследователей она никакого интереса не представляла.

Так случилось, что Дэвид был лично знаком с несколькими из авторов «DSM». Он довольно тесно общался с ними в то время, когда активные участники гей‑движения оказывали на них давление с целью исключения гомосексуализма из списка психических патологий. Шпитцер был на стороне гей‑активистов и считал, что гомосексуальность не является психической патологией. Своим тогдашним вмешательством в решение этой проблемы Дэвид заслужил всеобщее уважение, и потому, когда он проявил интерес к участию в редактировании третьего издания «DSM», его инициатива была с радостью принята.

– Нужно признать, – заметил он, – что особо желающих участвовать в той работе не было. Она не считалась важной.

Соглашаясь работать над книгой, Шпитцер умолчал об одном очень существенном моменте: он планировал исключить из психиатрии фактор человеческой субъективности.

В течение следующих шести лет, с 1974 по 1980 год, в небольшом конференц‑зале Колумбийского университета проходили заседания редакционной коллегии третьего издания «DSM». Там, по воспоминаниям всех участников, царил хаос. Как позднее писал Алекс Шпигель, корреспондент «Нью‑Йоркера», психиатры, приглашенные Шпитцером, непрерывно орали друг на друга. И обладатель самого громкого голоса, как правило, оказывался победителем. Протоколы заседаний не велись. – Конечно, мы не вели протоколов, – признался мне Шпитцер. – Ведь у нас не было даже собственной печатной машинки.

Кто‑либо из участников выкрикивал название нового психического расстройства и список его объективных проявлений, и тут же возникала какофония голосов: одни соглашались, другие возражали. И если Шпитцер соглашался – а соглашался он почти всегда, – то со стуком старенькой печатной машинки новое заболевание навеки вносилось в реестр.

План ему представлялся вполне надежным. Он удалит из психиатрии все эти шулерские штучки с подсознанием. Больше не будет никакой глупой полемики. Субъективные взгляды врачей, лечивших его мать, ей не помогли. Психиатрия наконец‑то станет наукой. Теперь любому врачу достаточно будет взять справочник, который они создавали – «DSM‑III», – и, если объективные симптомы больного совпадут со списком, ему будет поставлен вполне объективный диагноз.

Вот так были определены практически все психические расстройства, о которых вы когда‑либо слышали или которые у вас диагностировали. Все происходило в маленьком конференц‑зале под руководством Роберта Шпитцера, черпавшего вдохновение у пионеров тестовых методик, подобных Бобу Хейру.

– Приведите мне, пожалуйста, примеры, – попросил я.

– О… – Он махнул рукой: вероятно, их было так много, что он затруднялся с выбором. – Синдром посттравматического стресса. Синдром пограничного состояния, синдром дефицита внимания…

Там были также аутизм, нервная анорексия, булимия, синдром паники… Каждый из них был абсолютно новым синдромом со своим специфическим списком симптомов.

Вот, в качестве примера, часть такого списка для биполярного расстройства из четвертого издания «DSM»:

...

«Критерии диагностики маниакального приступа.

Четко выделяемый период устойчивого настроения длительностью не менее недели, характеризующегося аномальной приподнятостью, несдержанностью, раздражительностью.

Преувеличенное чувство собственной значимости и силы.

Сниженная потребность во сне (напр., чувствует себя вполне отдохнувшим после всего лишь трех часов сна).

Более разговорчив, чем обычно, или чувствует постоянную острую потребность поговорить.

Чрезмерная вовлеченность в приятную деятельность, связанную с опасностью возникновения неприятных последствий (напр., бесконечный и бессмысленный шопинг, необузданная сексуальная активность, неразумные денежные вложения).

При наличии меланхолических черт.

Неспособность получать удовольствие от какой бы то ни было деятельности.

Отсутствие реакции на стимулы, до того вызывавшие положительную реакцию (не чувствует никакого улучшения, даже временного, если происходит что‑то хорошее).

Преувеличенное или ни на чем не основанное чувство вины.

Среди проблем, вызываемых данной патологией, следует также назвать пропуск школьных занятий, снижение успеваемости, профессиональной эффективности, разводы и эпизодическое асоциальное поведение».

– А были психические расстройства, которые вы отказались внести в справочник? – спросил я Шпитцера.

Он задумался на мгновение.

– Да, – сказал он наконец, – одно я припоминаю наверняка. Атипический детский синдром.

– Атипический детский синдром?.. – повторил я.

– Проблема заключалась в определении его характеристик. Я спросил: «Каковы симптомы?». И человек, внесший предложение, ответил: «Их очень трудно определить, так как все дети атипичны». – Шпитцер помолчал. – Мы также собирались включить в справочник мазохический синдром, но против этого яростно выступила группа феминисток.

– Почему?

– Они считали, что это приведет к стигматизации больных.

– И как же вы поступили?

– Мы изменили название на «пораженческий синдром» и включили его в приложение.

Я всегда задавался вопросом, почему в «DSM» нет упоминаний о психопатиях. Шпитцер мне все объяснил. Как оказалось, существовал длительный закулисный конфликт между Бобом Хейром и женщиной‑социологом по имени Ли Робинс. Она была твердо уверена, что клиницисты не обладают надежным инструментарием для оценки таких личностных черт, как эмпатия. И предложила убрать их из «DSM», оставив только объективно демонстрируемые симптомы. Боб со всей присущей ему энергией возражал ей. Комитет по составлению «DSM» встал на сторону Ли Робинс, психопатия была исключена из справочника и вместо нее там появилось «асоциальное личностное расстройство». – Роберт Хейр, наверное, на нас очень обижен, – заметил Шпитцер.

– Думаю, да, – отозвался я. – Полагаю, он считает, что вы украли у него методику и опубликовали, не упомянув о его авторстве.

(Позднее я узнал, что Боб Хейр, возможно, все‑таки удостоился упоминания. Один из членов комитета по подготовке пятого издания «DSM», Дэвид Шаффер, сообщил мне, что они собираются изменить название асоциального личностного расстройства – оно звучит слишком негативно. Есть предложение назвать его «синдромом Хейра». В настоящее время члены комитета обсуждают эту идею.)

В 1980 году, после шести лет, проведенных в Колумбийском университете и посвященных разработке справочника, Шпитцер почувствовал, что настало время для публикации. Но прежде всего ему хотелось апробировать свои диагностические опросники. А их было довольно много. Первое издание «DSM» состояло из шестидесяти пяти страниц. Второе было несколько больше – 134 страницы. Третье издание – «DSM» Шпитцера – включало уже 494 страницы. Дэвид перевел описания симптомов в вопросительную форму и разослал исследователям по всем штатам Америки с просьбой опросить по присланным материалам в общей сложности несколько сотен тысяч человек методом случайной выборки.

Как выяснилось, большая часть опрошенных чувствовала себя ужасно. И в соответствии с новыми опросниками более 50 процентов людей страдали теми или иными психическими расстройствами.

«DSM‑III» стал сенсацией. Вместе с дополнительным переработанным изданием справочник разошелся тиражом более миллиона экземпляров. При этом число справочников, приобретенных непрофессионалами, намного превосходило количество экземпляров, раскупленных врачами и психологами. Количество проданных книг в несколько раз превосходило число психиатров и психологов. По всему западному миру люди стали использовать опросники с целью самодиагностики. Для многих он стал настоящим подарком судьбы. Те, кто давно чувствовал, что с ними что‑то не в порядке, теперь знали, как их проблема называется на медицинском языке. Выход «DSM‑III» произвел настоящую революцию в психиатрии. Для фармацевтических компаний он стал золотоносной жилой: они получили возможность создавать лекарства для лечения сотен новых заболеваний, а также миллионы новых пациентов. – Фармацевты страшно обрадовались выходу «DSM‑III», – вспоминал Шпитцер, и становилось понятно, что его самого это тоже радовало. – Я с удовольствием слушаю признания родителей: «С ним было невозможно сладить до тех пор, пока мы не начали давать ему медикаменты. Тогда наконец мы смогли вздохнуть с облегчением». Разве не приятно такое слышать человеку, участвовавшему в создании «DSM‑III»?

Но потом все вдруг изменилось к худшему.

Гари Мейера, того самого психиатра из Оук‑Риджа, который изобрел уроки для психопатов с пересказом собственных сновидений и совместным произнесением мантр и который в конце концов был уволен за то, что ввел ЛСД двадцати шести психопатам одновременно, представители нескольких фармацевтических компаний недавно пригласили на званый обед. В настоящее время он работает в тюрьме для особо опасных преступников в Мэдисоне, штат Висконсин, в отделе, где незадолго до его прихода приняли решение не поддерживать отношения с фармацевтами. И вот элита этой отрасли промышленности пригласила его, чтобы выяснить причину подобного поведения медицинского персонала названной тюрьмы. – Там были две очаровательные женщины и очень приятный молодой человек, – рассказал мне Гари.

– И о чем же они говорили? – спросил я.

– Если вы поищете мое имя в Интернете, то найдете очерки, которые я писал об индейских могильных курганах, – ответил он. – Это мое хобби. Обе женщины большую часть обеда задавали мне вопросы о них. Они просили меня сделать зарисовку кургана на скатерти.

– И что потом? – спросил я.

– Потом они перешли к основному вопросу – почему я не пользуюсь их продукцией. «Вы, ребята, – наши враги, – сказал я. – Вы захватили нашу территорию. Вас интересует только продажа лекарств, а не лечение пациентов». Они, естественно, стали на меня нападать. Но я не отступал. Потом нам принесли счет. И мы уже собирались расходиться, когда самая привлекательная из двух присутствовавших женщин спросила: «О! А вы не хотели бы попробовать нашу «виагру»?»

Мейер замолчал. И после паузы злобно добавил:

– Как самая пошлая уличная торговка.

Мы вернулись к обсуждению опросников.

– Хороший опросник очень полезен, – сказал Гари. – Но в настоящее время мы буквально увязли в них. Их можно найти даже в развлекательных журналах.

А избыток опросников в сочетании с наглыми и циничными рекламщиками фармацевтической продукции, по словам Мейера, дает очень опасную смесь.

Есть такая детская книжка в картинках под названием «Брэндон и биполярный медведь», написанная некой Трейси Англада. В ней рассказывается о маленьком Брэндоне, который впадает в ярость при малейшей провокации. Когда он не озлоблен, его тошнит и у него кружится голова. Мать ведет мальчика и его игрушечного медведя к врачу, который говорит, что у Брэндона биполярное расстройство. Брэндон спрашивает у врача, поправится ли он когда‑нибудь. Врач отвечает утвердительно и добавляет, что в настоящее время есть много хороших лекарств, которые помогают мальчикам и девочкам от биполярного расстройства, и Брэндон может начать их принимать прямо сейчас. Он просит Брэндона дать обещание, что он будет принимать таблетки всякий раз, когда его мама напомнит ему об этом. Если бы Брэндон был реальным ребенком, то скорее всего можно было бы сделать вывод, что ему – как и многим другим детям – поставили ошибочный диагноз: «биполярное расстройство».

«В Соединенных Штатах существует достаточно устойчивая тенденция ставить более серьезный диагноз, чем это необходимо в соответствии с объективными данными, и детское биполярное расстройство – самый свежий и, вероятно, самый серьезный пример, если принимать во внимание возможные последствия». Йэн Гудайер – профессор детской и подростковой психиатрии в Кембриджском университете. Он, подобно практически всем неврологам и детским психиатрам, работающим за пределами США, и большому их числу, работающему в США, просто не верит в объективное существование такого заболевания, как детское биполярное расстройство.

– В клинических исследованиях не было получено данных, свидетельствующих о существовании так называемых биполярных детей, – сказал мне Йэн. – Это заболевание возникает в старшем подростковом возрасте. Крайне, крайне маловероятно, что вы обнаружите его у детей младше семи лет.

Его заявление звучит очень странно. Если верить статистике, в США этим заболеванием страдает огромное количество детей дошкольного возраста.

По словам Йэна Гудайера, не исключено, что многие из таких детей больны, некоторые из них больных очень серьезно, но не «биполярным расстройством».

После того как Роберт Шпитцер ушел с поста редактора «DSM‑III», его пост занял психиатр по имени Аллен Фрэнсис. Он продолжил традицию Шпитцера по включению в справочник возможно большего числа новых психических расстройств вместе с диагностическими опросниками. Четвертое издание «DSM» вышло уже на 886 страницах. И вот теперь, направляясь из Нью‑Йорка во Флориду, доктор Фрэнсис признался мне по телефону, что они допустили несколько чудовищных ошибок.

– В психиатрии очень легко запустить ложную эпидемию, – заметил он. – И мы, пусть и совершенно неумышленно, многое сделали для возникновения трех таких эпидемий.

– Каких же? – спросил я.

– Аутизм, дефицит внимания и детское биполярное расстройство.

– И как же они возникли?

– Что касается аутизма, то в данном случае мы имеем дело с разновидностью синдрома Аспергера. Раньше аутизм выявляли у одного ребенка из двух тысяч, сейчас – у одного из ста. У многих детей, которых раньше просто назвали нестандартными, своеобразными, теперь диагностируют аутизм.

Я вспомнил свою поездку в Коксэки. И большой плакат на дороге рядом с Олбани: «каждые 20 секунд у какого‑нибудь ребенка диагностируется аутизм».

Некоторые родители ошибочно полагают, что описываемая внезапная вспышка аутизма связана с вакциной против кори, эпидемического паротита и коревой краснухи. Подобную точку зрения распространяют врачи типа Эндрю Уэйкфилда и такие знаменитости, как Дженни Маккарти и Джим Кэрри. Из‑за них часть родителей перестала вакцинировать детей. В результате появились случаи заболевания корью с летальным исходом.

Однако хаос, вызванный аутизмом, по словам Аллена Фрэнсиса, меркнет по сравнению с тем, что породило детское биполярное расстройство.

– Мы и представить себе не могли, как будет диагностироваться данное заболевание в США, – признался он. – У детей с симптомами сильной возбудимости, частыми переменами в настроении, склонностью к приступам гнева теперь чуть ли не в каждом случае диагностируют биполярное расстройство. Огромная вина за распространение данной эпидемии лежит на фармацевтических компаниях и группах влияния, пропагандирующих их точку зрения.

Как выяснилось, Трейси Англада, автор книжки «Брэндон и биполярный медведь», является руководителем группы влияния, связанной с распространением информации относительно биполярного расстройства у детей. Группа называется «Дети БП». На мой запрос она ответила электронным письмом, в котором писала, что желает мне успеха с моим проектом, но от любых интервью отказывается. Однако она добавила, что если у меня возникнет желание прислать ей завершенную рукопись моей книги на рецензию, она с удовольствием таковую напишет.

– Психиатрические диагнозы подходят все ближе и ближе к границе нормы, – заметил Аллен Фрэнсис. – Большая часть населения находится в пограничном состоянии. И именно эта большая часть состоит в группе риска. – Почему? – спросил я.

– В обществе существует стремление к единообразию, – ответил он. – Отличия вызывают настороженное отношение. Поэтому многим людям становится легче, когда они получают некий ярлык. Он дает им ощущение надежды и возможность объединения с себе подобными. «Раньше надо мной все смеялись, дразнили, никто меня не любил, а теперь я могу поболтать с такими же, как я, в Интернете. Ведь у них тоже биполярное расстройство. И я больше не чувствую себя одиноким». – Аллен помолчал. – В прежние времена некоторым из таких людей ставились гораздо более мрачные диагнозы типа «поведенческое расстройство», «личностное расстройство» или «вызывающее оппозиционное расстройство». А расплывчатый ярлык «детское биполярное расстройство» спасает многих родителей от чувства вины за формирование патологического поведения у ребенка.

– Возможно, это не так уж и плохо, – заметил я. – Может быть, наличие такого диагноза, как «детское биполярное расстройство» – хорошая вещь.

– Нет, – отозвался Аллен, – определенно нет. И я могу вам объяснить почему.

Брайна Герберт живет на расстоянии двухсот миль от Роберта Шпитцера в Баррингтоне, штат Род‑Айленд. Она была таким энергичным ребенком, что ей явно поставили бы диагноз «биполярное расстройство». «Я совершала массу всяких безумств, – вспоминает она. – Устраивала сальто‑мортале на лестнице…» Но ее детство прошло до выхода «DSM‑III», и на нее смотрели просто как на слишком активного ребенка.

С собственными детьми Брайны все уже было совсем по‑другому. Я сижу у нее в гостях в ее просторном и уютном доме. Четырнадцатилетний Мэтт разгуливает по комнате, наигрывая на гитаре «Дым на воде». Ханна выражает беспокойство по поводу того, что кое‑какие из продуктов, которые она съела, были не совсем свежие. Джессика еще не вернулась из школы. Все представляется мне очень милым и абсолютно нормальным. Но мне говорят, что Мэтт принимает лекарства. И я пришел к Брайне потому, что, подобно своей подруге Трейси Англада, она написала книгу для детей под названием «Мои биполярные ощущения».

– Они всегда были очень энергичными детьми, – сказала Брайна. – Сложными детьми. Им нужно было постоянно двигаться. Они ползали уже в шесть месяцев. А в десять месяцев ходили. Учителя постоянно на них жаловались.

Брайна рассмеялась и покраснела. Она до сих пор сама очень энергичный человек, говорит очень быстро, слова и мысли льются из нее потоком.

– Мы приклеивали пеленки скотчем, так как они их сбрасывали во сне. Да, с ними было нелегко. Мэтт! Пожалуйста, прими лекарство.

Его лекарства выстроились в ряд на кухонном столе. Он выпил их все сразу.

Когда Мэтт был совсем маленьким, его прозвали «Мистер Маниакально‑Депрессивный». – Его настроение менялось постоянно и мгновенно. Вот он, бывало, сидит на своем стульчике, счастливый и неподвижный, как краб, а две секунды спустя уже разбрасывает по комнате вещи. Плачет, злится, и никто не знает – почему. Когда ему исполнилось три года, его поведение стало еще более сложным. Другие дети любили Мэтта, но и боялись, так как невозможно было предсказать, что он способен выкинуть в следующий момент. Он мог ударить другого ребенка и не почувствовать никаких угрызений совести. Мэтт страшно любил истории про вампиров. Вырезал кусочки бумаги, приделывал их к зубам и расхаживал, изображая из себя вампира. И шипел при этом. Ходил по улице. Подходил к незнакомым людям. Подобное поведение было очень странным и неприятным.

– И вы нервничали?

– Да. Мы садимся в машину, и вдруг Мэтт говорит, что видит здания в центре города. На расстоянии тридцати миль! Играя в «Короля Льва», он в прямом смысле становился Симбой. Приходил в маниакальное состояние. Правда, депрессии у него случались не очень часто. Но бывали. Время от времени Мэтт внезапно говорил, что не имеет права жить, но мыслей о самоубийстве у него никогда не было. И если уж на Мэтта находило подобное, то такое настроение у него длилось довольно долго. Как‑то дома перед обедом ему вдруг захотелось сладкого печенья, а я как раз готовила обед и решительно запретила ему есть сладости. Тогда он схватил нож для резки мяса и стал мне угрожать. Я заорала на него: «Положи на место!»

– Сколько ему было лет?

– Четыре.

– И он положил нож на место?

– Положил.

– Это был единственный подобный случай?

– Да, это был, так сказать, эксцесс. Ну, если не считать, конечно, того, что однажды он ударил Джессику по голове и пнул ее в живот.

– Это она ударила меня по голове, – крикнул из противоположного конца комнаты Мэтт.

Брайна в очередной раз возмутилась его поведением, но быстро успокоилась.

По ее словам, именно после случая с ножом они решили отвести Мэтта к психиатру.

Педиатрическое отделение в их местной больнице в Массачусетсе возглавлял доктор Джозеф Бидерман, один из ярых приверженцев диагностики детского биполярного расстройства.

...

«Теоретические основы фармакологии в детской психиатрии находятся на таком примитивном уровне, а влияние Бидермана так велико, что стоит ему в ходе презентации просто упомянуть какое‑то лекарство, как в течение года или двух этот препарат – один или в сочетании с другими медикаментами – начнут прописывать десяткам тысяч детей. Подобное происходит без какого‑либо серьезного испытания эффективности таких средств. Их популярность в детской психиатрии есть результат рекламы, распространяемой среди 7 000 детских психиатров, работающих в США».

«Сан‑Франциско кроникл», 13 июля 2008 г.

В ноябре 2008 года против Бидермана было выдвинуто обвинение в конфликте интересов, когда выяснилось, что его отделение финансировалось компанией «Джонсон и Джонсон», производящей антипсихотическое средство риспердал, часто прописываемое детям. Несмотря на то, что руководство больницы отрицало факт продвижения врачами детского отделения продукции данной компании, в «Нью‑Йорк таймс» появились выдержки из внутреннего документа клиники, в котором Бидерман обещал способствовать «реализации коммерческих целей «Джонсон и Джонсон».

Бидерман заявлял, что биполярное расстройство может начаться у ребенка «с того момента, как он впервые откроет глаза».

Он отрицал все обвинения, выдвинутые против него.

– Когда они тестировали Мэтта, он то включал, то выключал микрофон, – вспоминает Брайна. – То включал, то выключал свет. Залезал то на стол, то под стол. Мы прошли все опросники. Мэтт сказал, что как‑то ему приснился сон, что громадная птица лопастями винта отрезала его сестре голову. В другом сне его проглотил призрак. Когда врачи услышали это, они по‑настоящему заинтересовались. Через какое‑то время один из коллег доктора Бидермана заметил:

– Нам представляется, что Мэтт соответствует описанию биполярного расстройства в «DSM».

Это произошло десять лет назад, и Мэтт с тех пор принимает лекарства. Так же, как и его сестра Джессика, у которой коллеги доктора Бидермана тоже диагностировали биполярное расстройство.

– Мы прошли через миллион разных медикаментов, – вспоминает Брайна. – От первого у нее очень быстро наступило улучшение, но за месяц она прибавила десять фунтов веса. Да, неизбежная прибавка в весе. Тики. Раздражительность. Сильный седативный эффект. Лекарства работают в течение двух лет, затем их эффективность резко падает. МЭТТ!..

Мэтт играл на гитаре слишком близко от нас.

– Мэтт, – сказала Брайна, – ты не мог бы заняться этим где‑нибудь еще? Милый, разве ты не можешь найти себе какое‑нибудь другое занятие? Сходи куда‑нибудь.

Брайна убеждена, что ее дети больны биполярным расстройством, а я не из тех, кто врывается к чужим людям в дом и начинает разубеждать их, заявляя, что они все вполне нормальные. Подобное с моей стороны было бы непозволительной наглостью. Кроме того, Дэвид Шеффер, всеми уважаемый детский психиатр, один из пионеров использования во врачебной практике справочника «DSM» и в недавнем прошлом муж редактора журнала «Вог» Анны Винтур, сказал мне при нашей встрече в Нью‑Йорке вечером того же дня: – Дети, которым ошибочно ставят диагноз «биполярное расстройство», как правило, очень враждебны, перевозбуждены. Их нельзя в прямом смысле слова назвать нормальными детьми. Их очень сложно контролировать. Они способны терроризировать свою семью в течение достаточно длительного времени и в конечном итоге привести ее к развалу. Они обладают своеобразной силой и могут отнять у вас много счастливых лет жизни. Но они совершенно точно не страдают биполярным расстройством.

– А чем же в таком случае? – спросил я.

– Возможно, синдромом дефицита внимания, – ответил он. – Когда вы находитесь рядом с таким ребенком, то можете подумать: «Господи, да он же так похож на взрослого в маниакальном состоянии». Дети с синдромом дефицита внимания очень раздражительны. Часто проявляют маниакальные черты. Но люди с маниакальными отклонениями из них не вырастают. И взрослые с маниакально‑депрессивным синдромом, как правило, в детстве синдромом дефицита внимания не страдали. Однако таким детям обычно ставят диагноз «биполярное расстройство». А это не очень хороший ярлык, который может сохраняться за вами всю жизнь. У девушек, принимающих средства от биполярного расстройства, могут развиться различные патологии яичников, а также значительные нарушения обмена веществ. А если вам постоянно говорят, что у вас наследственное заболевание, вы можете стать злобным, непредсказуемым, у вас возникнет предрасположенность к жутким депрессиями – и, в конечном итоге, к самоубийству…

Брайна работает в детском саду. – Недавно к нам пришел один ребенок, находящийся на воспитании в приемной семье, – говорит она. – Из родной семьи его забрали потому, что родители над ним издевались и не выполняли своих обязанностей. Из‑за патологически сексуализированного поведения и частых перепадов настроения у этого ребенка кто‑то предположил, что он страдает биполярным расстройством. Ребенок прошел соответствующий тест, после чего его стали пичкать очень серьезными лекарствами. Это чрезвычайно замедлило развитие мальчика, и он превратился в пускающего слюни толстяка. Теперь врачи заявляют, что они добились больших успехов в лечении.

Со временем выяснилось, что никакого биполярного расстройства у ребенка не было. Частые смены настроения и патологическая сексуализированность поведения объяснились тем, что в семье он подвергался сексуальному насилию. Но врачи рабски следовали списку симптомов из «DSM». Симптомы, которые демонстрировал мальчик, идеально ему соответствовали. А ведь это всего лишь один случайно взятый пример из практики детской психиатрии. За последние несколько лет примерно у миллиона детей в США было диагностировано биполярное расстройство.

– А проводились ли какие‑либо исследования относительно того, сохраняются ли проявления биполярного расстройства у детей при достижении ими подросткового возраста? – спросил я у Брайны.

– Да, – ответила она. – У некоторых они сохраняются, а у некоторых проходят.

– Проходят? – переспросил я. – А разве биполярное расстройство не приговор на всю жизнь? Может быть, говоря, что у некоторых детей оно проходит, мы тем самым намекаем на то, что у них его никогда и не было?

Брайна бросила на меня пронзительный взгляд.

– У моего мужа, знаете ли, со временем прошли астма и пищевая аллергия, – сказала она.

Когда я задал Роберту Шпитцеру вопрос, не получилось ли так, что он неумышленно породил ситуацию, в которой на вполне нормальные разновидности человеческого поведения наклеивается ярлык психических расстройств, он ответил мне молчанием. Я терпеливо ждал. Пауза продлилась целых три минуты. – Не знаю, – произнес Роберт.

– Вы когда‑нибудь задумываетесь над этим?

– Полагаю, что правильным ответом будет «никогда», – сказал он. – Конечно, следовало бы задумываться о таких вещах. Но мне не нравится сама мысль о рассуждениях по поводу того, сколько категорий, включенных в «DSM‑III», описывают нормальное поведение.

– И почему же она вам не нравится?

– Да потому, что тогда я начну размышлять над тем, какое количество из них ошибочны, – ответил он.

И вновь наступила долгая пауза.

– Ведь некоторые из них, вполне вероятно, ошибочны, – произнес наконец Шпитцер.

Ночью 13 декабря 2006 года в городе Бостоне, штат Массачусетс, Ребекка Райли, у которой была простуда, никак не могла заснуть. Девочка позвала мать, та перенесла ее в свою комнату, дала ей лекарство от простуды, лекарства от биполярного расстройства и сказала, что она может остаться в ее комнате и спать рядом с ее кроватью. Когда на следующее утро мать попыталась разбудить Ребекку, то обнаружила, что ее дочь мертва. При вскрытии выяснилось, что родители дали ей слишком большую дозу антипсихотических средств, которые ей прописали по поводу биполярного расстройства и ни одно из которых не было рекомендовано для использования в педиатрии. У родителей сформировалась устойчивая привычка закармливать Ребекку лекарствами, если она начинала им надоедать. Суд признал отца и мать виновными в убийстве собственной дочери.

Диагноз «биполярное расстройство» поставил Ребекке – и прописал лекарства (по десять таблеток в день), от которых она умерла, – доктор Кайоко Кифуджи, вполне достойный психиатр, работающий в медицинском центре Тафтса и являющийся последователем доктора Джозефа Бидермана и его концепции в области детского биполярного расстройства. Ребекка получила очень высокие показатели по опроснику из «DSM», даже несмотря на то, что ей было всего три года и она едва могла составить связное предложение.

Незадолго до оглашения приговора мать Ребекки Каролина дала интервью ведущей программы на Си‑би‑эс Кэти Курик.

...

Кэти Курик: Как вы думаете, у Ребекки на самом деле имелось биполярное расстройство?

Каролина Райли: Скорее всего, нет.

Кэти Курик: И что же, по вашему мнению, с ней было не так?

Каролина Райли: Не знаю. Возможно, она была просто слишком активна для своих лет.

Удачи!

Прошло два года с тех пор, как Дебора Тальми передала мне в кафе «Коста» свой экземпляр той таинственной, странной, коварной книжки. Мне позвонил Тони из Бродмура. Я не слышал о нем уже несколько месяцев.

– Джон!.. – послышалось в трубке. Тони был явно взволнован. Его волнение вызывало ассоциации с эхом, разносящимся по длинному пустому коридору.

Не буду лукавить: меня обрадовал звонок Тони, но, признаться, я совсем не был уверен, следует ли мне ему радоваться. Кто такой Тони? Не второй ли он Тото Констан, архетипический психопат из руководств Боба Хейра, обаятельный и опасный, с жуткой точностью укладывающийся в хейровский опросник? Или же он второй Эл Данлэп, которого, как я понял позднее, я невольно подгонял под некоторые пункты опросника, а он сам помогал мне, так как воспринимал многие тамошние определения в качестве характерных проявлений «американской мечты» – предпринимательского духа? Или второй Дэвид Шейлер, страдающий совершенно очевидным безумием, но безумием, безвредным для окружающих, безумием, из которого СМИ сделали развлечение? А может, он – некое подобие Ребекки Райли и Колина Стэгга, которые не были сумасшедшими, но люди считали их таковыми, потому что они имели несчастье отличаться от большинства? Они были слишком сложными, недостаточно обычными…

– Будет заседать арбитражная комиссия, – говорит Тони. – Я хочу, чтобы вы присутствовали. В качестве моего гостя.

– А, – отзываюсь я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно радостнее.

Сайентолог Брайан говорил мне о различных комиссиях, собиравшихся по поводу Тони. Год за годом на протяжении всех четырнадцати лет своего пребывания в отделении тяжелых и общественно опасных личностных расстройств в клинике Бродмура Тони настаивал на их проведении. Он не желал терять надежду. И пытался привлечь на свою сторону кого только мог: психиатров, сайентологов, меня… Но результат всех его стараний всегда был один и тот же. Нулевой.

– Где будет заседать комиссия? – спросил я.

– Прямо здесь, – ответил Тони. – В конце коридора.

Журналистов редко пускают в отделение тяжелых и общественно опасных личностных расстройств – мои прежние встречи с Тони проходили в главной столовой, – а мне очень хотелось увидеть пресловутое отделение изнутри. По словам профессора Мейдена, тамошнего главного врача, если бы не опросник психопатий Боба Хейра, отделения бы просто не существовало. Тони оказался там потому, что набрал высокие баллы – точно так же, как все триста других находящихся здесь пациентов, включая таких знаменитостей, как Роберт Нэппер, убивший Рэйчел Никкел на Уимблдонской пустоши, Питер Сатклифф, «йоркширский Потрошитель», и многие другие. В Британии существует пять подобных отделений: четыре мужских и одно, в Дареме, женское. Оно называется «Примула». То отделение, в котором находится Тони, именуется «Загон».

Официально говорилось, что упомянутые учреждения предназначены для лечения психопатов (средствами когнитивной поведенческой терапии и фармакологическими средствами, снижающими либидо – так называемая химическая кастрация, – в случае с насильниками), развития в них навыков контроля собственных психопатических проявлений с тем, чтобы со временем – теоретически – вернуть их обществу в качестве вполне безопасных и полезных его членов. Однако в реальности бытует мнение, что данные учреждения организованы исключительно для того, чтобы навсегда изолировать психопатов от общества.

– Это откровенное жульничество, – сказал мне Брайан при встрече за обедом два года назад. – Научите заключенных – простите, пациентов – работе с компьютером. Назовите болтовню за обедом между сестрой и пациентом «когнитивной терапией». Если пациент идет на контакт, значит, «терапия» эффективна, значит, имеет место некий прогресс в его лечении, но, что важно, не в излечении. Таким способом всех имеющих высокие баллы по опроснику Хейра можно держать в подобных местах до конца их жизни.

История отделений тяжелых и общественно опасных личностных расстройств началась летним днем 1996 года. Лин Рассел прогуливалась по сельской дороге вместе со своими дочерьми Меган и Джози и собакой Люси, как вдруг заметила, что за ними из своей машины наблюдает какой‑то мужчина. Он вылез из машины и попросил у них денег. В руках у него был молоток. – У меня нет денег, – сказала Лин. – Но я могу сходить домой и принести.

– Нет, – ответил мужчина и начал бить их молотком. Он забил их всех до смерти. Выжила только Джози.

Убийцу звали Майкл Стоун, и он был уже известен как психопат. Он несколько раз до того сидел в тюрьме. Однако в соответствии с законом дольше определенного судом срока можно удерживать только тех заключенных, чьи психические расстройства рассматриваются как излечимые. Психопаты считались неизлечимыми, поэтому Стоуна постоянно отпускали на свободу.

После вынесения приговора по делу об убийстве семьи Рассел правительство приняло решение создать несколько лечебных центров – «лечебных центров», в версии Брайана, который изобразил кавычки жестом – для психопатов. Вскоре был открыт ряд отделений тяжелых и общественно опасных личностных расстройств. В течение следующих десяти лет практически никого из помещенных туда пациентов на свободу не выпустили. Если вы попадали в отделение, шанса выйти оттуда у вас, по сути, не было.

– А кстати, – сказал Тони. – Я кое о чем хотел вас попросить. Об одном одолжении. – И о каком же? – спросил я.

– Когда вы будете писать обо мне в своей книге, пожалуйста, назовите меня моим настоящим именем. Не надо никаких глупостей о каком‑то там «Тони». Назовите меня моим настоящим именем.

Центр под названием «Загон» был чистенькой, приятной, современной крепостью умиротворяющего соснового цвета, надежно охраняемое отделение внутри не менее надежно охраняемого учреждения. Освещение – чрезмерно, ослепительно яркое: это для того, чтобы нигде не возникало никаких теней. Стены – пастельно‑желтого цвета, столь невинного, что он был почти и незаметен. Единственными яркими штрихами посреди этой безмятежности оставались красные кружочки многочисленных тревожных кнопок. Они располагались на всех стенах на одинаковом расстоянии друг от друга. Центральное отопление издавало звуки, похожие на долгие громкие вздохи. Охранник усадил меня на пластиковый стул прямо под тревожной кнопкой в унылого вида коридоре, который был похож на коридор в только что отстроенной гостинице «Трэвел инн».

– Не бойтесь, – сказал он, хотя никаких признаков страха я вроде бы не проявлял. – В эту часть здания никто из пациентов не пройдет.

– А где находятся пациенты? – спросил я.

Он кивнул в направлении противоположного конца коридора. Там располагалось нечто вроде комнаты наблюдения. За ней, за толстым прозрачным стеклом, находились две большие, чистые, ничем не примечательные, но хорошо просматриваемые палаты. По ним бродили несколько человек – психопаты. Они ели шоколад и любовались живописным холмистым пейзажем, расстилавшимся за окнами. Где‑то там, за заснеженными пространствами, находились Виндзорский замок и ипподром Аскот.

Час тянулся долго. То и дело заходили медбратья, медсестры и охранники, которые здоровались и спрашивали, кто я такой. Я отвечал, что друг Тони.

– О, Тони! – воскликнул один медбрат. – Я знаю Тони.

– И что вы о нем думаете? – спросил я.

– У меня есть своя очень четкая и определенная точка зрения относительно него, – ответил он. – Но высказывать ее вам мне бы не хотелось.

– Ваша точка зрения относительно Тони определенно положительная или определенно отрицательная? – спросил я.

Он бросил на меня многозначительный взгляд, в котором ясно читалось: «Я вам ничего не скажу».

Прошло еще какое‑то время. Теперь нас в коридоре было четверо: я, медбрат и два охранника. Все молчали.

– Для меня большая честь – посетить ваше учреждение, – сказал я, нарушив молчание.

– В самом деле? – хором произнесли все трое, с удивлением посмотрев на меня.

– Ну… – пробормотал я, – это, конечно, несколько странно… но ведь посторонних, как правило, сюда не пускают.

– У нас есть несколько свободных мест, если желаете, – заметил медбрат.

Внезапно все пришло в движение. Какие‑то люди входили и выходили – адвокаты, медперсонал, психиатры, судейские работники, охранники, – торопливо проходили мимо, некоторые отходили в сторону и вели приглушенные и, по‑видимому, очень важные разговоры, кто‑то второпях звонил кому‑то по телефону – и исчезал в специальных помещениях.

– Здесь всегда такая суета? – спросил я у охранника.

– Нет, совсем наоборот, – ответил тот. Казалось, происходящее его тоже удивляет. Он сидел, вытянувшись, на своем стуле. – Как‑то все необычно. Что‑то, наверное, случилось.

– Это связано с Тони?

– Не знаю, – отозвался он, потом встал. Его взгляд растерянно метался по коридору. Однако никто, по всей вероятности, не собирался обращаться к нему за помощью в том серьезном деле, которое разворачивалось вокруг, и потому охраннику ничего не оставалось, как вновь тяжело опуститься на стул.

Рядом со мной остановился какой‑то человек и представился:

– Энтони Мейден, лечащий врач Тони.

– О, здравствуйте, – сказал я. Мы уже два года переписывались с ним по электронной почте, но лично еще ни разу не встречались.

Энтони Мейден был главным врачом отделения тяжелых и общественно опасных личностных расстройств. Он выглядел моложе, чем я его представлял, немного неряшливее – и в целом приятнее.

– У нас сегодня суматошное утро, – заметил он.

– Из‑за Тони? – спросил я.

– Все, возможно, прояснится или не прояснится через какое‑то время, – ответил он. Потом быстрым шагом проследовал дальше.

– Эй, – окликнул я врача. – Тони хочет, чтобы я в своей книге назвал его настоящим именем.

Мейден остановился.

– А, – сказал он.

– Но что, если когда‑нибудь в будущем он все‑таки выйдет из больницы, – предположил я, – и его работодатель прочитает мою книгу? Не повредит ли это Тони? Что будет, если все узнают, что он провел полжизни в отделении тяжелых и общественно опасных личностных расстройств в Бродмуре?

– Да, конечно, – отозвался Мейден.

Я понизил голос:

– И еще меня беспокоит вот что: вдруг он хочет, чтобы я назвал его в своей книге настоящим именем из‑за пункта «2» в опроснике Хейра – «Преувеличенное чувство собственной значимости»?

Мейден просиял. Он как будто хотел сказать: «Вот видите, вы и сами все прекрасно поняли».

– Совершенно верно! – произнес он вслух.

Рядом со мной остановился элегантного вида пожилой мужчина в твидовом костюме и галстуке‑бабочке. – Кто вы такой? – спросил он меня.

– Журналист, – ответил я. – Пишу о Тони.

– О, это весьма интересный случай! – воскликнул он. – А я – член комиссии.

– Я тоже думаю, что он – очень интересный случай, – согласился я. – Профессора Мейдена всегда удивляло, почему мне захотелось написать именно о Тони, а не, скажем, о «стоквеллском душителе» или о ком‑либо еще. Но, согласитесь, Тони очень интересен. – Я сделал паузу, а затем добавил: – Он очень двойственный!

Член комиссии взглянул на меня. Его лицо внезапно омрачилось.

– Вы случаем не сайентолог? – спросил он.

Члены «антипсихиатрической лиги» часто появлялись на заседаниях таких комиссий.

– Нет! – со всей решительностью воскликнул я. – Нет‑нет‑нет! Нет, нет! Ни в коем случае! Ни при каких обстоятельствах. Но именно сайентологи и познакомили меня с Бродмуром. И, насколько мне известно, один из них должен вот‑вот тут появиться. Некто по имени Брайан.

– Сайентологи – довольно забавные создания, – заметил член комиссии.

– Да, наверное, – согласился я. – Но мне они очень помогли – и, знаете ли, не предъявляли никаких безумных требований. Просто очень милые и отзывчивые люди, ничего не требующие взамен. Я тоже удивлен. Но что тут можно сказать? – Я пожал плечами. – Это правда.

(Если уж быть совсем объективным, недавно они все‑таки попросили меня кое о чем. На Би‑би‑си планировали демонстрацию документального фильма, где содержались нападки на них, и я получил электронное письмо от сайентологов с просьбой принять участие в ответной программе и рассказать, как много они сделали для меня за два года нашего знакомства. Я вежливо отклонил просьбу. Больше они ко мне не обращались.)

Появился запыхавшийся и раскрасневшийся Брайан.

– Я что‑нибудь пропустил? – спросил он.

– Только какую‑то загадочную суету, – ответил я. – Что‑то происходит, но никто не желает объяснить, что именно.

– Гм‑м, – пробормотал Брайан, прищурившись и подозрительно оглядевшись по сторонам.

Внезапно в нашем поле зрения появилось яркое пятно – рубашка темно‑малинового цвета – и послышался громкий лязг.

– Ого! – воскликнул охранник. – Вот он идет!

Тони очень изменился. При нашей первой встрече волосы у него были короткие и жесткие. Теперь они были длинными и гладкими. Кроме того, он заметно поправился. И передвигался с помощью металлических костылей.

– Что с твоей ногой? – спросил Брайан.

– Да вот, поранился, – ответил Тони. Потом, быстро оглянувшись, шепнул мне и Брайану с умоляющим выражением на лице: – Охранники меня избили.

– Что?! – переспросил я в изумлении.

Праведный гнев отобразился на физиономии Брайана. Взгляд его метался по сторонам в поисках кого‑нибудь, на кого можно было бы возложить ответственность за происшедшее.

– Да я пошутил. – Тони улыбнулся во весь рот. – Я сломал ногу во время футбольного матча.

Заседание комиссии началось. Мы вошли в зал. Слушание продолжалось пять минут. В течение одной из них члены комиссии объясняли мне, что в случае разглашения подробностей происходившего мне грозит тюрьма. Поэтому подробности я вынужден опустить. Скажу только, что Тони освободили.

У него был такой вид, словно его сбил автобус. В коридоре Тони окружили адвокат, Брайан и несколько независимых психиатров, которых Брайану удалось привлечь на свою сторону. Все его поздравляли. Собственно, освободить его должны были только через три месяца – за это время врачи должны были решить, как быть с ним дальше: перевести на переходный период в обычную психиатрическую лечебницу или же сразу выбросить на улицу, но сомнений не оставалось: в ближайшее время Тони освободят. Улыбаясь, он подковылял ко мне и протянул стопку каких‑то листов. Это были независимые заключения, сделанные к заседанию комиссии различными психиатрами, приглашенными для оценки состояния Тони. Из них я узнал о нем массу таких вещей, которые раньше были мне неизвестны: оказывается, его мать была алкоголичкой, регулярно избивала Тони и выгоняла из дома; он по несколько дней жил на улице, пока мать снова не соглашалась впустить его в дом; большинство ее дружков были наркоманами и уголовниками; его выгнали из школы за то, что он угрожал ножом служащей в школьной столовой; Тони отправляли в различные спецшколы и интернаты и он постоянно убегал оттуда, так как скучал по дому и по матери.

И у меня возник вопрос: а не отличается ли психопат из Бродмура от психопата с Уолл‑стрит только тем, что последний имел счастье родиться в нормальной и состоятельной семье?

Тони проследовал в соседнюю комнату, чтобы подписать какие‑то юридические бумаги. А я продолжал просматривать его записи. Вот отрывки из его бродмурской истории болезни.

27 сентябяря 2009. «В хорошей форме».

25 сентября 2009.

«Отличное настроение».

17 сентября 2009.

«Настроение и поведение спокойное. Всю середину дня провел в общении с сотрудниками и другими пациентами».

5 сентября 2009.

«Показал сотрудникам персонаж, который он создал на игровой приставке Xbox. Персонаж – женщина, чернокожая, намеренно изображенная крайне непривлекательной, с чертами лица, напоминающими зомби. Признался, что пытался добиться портретного сходства с одной из сотрудниц. Беседовавший с ним другой сотрудник отделения заметил, что подобное поведение неэтично, и несколько раз просил его изменить имя персонажа. Он не согласился, настаивая, что его «героиня» должна понять шутку. Создание подобного персонажа не может восприниматься как шутка, но только как выражение его неприязни и неуважения к этой женщине».

25 августа 2009.

«Игра в волейбол. После игры общался с другими пациентами и сотрудниками».

Затем следовали выводы.

МНЕНИЕ: «Главный вопрос заключается в возможной опасности данного пациента для общества. Его нельзя назвать глупым. За все время пребывания в отделении за ним не было замечено ничего предосудительного. Если он выйдет на свободу и совершит какое‑либо преступление, его скорее всего приговорят к ИННП (изоляции на неопределенный период). Пациента стоит поставить в известность об этом, что я забыл сделать.

Я бы рекомендовал полную выписку. С моей точки зрения, все свидетельствует о том, что природа и степень его психического расстройства не требуют дальнейшего пребывания в психиатрической больнице. Не думаю, что пациента следует удерживать здесь и далее, исходя из интересов его собственного здоровья, безопасности и защиты интересов окружающих. Полагаю, что он не представляет никакой опасности».

– Дело в том, Джон, – сказал Тони, когда я на мгновение поднял глаза от его бумаг, – и это ты должен понять прежде всего: все вокруг немного психопаты. Ты. Я. – Он помолчал. – Да, конечно, я тоже. – И чем вы будете теперь заниматься? – спросил я.

– Наверное, поеду в Бельгию, – ответил он. – Там живет женщина, о которой я мечтаю. Но она замужем. Я добьюсь ее развода.

– Знаете, что говорят о психопатах?

– Что мы любим манипулировать людьми! – отозвался Тони.

Мимо прошел медбрат, который некоторое время назад заявил о наличии у него четкой и определенной точки зрения относительно Тони.

– Ну‑с, итак? – произнес я.

– Решение вполне правильное, – отозвался он. – Здесь все считают, что Тони следует выпустить. Он хороший парень. Он совершил отвратительное преступление, и абсолютно справедливо, что его надолго изолировали от общества. Однако Тони потерял в Бродмуре много лет своей жизни, что, конечно же, очень плохо.

– И все думают так же, как и вы? – спросил я. – Даже профессор Мейден?

Я посмотрел в сторону профессора Мейдена. Мне казалось, что он будет разочарован, даже встревожен, но в действительности он был явно доволен.

– Пройдя курсы Боба Хейра, я полагал, что психопаты – монстры, – заметил я. – Они – психопаты, и этим все сказано. Но, может быть, Тони – что‑то вроде полупсихопата? Человек в пограничном состоянии? Не служит ли его жизненная история подтверждением того, что к людям в пограничном состоянии не следует применять меры, используемые для крайних случаев?

– Думаю, вы правы, – согласился Мейден. – Лично мне не нравится то, как Боб Хейр говорит о психопатах – так, словно они представляют другой биологический вид.

Тони стоял теперь в полном одиночестве, уставившись в стену.

– У него действительно очень сильно проявляются отдельные психопатические черты, – сказал Мейден. – Он никогда не принимает на себя ответственность за свои поступки, а перекладывает вину на окружающих. Однако Тони нельзя назвать опасным преступником. Он, конечно, может в соответствующих обстоятельствах совершить хулиганский поступок, но никогда не станет причинять людям зло ради получения удовольствия. Кроме того, я бы хотел заметить, что нельзя сводить человеческую личность к каким‑то диагностическим ярлыкам. Помимо патологических черт, у Тони есть множество весьма привлекательных и достойных качеств.

Я снова взглянул на Тони. На мгновение мне показалось, что он плачет, но потом я понял, что ошибся. Он не плакал. Он просто стоял у стены.

– Даже если вы не примете точку зрения критиков Боба Хейра, – продолжал профессор Мейден, – вы все равно должны будете согласиться, что по его опроснику можно получить довольно высокие баллы, как будучи просто чрезмерно импульсивным и безответственным человеком, так и маньяком, способным хладнокровно спланировать тяжкое преступление. Выходит, что люди совершенно разного типа, абсолютно несопоставимые по степени опасности для общества, получают по опроснику Хейра одинаковые баллы. – Он помолчал. – Хотя должен заметить, что нужно быть весьма осторожным с положительными качествами Тони. Многие асоциальные личности обладают весьма развитой харизмой или другими чертами, способными привлечь окружающих.

– Как, по вашему мнению, сложится его судьба? – спросил я.

– Его судьба – в его собственных руках, – ответил Мейден, пожав плечами.

Однако он ошибался. Судьба Тони, как оказалось, не была в его руках. Его действительно освободили из Бродмура 1 апреля 2010 года, но в июне того же года он позвонил мне и сказал, что «попал из огня да в полымя». – Меня отправили в Бетлем, Джон, известный под названием «Бедлам», и, насколько понимаю, не собираются выпускать меня на свободу, – сообщил Тони.

Бедлам – учреждение со столь ужасной историей, что его название давно стало синонимом хаоса и столпотворения.

– Я говорю, что попал из огня да в полымя в самом буквальном смысле, – сказал он. – Прошлой ночью кто‑то пытался поджечь нашу палату.

– И как вы проводите время?

– Сижу и ничего не делаю. Жирею на гамбургерах.

– А каковы ваши новые соседи? Они же не такие страшные, как «стоквеллский душитель» и прочие насильники, которые окружали вас в Бродмуре?

– Они намного хуже. Тут же есть совсем свихнувшиеся.

– Например?

Дата добавления: 2015-07-12