Покончила с собой 4 страница. Потом Мария ее сменила - и Гермес

потом Мария ее сменила - и Гермес. Когда меня поднимали, я чуть слышно

застонал. Меня отнесли домой и спрятали в комнате Сулы. И Пэтэреску меня

выходил.

- Пэтэреску?

- Пэтэреску. - Я напряг зрение, и нечто в его лице сказало мне: да, и

эту вину он признает, и эту вину не считает виною; начни я копать, у него

загодя приготовлены оправдания.

- А полковник?

- После войны его разыскивали, чтобы предать суду за бесчисленные

зверства. Причем некоторые из них он совершил в той же манере. Мнимое

послабление в последний момент... тут оно обернулось для заложников лишним

страданьем. Комитет по розыску военных преступников расшибся в лепешку. Но

Виммель и теперь в Южной Америке. А может, в Каире.

- Что стало с Антоном?

- Антон решил, что я убит. Слуги не посвятили в тайну никого, кроме

Пэтэреску. Меня похоронили. Точнее, закопали в землю пустой гроб. Виммель

отбыл с острова в тот же день, оставив Антона расхлебывать заваренную им

кровавую кашу на руинах былого благожелательства островитян. Должно быть,

весь вечер, а то и ночь Антон составлял подробнейший рапорт о случившемся.

Сам отпечатал его на машинке - в семи экземплярах. В конце рапорта он

отмечает этот факт. Полагаю, он сделал бы больше копий, если б каретка

справилась. Ничего не утаил, никого не стал обелять, себя в первую очередь.

Рапорт я вам сейчас покажу.

На гравийную площадку вышел негр, взялся складывать экран. Наверху

копошились.

- А потом?

- Через два дня у стены школьной площадки, там, где земля еще не

просохла от крови, обнаружили его труп. Он застрелился. То был, конечно,

жест раскаянья, обращенный к сельчанам. Немцы дело замяли. В скором времени

личный состав гарнизона был полностью заменен. Из рапорта ясно, почему.

- Зачем ему понадобилось столько экземпляров?

- Один Антон наутро вручил Гермесу и наказал передать его моим

заграничным друзьям, коли те будут наводить обо мне справки после войны.

Другой - с теми же устными распоряжениями - достался деревенскому клирику.

Третий Антон положил на письменный стол, отправляясь стреляться. Конверт не

был запечатан - верно, для того, чтоб прочли и бывшие подчиненные, и высокое

начальство. Три экземпляра канули бесследно. Может, он послал их в Германию,

родственникам или друзьям. Военная цензура вряд ли их пропустила. Впрочем, к

чему гадать. А последний экземпляр всплыл уже после войны. Его прислали в

редакцию одной афинской газеты, присовокупив небольшую сумму денег. Будто

милостыню. Штемпель венский. Очевидно, Антон отдал экземпляр кому-то из

солдат.

- И напечатали?

- Да. Отрывки.

- Он похоронен на острове?

- На семейном кладбище, близ Лейпцига.

Ах да, сигареты.

- Что ж, сельчане так и не узнали о том, какой выбор вы сделали?

- Рапорт был опубликован. Кто-то поверил тому, что там написано, кто-то

- нет. Естественно, я позаботился, чтобы те, кто находился на иждивении

расстрелянных, не умерли с голоду.

- А повстанцы - про них вы что-нибудь выяснили?

- Двоюродный брат и его товарищ - да, их имена известны. На деревенском

кладбище им воздвигнут памятник. А вожак... я разузнал кое-что и о его

судьбе. Перед войной он шесть лет провел в заключении. Сперва его посадили

за убийство - просто crime passionnel {Преступление, совершенное в состоянии

аффекта (франц.).}. A затем, и не раз - за дебоширство и кражи. На Крите

поговаривали, что он замешан и в других убийствах, по меньшей мере в

четырех, причем одно - с особой жестокостью. Когда в Грецию вторглись немцы,

он находился в бегах. И вдруг прославился по всему Южному Пелопоннесу своей

безрассудной отвагой.

Видимо, он не входил в военизированные партизанские отряды, - нет, знай

шлялся туда-сюда, убивал и грабил. Не только немцев, но и братьев своих

греков, в двух случаях это было установлено документально. Мы отыскали

некоторых его соратников. Одни признались, что он внушал им страх, другие

явно восторгались его храбростью, но не иными чертами характера. Мне удалось

найти старого манийского крестьянина, который, бывало, предоставлял ему

кров. Так вот, крестьянин сказал о нем: Какургос, ма эллинас. Мерзавец, зато

грек. Отличная эпитафия.

Молчание повисло меж нами.

- Война, должно быть, надломила вашу жизненную философию. Философию

улыбки.

- Наоборот. На опыте военных лет я окончательно уяснил себе значение

чувства юмора. Это демонстрация свободы. Ибо свободен лишь тот, кто умеет

улыбаться. И раз улыбка исчезает, - в мироздании все предопределено.

Финальная же насмешка бытия заключается в том, что, многажды ускользая, ты

вдруг осознаешь, что ускользнул бесповоротно, - и, дабы не быть смешным,

приносишь сам себя в жертву. Ты утратил существование, а значит, избавился

от свободы. Вот к какому итогу приходит в конце концов подавляющее

большинство наших с вами сородичей. И этот итог вечно будет ждать их

впереди. - Взялся за папку. - Напоследок покажу вам рапорт Антона.

Тоненькая пачка сброшюрованных листков. Название:

Bericht uber die von deutschen Besetzsungstruppen unmenschliche

Grausamkeiten...

- К тексту приложен английский перевод.

Я заглянул туда и прочел:

Рапорт о бесчеловечной жестокости, совершенной немецкими оккупантами

под командой полковника Дитриха Виммеля на острове Фраксос 30 сентября - 2

октября 1943 г.

Перевернул страницу.

Утром 29 сентября 1943 года четверо рядовых с наблюдательного пункта э

10, округ Арголида, размещенного на мысу под названием Бурани, южный берег

острова Фраксос, сменившись с караула, попросили разрешения искупаться. В

12.45...

- Прочтите последний абзац, - посоветовал Кончис.

Клянусь Господом и всем святым, что события изложены мною точно и

правдиво. Я наблюдал все это собственными глазами и ни разу не вмешался. За

это выношу себе смертный приговор.

Я отложил рапорт.

- Образцовый немец.

- Нет. Вы считаете, самоубийца может служить кому-то образцом? Не

может. Отчаянье - недуг не менее пагубный, чем тот, каким был поражен

Виммель. - Я вдруг припомнил Блейка, - кажется, так: "Нам легче дитя в

колыбели убить, чем несытую страсть успокоить". Этой цитатой я в свое время

частенько дразнил себя и окружающих. Кончис продолжал: - Будьте

последовательны, Николас. Либо вы присоединяетесь к вожаку, к убийце,

который умел выговаривать только одно слово, но слово важнейшее, - либо к

Антону. Или вы оглядываетесь вокруг - и приходите в отчаяние. Или приходите

в отчаяние - и оглядываетесь вокруг. В первом случае вы накладываете руки на

собственное тело; во втором - на душу.

- Но ведь могу же я пожалеть его?

- Можете. Однако должны ли?

Для меня разговор о самоубийстве был разговором об Алисон; я понял, что

давно уже сделал выбор. Я жалел ее, и незнакомого немца, чье лицо смотрело

на меня с любительского экранчика, жалел тоже. А может, и восхищался ими;

белая зависть к опередившим тебя на дороге судьбы: они вкусили такого

отчаяния, что оглядываться вокруг уже не потребовалось. Наложить руки на

душу свою? Это мне суждено?

- Да, - сказал я. - Ведь он был так беспомощен.

- Значит, вы больны. Вы существуете за счет смерти. А не жизни.

- Это зависит от ракурса.

- Нет. От ваших убеждений. Ибо история, которую я рассказал,

символизирует метанья Европы. Вот что такое Европа. Полковники Виммели.

Безымянные мятежники. И Антоны, что разрываются меж теми и другими, а затем,

все проиграв, кончают с собой. Будто дети.

- А если иначе я не могу?

Молча окинул меня взглядом. Я полной мерой ощутил его волю, его

лютость, бессердечье, его досаду на то, что я так глуп, так нерешителен, так

себялюбив. Его ненависть не ко мне лично - нет, ко всему, что, как он думал,

во мне воплощено: вялость, вероломство, английскость. Он точно жаждал

переделать весь мир; и не мог; и мучился собственным бессилием; и понимал,

что ему не дано принять или отвергнуть вселенную; дано лишь принять или

отвергнуть меня, ничтожный сколок вселенной.

Я не выдержал его взгляда.

- Итак, по-вашему, я - второй Антон. Это-то вы и хотели мне внушить?

- Вы - человек, который не сознает, что такое свобода. Хуже того: чем

глубже вы ее осознаете, тем меньше ею обладаете.

Очередной парадокс, очередной орешек.

- Вы раскусили меня и поняли, что полагаться на меня не стоит?

- Что на вас не стоит тратить время. - Взял со стола папку. - По-моему,

давно пора спать.

- Нельзя так с людьми обходиться, - сказал я сварливо. - Точно они -

сельчане, которых приговорили к расстрелу затем лишь, чтоб вы основали на

этом очередное учение о свободе воли.

Встав, он посмотрел на меня сверху вниз.

- Это те, кто понимает свободу так, как вы сейчас изложили, становятся

палачами.

Я боролся с навязчивой мыслью об Алисон.

- Почему вы так уверены, что видите меня насквозь?

- На это я не претендую. Мой вывод исходит из той посылки, что сами вы

себя насквозь никогда не увидите.

- Нет, ну скажите, вы честно считаете себя богом?

Самое жуткое, что он не ответил; посмотрел так, словно предоставлял мне

самому решать - да или нет. Я аж фыркнул, давая понять, что я на сей счет

думаю, и продолжал:

- И что мне теперь прикажете делать? Собирать манатки и отправляться в

школу?

Неожиданно это его осадило. Он немного помедлил с ответом -

красноречивое замешательство.

- Как хотите. На утро намечен небольшой обряд прощанья. Однако без него

можно обойтись.

- Ага. Ладно. Такую возможность упускать жаль. Он внимательно, с высоты

своего роста, изучил мою отчаянную улыбку, сухо кивнул.

- Доброй вам ночи. - Я отвернулся; удаляющиеся шаги. Но у порога

концертной он запнулся: - Повторяю. Никто не появится.

Я и на это ухом не повел, и Кончис скрылся в доме. Да, он говорит

правду: никто не придет; и тем не менее на моих губах проступила улыбка,

невидимая во мраке колоннады. Угроза моего немедленного ухода, конечно,

напугала его, хоть виду он не подал; заставила изобрести очередную суетливую

приманку, повод задержаться до утра. А утром меня ждет испытанье, неведомый

ритуал, открывающий доступ к сердцу лабиринта... а уж моя уверенность, что

девушки на яхте, только окрепла. Шеренга, так сказать, вскинула автоматы, но

на сей раз приговор все-таки отменят, в последний миг отменят. Ведь чем

упорней он станет теперь отлучать меня от Жюли, тем плотнее совпадет с

Виммелем внутренне... а Кончис же далеко не Виммель; просто свойства его

натуры таковы, что ее благосклонность отливается в форму жестокости.

Я выкурил сигарету, другую. Стояла страшная духота; спертая ночь

глушила все звуки. Недозрелый месяц завис над планетой Земля, мертвый - над

умирающей. Я встал из-за стола, неспешно пересек гравийную площадку, по

пляжной тропке спустился к скамье.

Нет, не такого финала я ждал - каменный гость у дверей Балагана. Но и

Кончису невдомек, сколь важен для меня такой финал, именно такой. Он

успокоился на том, что счел мою свободу свободой потакать личным прихотям,

вспышкам мелочной гордыни. И противопоставил ей свободу, ответственную за

каждое свое проявление; нечто куда более древнее, чем свобода

экзистенциалистов, - нравственный императив, понятый скорее по-христиански,

нежели с точки зрения политикана или народоправца. Я перебрал в уме события

последних лет моей жизни с их борьбой за личную независимость - болезнью,

поголовно сразившей всех моих сверстников, что сбросили с плеч уставной быт

и компромиссы военной поры; с нашим бегством от обществ, от наций - бегством

в самих себя. И я вдруг осознал, что дилемма Кончиса, выбор, вставший перед

героем рассказанной им истории, мне не по зубам; что от этого выбора не

убережешься, объявив себя жертвой эпохи, самим временем вылепленной на

эгоистический лад, - точнее, осознал, что беречься от этого выбора я уже не

вправе. Тавром на плечо, вурдалаком в загривок - старик вбуравил мне лишнюю

заботу, тягостное знанье.

И опять Алисон, а не Жюли явилась мне в серых безмолвных прогалах ночи.

Глядя в морскую даль, я давил в себе навык воспринимать ее как девушку, до

сих пор живущую (пусть даже в одной лишь памяти людской), до сих пор

мерцающую в "теперь", вдыхающую воздух "теперь", подвижную и деятельную, - и

постигал уменье думать о ней как о пригоршне развеянного по ветру пепла; как

о порванном звене, сломанной ветке эволюции, вечной лакуне бытия, о

структуре, некогда сложной, но тающей, тающей, миновавшей бесследно, - лишь

черточка копоти на чистом листке.

Как о душе, недостойной стенаний; само это слово старомодно и

напыщенно, им пользовались Браун и Харвей {Джеймс Харвей (1714-1758) -

религиозный эссеист, деятель методистского движения.}; но прав Джон Донн -

ее небытие умаляет мое бытие {Имеются в виду слова Джона Донна: "Смерть

каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством".}, и

никуда мне от этого не спрятаться. Всякая смерть - неизлечимая рана для

жизненной полноты; всякая смерть - неутолимая боль, неизгладимый грех,

неизбывная горечь; искрящийся локон на ладони скелета.

Я не молился за упокой, ибо молитвы тщетны; я не оплакивал - ни ее, ни

себя, - ибо дважды оплакивают одно и то же лишь экстраверты; но, окутанный

ночным безмолвием, неимоверно враждебным и человеку, и верности его, и

любви, просто помнил о ней, помнил, помнил о ней.

Десять утра. Проспал! Я сорвался с постели, наспех побрился. Где-то

внизу заколачивали гвозди, переговаривались два голоса - женский, похоже,

Марии. Но когда я спустился под колоннаду, там было пусто. У стены стояли

четыре деревянных контейнера. Три из них - плоские; для картин. Я сунулся

обратно в концертную. Модильяни исчез; исчезли миниатюры Родена и

Джакометти; а в двух других ящиках - полотна Боннара, висевшие на втором

этаже, догадался я. При виде того, как демонтируют "декорацию", мои ночные

надежды быстро улетучились. Я с ужасом заподозрил, что вчера Кон-чис вовсе

не шутил.

Мария принесла кофе. Я ткнул пальцем в контейнер.

- В чем дело?

- Фигуме. - Уезжаем.

- О кирьос Конхис?

- Та элти.

Сейчас придет. Я отпустил ее с миром, выхлебал чашку кофе, потом

другую. Чистый ветер, утро в духе Дюфи - сплошь трепет, мельканье, упругий

колорит. Я подошел к краю площадки. А-а, яхта ожила, на палубе возятся

какие-то люди, но женщин среди них, кажется, нет. Тут я обернулся к дому.

Под колоннадой, будто выжидая, пока я вдоволь налюбуюсь, стоял Кончис.

Вырядился он абсолютно некстати, словно на карнавал.

Ну точь-в-точь деляга с претензиями на духовность: черный кожаный кейс,

синий летний костюм, бежевая рубашка, неброский галстук-бабочка в горошек. В

Афинах этот наряд был бы уместен, а на Фраксосе - смешон... да и нужен-то -

ведь плавание займет часов шесть, и переодеться он сто раз успеет - затем

лишь, чтобы подчеркнуть, что сердцем он уже далеко отсюда. Встретил он меня

неласково.

- Давно пора отправляться. - Взглянул на часы - не помню, чтоб он

нацеплял их раньше. - Завтра в это же время мне надо быть в Париже.

Ветер зашелестел в лоснящихся, сочных, стеклянных пальцах пальм.

Последний акт игрался в ускоренном темпе.

- Торопитесь опустить занавес?

- В настоящем спектакле занавеса не бывает. Как только его доиграют, он

принимается играть сам себя. Мы обменялись взглядами.

- А девушки?

- Возьму их с собой в Париж. - Сдержавшись, я скорчил ироническую

гримасу. - Вы очень наивны, - сказал он.

- Почему это?

- Потому что думаете, что богатым надоедают куклы.

- Жюли и Джун не куклы. - Он хмуро улыбнулся, а я со злобой продолжал:

- Больше вы меня не облапошите.

- По-вашему, ум и вкус, не говоря уж о красоте, не продаются? Глубоко

ошибаетесь.

- Ну тогда наложницы не больно-то вам преданы. Мои наскоки его только

забавляли.

- Состаритесь - поймете, что плотская неверность ничего не решает. Я

покупаю их внешность, их общество, их уменье вести беседу. А не их тела. В

моем возрасте с этим проще.

- Вы что ж, хотите, чтоб я и вправду...

Оборвал меня:

- Я знаю, что у вас на уме. Что я запер их где-нибудь в каюте. Под

замок посадил. Что ж, после всей ахинеи, какую мы тут вам нагородили, ничего

удивительного. - Покачал головой. - В прошлые выходные мы с вами не виделись

по очень простой причине. Лилии нужно было время, чтобы обдумать, предпочтет

ли она стать женою нищего и, как я полагаю, бездарного учителишки, - или

останется там, где денег больше и жизнь веселей.

- Если она такая, как вы изображаете, - чего ж ей зря колебаться?

Скрестил руки на груди.

- Да, она колебалась, - коли это льстит вашему самолюбию. Но под конец

у нее хватило ума понять: долгие, унылые, расчисленные годы - слишком

дорогая плата за утоленье мимолетной телесной привязанности.

Я ненадолго умолк, отставил чашку.

- Лилия? А другую вы, кажется, Розой обозвали?

- Вчера вечером я все вам растолковал.

Поглядев на него, я вынул бумажник, отыскал там письмо из банка Баркли

и сунул ему. Листочек он взял, но едва обратил на него внимание.

- Фальшивка. Вы уж простите.

Я выхватил у него письмо.

- Г-н Кончис, мне надо увидеться с обеими девушками. Я ведь знаю, под

каким предлогом вы их сюда заманили. Полиции будет чем поживиться.

- Да, только афинской полиции. Ибо девушки в Афинах. Приеду, расскажу

им, в чем вы тут собрались меня обвинять - смеху будет!

- Ни единому слову не верю. Они на яхте.

- Ну давайте поднимемся на борт, давайте. Раз вам так хочется. Ищите

где пожелаете. Допрашивайте матросов. Перед отплытием мы высадим вас на

берег.

Возможно, блефует, - но мне вдруг показалось, что нет; да и под замок

их сажать он сообразил бы не на яхте, а подальше от чужих глаз.

- Хорошо. Вы убедили меня, что не способны на такую глупость. Но дайте

только до деревни добраться, - я напишу в британское посольство и все им

выложу.

- Не думаю, что они придут в восторг. Когда выяснят, что какой-то

горе-влюбленный жаждет использовать их авторитет в своих целях. - И быстро,

точно застеснявшись нелепости собственной угрозы, продолжил: - А теперь вот

что. Два члена труппы хотят с вами попрощаться. - Отошел к углу колоннады.

- Катрин!

Повернулся ко мне.

- Мария, естественно, далеко не простая греческая крестьянка. - Но я не

дал сбить себя с толку. И опять набросился на него:

- Кроме всего прочего, у Жюли... даже если вы сказали о ней правду...

хватило бы смелости сообщить мне все это самой.

- Подобные сцены характерны для старой драматургии. Для новой - нет.

- К новой драматургии Жюли не имеет отношения.

- Может, как-нибудь потом вы с ней и повстречаетесь. Вот тогда и

предавайтесь своим мазохистским утехам.

Нашу перебранку прервало появление Марии. Все та же морщинистая

старушка; но одета в элегантный черный костюм с позолоченной гранатовой

брошью на отвороте. Чулки, туфли с зачатками каблуков, немного пудры и

румян, губная помада... ни дать ни взять зажиточная шестидесятилетняя

хозяйка, каких часто видишь на центральных улицах Афин. Она остановилась

передо мной, слабо улыбаясь: сюрприз, фокус с переодеванием. Кончис сухо

посмотрел на меня.

- Это мадам Катрин Атанасулис, ее амплуа - роли крестьянок. Давняя моя

помощница.

Он бережно поддержал ее за локоть, и она подошла ближе. Неловко развела

руками, словно сожалея, что так нагло меня обманывала. Я посмотрел на нее -

холодно, в упор: комплиментов ты не дождешься. Протянула руку. Я не

шевельнулся. Помедлив, старательно присела.

- Les valises? - спросил Кончис.

- Tout est pret. - Она не сводила с меня глаз. - Eh bien, monsieur.

Adieu {Вещи уложили? - Все готово... Ну что ж, мсье. Прощайте (франц.).}.

Ретировалась столь же достойно, как появилась. Меня понемногу одолевало

ошеломление, а от него и до отчаяния недалеко. Я знал: Кончис врет; но врал

он до того вдохновенно, до того мастерски... не давая мне передохнуть,

повернулся к гравийной площадке.

- Ладно. Вон идет Джо. Мы это называем дсзинтоксикацией.

С пляжа по тропе поднимался негр в модном костюме кофейного цвета, в

розовой рубашке, в галстуке, в темных очках. Завидев нас, помахал рукой и

направился через площадку; Кончису улыбнулся широко, мне - уголком рта, как

от сердца оторвал.

- Это Джо Харрисон.

- Салютец.

Я не ответил. Он покосился на Кончиса, протянул мне руку.

- Извини, приятель. Шеф так распорядился.

Он не из Вест-Индии - из Америки. И эту руку я как бы не заметил.

- Старались вы вовсю.

- Ах, ну да, да, - все мы, черномазые, только что с дерева слезли.

Обзывайте нас евнухами, нам это божья роса. - Он говорил беззаботным тоном,

будто не придавал нашей недавней стычке никакого значения.

- Я не хотел вас обидеть.

- Ладно, проехали.

Мы настороженно посмотрели друг на друга, и он обернулся к Кончису:

- Сейчас заберут вещи.

- Еще кое-что наверху есть, - сказал Кончис. И мы с Джо остались

вдвоем. По тропе поднялись матросы, четверо или пятеро, в синих фуфайках и

белых тортах. Все они, кроме пятого, белобрысого, как скандинав или немец,

были типичные греки. Девушки почти ничего мне не сообщали о составе команды,

- так, "греческие матросы". Я вновь ощутил укол ревности, а потом и

неуверенности, - похоже, меня и вправду отставляли в сторонку, сбрасывали

как обузу... дуралей ты, дуралей. Все они понимают, какой я дуралей. Я

уставился на Джо, лениво подпиравшего колонну. Шанс невелик, но он как-никак

последний.

- Где девушки?

Темные очки нехотя обратились на меня:

- В Афинах. - Но тут он воровато стрельнул глазами в сторону двери, за

которой скрылся старик. И опять посмотрел на меня - с сочувственной

ухмылочкой. Качнул головой: я тебя понимаю.

- Зачем?

Пожал плечами - так уж надо.

- Вы точно знаете? - спросил я.

- Как посмотреть, - чуть слышно шепнул он. Поднявшись под колоннаду,

матросы взялись за контейнеры. Вот из-за угла вывернул Гермес с чемоданами в

руках, перешел площадку, исчез за обрывом. По пятам его следовала Мария во

всей своей красе. Джо отделился от колонны, шагнул ко мне, протягивая

американские сигареты. Поколебавшись, я взял одну, наклонился к нему

прикурить. Он тихо пробормотал:

- Она просит у тебя прощенья. - Я выждал, пока он оторвет глаза от

огонька, и заглянул ему в лицо. - Никакой лажи. Она правду говорила. Усек? -

Я смотрел на него в упор. Он снова покосился на дверь, точно боялся, что нас

застукают за приватной беседой. - У тебя, чувак, паршивая пара против

джокера и каре. Безнадега. Впитал?

И почему-то эти слова, наперекор моей воле, убедили меня сильней, чем

все стариковские разглагольствования. Я у; к собрался ответить Джо

какой-нибудь грубоватой мужской репликой, но, пока формулировал ее про себя,

время было упущено. В дверях вырос Кончис с чемоданчиком в руке. Заговорил

по-гречески с одним из матросов. Джо тронул меня за плечо, будто подтверждая

нашу тайную солидарность, и подошел к Кончису, чтоб забрать у того чемодан.

Проходя мимо меня, скривился:

- Слыхал про бремя белого человека? Белые навалят, а нам таскать.

Небрежно махнул на прощанье и отправился вслед за Гермесом и Марией.

Матросы уволокли ящики, и мы с Кончисом снова остались один на один. Он

раскинул руки - без улыбки, чуть не брезгливо: настал момент истины.

- Вы не дали мне последнего слова, - сказал я.

- Мне нельзя глупить. В Греции богатство - стиль жизни.

- Как и садизм, впрочем.

Напоследок оглядел меня с головы до ног.

- Гермес вот-вот вернется, чтобы запереть дом. - Я промолчал. - Вы

упустили свой шанс. Советую поразмыслить, что именно в вашем характере этому

способствовало.

- Идите вы в задницу.

В ответ он не проронил ни звука, лишь посмотрел прямо в глаза, будто

внушая, чтоб я извинился.

- Если я говорю "в задницу", я это и имею в виду, - сказал я.

Помолчав, он медленно покачал головой.

- Вы еще сами не знаете, что имеете в виду. И что имею в виду я, тоже

не знаете.

Вовремя сообразив, что руку я ему жать не стану, направился прочь.

Однако на лестнице остановился, оглянулся.

- Чуть не забыл. На ваш желудок мой садизм не посягает. Гермес выдаст

вам обед в кулечке. Он уже приготовлен.

Достойный ответ пришел мне в голову, когда Кончис был уже на середине

площадки. Тем не менее я заорал вдогонку:

- Сандвичи с синильной кислотой?!

Что об стенку горох. Вот сейчас догоню, схвачу за руку, никуда не пущу,

никуда; нет, не выйдет. Прямо за Кончисом из-за обрыва возникла фигура

Гермеса. У мостков затарахтел мотор ялика, готового к первой ходке. Те двое

сошлись на краю, коротко переговорили, пожали друг другу руки, и погонщик

устремился ко мне. Кончис скрылся из виду. Дойдя до лестницы, Гермес

запнулся, выпучил на меня бельмастые глаза; помахал связкой ключей.

- Девушки... они на яхте? - спросил я по-гречески.

Он вывернул нижнюю губу: не знаю.

- Ты их видел сегодня?

Вздернул подбородок: нет.

Я гадливо повернулся кругом, вошел в дом, поднялся наверх. Гермес

неотступно сопровождал меня и только у двери моей комнаты отцепился,

принялся обходить второй этаж, закрывая все окна и ставни... впрочем, едва я

оказался в своей спальне, мне стало не до него, ибо я, как выяснилось,

удостоился прощального подарка. На подушке лежал конверт, набитый греческими

банкнотами. Я их пересчитал: двадцать миллионов драхм. Даже если сделать

скидку на нынешнюю гиперинфляцию, выйдет двести фунтов с приличным гаком, -

учителем я б и за четыре месяца столько не заработал. Вот зачем старик перед

самым отбытием заскакивал наверх. Я попросту взбесился; этой подачкой он как

бы подчеркивал, что купить можно все на свете, в том числе и меня; последняя

капля унижения. Сумма, однако, порядочная. Добежать, что ли, до причала,

швырнуть деньги ему в лицо? время еще есть, шлюпку разгрузят и пригонят за

оставшимся барахлом; да нет, никуда я не побегу. За стеной послышались шаги

Гермеса, и я суетливо запихал купюры в походную сумку. Стоя на пороге, он

следил, как я собираю свое нехитрое добро; и вниз меня отконвоировал, будто

ему строго-настрого наказали не спускать с меня глаз.

Я в последний раз пересек концертную. Вбитый в стену гвоздь отмечал

место, где еще недавно висел холст Модильяни. Пустынная колоннада, скрежет

ключа в замочной скважине - Гермес запирает концертную изнутри. Снова

приближается к берегу лодка, не поздно спуститься и... но хватит красивых

жестов, лучше займусь чем-нибудь действенным. Можно уломать сержанта в

деревенском участке, чтоб допустил меня на пост береговой охраны, к рации, -

вдруг выгорит? Пускай он примет меня за идиота, мне все равно. Я схватился

за последнюю соломинку: видно, Кончис опять запудрил близняшкам мозги, чтоб

под благовидным предлогом удалить их с острова. Небось наболтал про меня

такие же мерзости, как и мне про них: я-де куплен с потрохами, а Жюли только

голову морочил... нет, увидеться с ними необходимо, хоть бы и для того,

чтобы узнать, что на сей раз Кончис сказал о них правду. Пока они сами мне

не подтвердят, я в эту его правду не поверю. Предо мною мелькали

воспоминания о Жюли: ночное море, минуты предельной искренности; наша общая

родина, Англия, годы детства и студенчества. Дабы сделаться игрушкой - даже

Дата добавления: 2015-10-16