XIII. Дама пик

По дороге из Музея А. С Пушкина живо обсуждалась выставка «Век Моцарта».

— Очень хорошая выставка. Понятно, что тогда жили совершенно другие люди. Все без спешки, все основательно! Когда будут делать выставку о нашем веке, как ее назовет Ирина Александровна? Есть несколько достойных имен: Эйнштейн, Шостакович, Пикассо. Хорошо звучит «Век Эйнштейна», но «Век Моцарта» лучше. В первом названии нет души. Что открыл Эйнштейн — теорию относительности, фотоэффекты?.. Но после него придут другие и также что-то важное откроют. А Моцарт ничего не открывал, просто предвосхитил Бетховена, Шопена, Дебюсси, Стравинского... Просто писал много музыки — без остановки... Смотрите, он даже в «Вариации на вальс Диабелли» проник — в мою любимую ХХII-ую вариацию! Вот сегодня потихоньку и начну вспоминать... Их надо года три-четыре учить, чтобы хорошо сыграть.

Снег лепил нам в глаза, погода вообще была не для прогулок, но Святослав Теофилович остановился под уличным фонарем и стал изучать снежные хлопья.

— А это уже и не Эйнштейн, и не Бетховен. Снежные хлопья «открыл» Чайковский!

Уже почти сразу, как я начал играть, я его заметил — краешком глаза. Он сидел в ложе прямо напротив рояля. Это была первая вариация «Alla marcia maestoso». Он уткнулся в артистично сложенные руки. Я его еще раз

поймал взглядом — ведь видел я далеко! — он сидел в той же позе, погруженный во что-то свое.

Это был Петр Петрович Кончаловский, знаменитый художник, а играл я — первый раз в Москве — Вариации на тему Диабелли Бетховена.

У меня именно на этой вариации что-то мелькнуло: это же его тема! Эти «мусоргские» ворота! Вмиг вспомнились все его «крепкие выражения»: «Ваш любимый коршун (подразумевался Матисс) вырывает у Прометея сердце, а нас пускает по матери!» Но главное — (это я слышал от него не paз): «Надо быть гранитным, Слава! Гранитным!» «Вариация Кончаловского» вскоре закончилась, и я эти мысли от себя отогнал.

После концерта, в артистической, Петр Петрович поведал, что эти «Вариации» — самое сильное его движение от музыки и что своим исполнением я не разочаровал. Действительно, случалось, что я играл хуже.

«А знаете, что у меня есть сценарий на эти «Вариации»? Хорошее бы получилось немое кино. Лучше, чем у Протазанова». Я рискнул предположить, что это будет фильм про жизнь Бетховена. Ведь говорят, что в XVII-ой вариации запечатлен поцелуй некой Амалии. «Ничего похожего! Чушь...Это будет «Пиковая дама» Пушкина! — резко оборвал Кончаловский. — Главное, что XVIl-ую вариацию ты играешь как мамонт. Грандиозно! У меня на ней все строится. Это как продолжение бала, только во сне Германна. Он видит зеленый стол, кипы ассигнаций, гнет углы и загребает к себе золото... А перед следующей вариацией — «короткий вздох о потере своего фантастического богатства!»

Надо сказать, «интеллектуальные шарады» пользовались успехом в Буграх, когда я жил там у Анны Иванов-

ны Трояновской. Кончаловский охотно в них участвовал. Но музыка, которую я играл, чаще всего навевала ему натюрморт или что-нибудь сезанновское. И вдруг — «Пиковая дама»!

Он все обосновал. С ХХ-ой вариации по ХХIII-ью действие происходило в спальне Графини. Сцене отпевания отводились XXIX-ая и ХХХ-ая вариации. Наконец, призрак... Он являлся в грандиознейшей XXXI-ой вариации. Тут Кончаловский мыслил хореографическую сцену: «Графиня снова должна быть молодая, как и в Париже, где она блистала... Эта вариация — их торжество с Германном!» Что фуга — игра у Чекалинского, а последний менуэт — Германн сидит в сумасшедшем доме, я уже догадался сам. Такой же менуэт в сумасшедшем доме у Стравинского в «Rakes Progress» — но я тогда об этом не знал!

Довольный произведенным эффектом, Кончаловский открыл мне, что эти фантазии возбудил в нем Мейерхольд, когда был его моделью. Вы помните — Мейерхольд на фоне пестрого сюзане, всклокоченные волосы? Очень сильная вещь!

«Слово за слово мы разговорились о его постановке «Пиковой дамы» в Ленинграде. Мейерхольд с жаром рассказывал про все издержки либретто и излучал уверенность, что только в его редакции будет теперь идти «Пиковая дама» Чайковского». Но именно в этот момент меня и посетила моя «Дама» — я соединил два своих любимых сочинения — в литературе и в музыке. Просто так, из хулиганства... чтобы дать волю воображению».

Когда Кончаловский все это «пропевал» своим роскошным баритоном, я вдруг вспомнил — «Бубновый

валет»!!! Кончаловский — один из его создателей. Там и Ларионов, и Лентулов, и Фальк... Только Фальк в «Красной мебели» уже оторвался от них.

Когда я из Одессы приехал в Москву, то хотел написать симфонию. Под впечатлением от Красной площади — она меня больше всего поразила. Я тогда еще не знал Фалька, но когда увидел его «Красную мебель», понял: я опоздал! Он сделал то, что я задумал в симфонии. Конечно, он сделал это блестяще, совершенно — тут вся страна, которая купалась в красном цвете!

«Как ты думаешь, кто бы мог в моей «Пиковой даме» сыграть Сен-Жермена? — спросил Кончаловский. — Кто изобретатель жизненного эликсира?»

Я ответил, почти не раздумывая, — Софроницкий! У него необыкновенное благородство, аристократизм (самый аристократичный Шопен!), и происхождение (он праправнук Боровиковского), и способность сотворить чудо, которое от него как по часам ждали. Даже в самом неудачном концерте, когда все было «под рояль», вдруг такая мазурка Шопена, что все переставали дышать.

Под а-moll'ную мазурку Мария Лопухина могла бы сойти с портрета Боровиковского. И тут бы все ахнули: смотрите, она совершенно несентиментальна!

Павел Первый давал бы парад под fis-moll'ный полонез — такая там сила, такая выправка.

А в es-moll'ной прелюдии в течение нескольких секунд день превращался в ночь. Прямо на наших глазах. И шел дождь из свинцовых капелек (следующая, Des-dur'ная прелюдия). Не забывайте, Софроницкий родом из Петербурга, там всегда такой непрерывный дождь.

Я приехал к Владимиру Владимировичу домой, и разговор долго не клеился. Не знаю, с чего он решил устро-

ить эту встречу. В его выражениях тогда что-то промелькнуло: вы такой всеядный... а я вот совсем не такой.

После этого он прочитал несколько строчек из Блока, из «Незнакомки» — чтобы завязать разговор. Поговорил о роли Звездочета. Я тогда не придал этому значения... но именно с того момента меня потянуло к Блоку, и я стал им зачитываться. А ведь еще в Одессе написал шесть романсов на его стихи!.. От Софроницкого, как от мага, сыпалось какое-то изобилие. Блок для меня теперь второй — после Пушкина.

Не так давно я узнал, что у Владимира Владимировича была стеклянная елочная игрушка — Звездочет. И однажды, вешая его на елку, он произнес: «А знаете, ведь это — Рихтер!» Как вам кажется, я похож на Звездочета? Мне бы сейчас колпак...

Натягивает дубленку на голову и фальцетом напевает арию Звездочета из Римского-Корсакова. «Разве я лишь да царица / Были здесь живые лица...»

Тогда я никак не поддержал разговор — и оттого, что зажался, и оттого, что не знал хорошо Блока. Софроницкий предложил брудершафт и, не дождавшись моего согласия, ушел за вином. Я подчинился. Брудершафт был выполнен по всем правилам. Перескажу вам его по кадрам.

Сначала налили вина и поудобней скрестили руки.

Смотрели друг другу в глаза, как в пропасть. Моргнуть никто не посмел.

Отпили вина и подождали, когда оно согреет горло.

Владимир Владимирович произнес: «Гений!»

Я на секунду смутился, потому что такого не ожидал. И тут же ответил: «Бог!»

Поцеловались трижды и сказали: «ты».

Если я — Звездочет, то он действительно Сен-Жермен. «Скрябинская спираль» привела его к изобретению жизненного эликсира. Этим эликсиром все пользовались, и я какое-то время тоже.

Дальше — самое интересное. Кончаловский очень тактично сначала намекнул, а потом и просил, не соглашусь ли я «сыграть»... Германна? Некоторые мотивировки меня убедили. Во-первых, я только что появился в роли Листа. Об этом все говорили, как о событии. Во-вторых, — пушкинские характеристики. По мнению Кончаловского, все подходило; «обрусевший немец, сильные страсти и огненное воображение». Но тут он вспомнил о «профиле Наполеона и душе Мефистофеля» и как-то замялся, поник. Даже стал передо мной извиняться.

А меня это так захватило, что я тут же придумал выход. Если уж из меня сделали Листа, то гримом можно сделать и Наполеона. А у Мефистофеля... и тут меня осенило: у Мефистофеля не может быть никакой души! Александр Сергеевич здесь не прав, в этом его можно поправить.

Мы оба засмеялись и, довольные, никогда уже больше не вспоминали «Пиковую даму»... Бетховена!

Один раз еще вспомнил я. Когда посмотрел фильм Протазанова Наверное, немые фильмы я больше всего люблю смотреть! Из Мозжухина, который играл Германна, сделали настоящего Наполеона. У него даже шапка такая, будто он руководит Бородинским сражением. Великолепна сцена, когда молодая графиня в спальне ждет молодого повесу. Но вмиг все меняется — перед нами уже старуха, а перед ней на коленях — Германн! Я мысленно «подложил» эту диковатую «про-

кофьевскую» вариацию из Диабелли... Что ж, очень может быть, возможно, Кончаловский и прав!

Наконец, мы достигли шестнадцатого этажа его дома. Рихтер ни чуточки не замерз, устроился в кресле, а я отогревал ноги у батареи.

Знаете, что бы сейчас хорошо? Послушать «Пиковую даму» Пушкина, и чтобы читал Дмитрий Николаевич. Между прочим, он мог быть замечательным Томским.

Вот все немного побаиваются «Пиковой дамы»... и я побаиваюсь. Хотя «кабалистику бы перенять» не мешало. Нарумов правильно упрекал Томского. Я, конечно, кабалистику понимаю по-своему. Для меня вот такая программа — «Бетховен: Тридцатая, Тридцать первая, Тридцать вторая сонаты» — верх кабалистики. Соблюдены и симметрия, и хронология. Когда Поллини играет сначала Шенберга, а потом Бетховена — я внутренне как-то сжимаюсь. «Франческа да Римини» была у Мравинского слабее Шестой симфонии Шостаковича и «Аполлона» Стравинского только потому, что он ее ставил в конце.

В Бетховене главное круг. Абсолютная симметрия. Но добиться этого трудно. Мне показал Фальк, что круг делается двумя руками (чертит в воздухе). Две клавиатуры!

В Скрябине круг нужно растянуть, он уже похож на яйцо. Яйцо, обвитое змеей ' В Пятой сонате нужно хорошенько по нему треснуть, и дух вырвется вон!

Дата добавления: 2015-10-21