XII. Пустая комната

«Декабрьские вечера» — фестиваль С. Рихтера и И. Антоновой — целиком посвящен Моцарту. После одного из концертов затевается разговор о самом болезненном. Так сам Рихтер определяет для себя «тему Моцарта»: «Его нет ни в детстве, ни в юности, ни в старости... Я искал... Но нигде не нашел. Я уж не знаю, где теперь искать».

Я рассказал Святославу Теофиловичу, что в записях моего отца есть целая «программа» Скрипичного концерта Моцарта... Ангел разговаривает с нами, когда мы еще в животе матери. Ангел и Плод.

— Ваш отец занимался на скрипке? Интересно...

И попросил рассказать ему все, «что мне известно про того ангела».

— Вот видите, очень многое совпадает. Ведь мы же не сговаривались... Теперь послушайте, что я вам скажу...

Вы устроили выставку у меня дома из ваших картин. Они профессиональны, хотя и недостаточно самостоятельны. Ирине Александровне и Нине Львовне они пришлись не по вкусу, а мне одна картина понравилась. Я ее захотел у Вас купить.

Вот что было на ней: Моцарт — тот, которого мы знаем, не очень симпатичный, с портрета Ланге, — держит на руках Моцарта — обворожительного младенца. Моцарт с липкими пальцами, поедающий нокерлы, и Моцарт — ангел.

Такое сегодня приснилось. Это все результат вчерашних споров. Мало того, что Олег от Моцарта шалеет, так теперь и вы. Я со всех сторон окружен!

Но если вы думаете, что открыли что-нибудь новое, — вы ошибаетесь. Такой Моцарт, который мечется между светом и тенью, Моцарт в подвешенном состоянии мне известен. Именно его я и не могу ухватить. Чем больше пытаюсь, тем больше ускользает.

Шуберт — это пространство Бога, абсолютное, там нет раздвоенности, нет этих судорог. А Моцарта надо остановить, чтобы успеть рассмотреть... Но именно это и недоступно.

Помните марш из «Волшебной флейты», когда они идут через водопад? Непостижимо! Особенно, когда смотришь клавир. В правой руке — божественная длань, совершенно бесформенная — как ветер... А в левой — похоронный марш, с литаврой... как в замедленной съемке. Бергман этого ничего не понял. Вот и я не понимаю. Конечно, прыщавую девочку на увертюре в любом случае надо убрать! У Бергмана есть один хороший кадр, смешной. Змей, отыграв свою сцену, ходит за кулисами и, кажется, курит. Когда разговор о Моцарте... я тоже хочу курить.

Курение Рихтера — тоже акт творчества, хотя более напоминает курение «папироски». Рука устанавливается на локоть, взгляд и сигарета устремляются в потолок. Затяжки едва заметны, дым выпускается кольцами, с небольшим пыхтением.

Наша «великолепная четверка» замечательно играла «Диссонантный квартет». Это начало сильно на меня действует. (Пытается спеть). Вот видите, не могу запомнить!

В а-moll'ной сонате, во второй части тоже есть эпизод, когда забываешь, что это Моцарт. Ну, Прокофьев или Стравинский... Но это ничего не объясняет, только больше запутывает.

А--moll'ную сонату чаще всего играю из Моцарта, всегда с удовольствием, но не получается... никогда! Как заколдованная.

B-dur'нaя для меня легче. Ее папа играл, так она для меня и осталась — как знак папы.

Первая часть — романтика. Папа ухаживает за мамой. Очень похоже на арию Папагено с колокольчиками. В общем, цветочки...

Вторая часть — предчувствия. Они часто одолевали папу. И однажды это началось. Появился господин... Но мое правило — ничего об этом не рассказывать. Биография — это самое низкое. Бульвар. Окружающая действительность — еще ниже. Вы хорошо знаете биографию Брамса? Что долго преследовал Клару, а еще что? А биографию Франка? Они совершенно выдыхаются в музыке, от жизни им нужно замкнуться. Вы можете себе представить Шуберта с телефонной трубкой? Я не хочу, чтобы обо мне говорили: «Вчера с дядь Славочкой смотрел «последние известия».

Должно быть больше тумана. Вы же не знаете, был Шекспир или не был? Мне, например, все равно. Важно, что есть текст, а какое имя — отчество... Я это, конечно, не для сравнения. Просто важно, чтобы занавес был опущен. А потом, когда отвешу последний поклон, Вы занавес откроете... А там — ничего. Пу-сто-та. Совершенно пустая комната. Только кучка пепла. Для меня, например, подозрительно, если останутся гаражи, замки и много красного дерева...

Третья часть— не вписывается в мой замысел. Все бегают вокруг моей мамы. Есть моменты суеты, нетерпения. Как будто ее торопят, чтобы скорей появился Светик. Наконец, каденция и долгожданное разрешение. Правда, было бы симпатично? Но, согласитесь, это будет смешно, если я появлюсь под такую лучезарную музыку. Это был бы не я. Никакого сходства!

С Моцартом так всегда. Начинается хорошо, вроде бы все получается... Как доходит до какого-то выплеска — крах! У него — карнавал, у меня — опускаются руки...

Больше всего люблю самую раннюю из F-dur'ных сонат. Вторая часть совершенно особенная — моя первая влюбленность. В кого? — а вот не скажу...

Конечно, если послушаешь Гульда, то чувствуешь себя моцартианцем. Кажется, что его долго держали в темном подвале со связанными руками. А потом вытолкнули на палящее солнце..

Вот Олег очень легкий человек, у него дух — моцартовский. Может, он сделает из меня моцартианца? Но тогда и бахианца, и шубертианца, и шопениста, и скрябиниста. Мне нужно все... или ничего!

К Скрябину, как ни странно, меня подтолкнул Фальк. Он рассказал о «борьбе с тяготением». Я долго не понимал, что это значит, а потом представил как земля уходит из-под ног... и получилась Шестая соната!

В «Супрематическом зеркале» есть очень экстравагантная мысль: «Если пути Бога неисповедимы, то равны нулю. Если наука познала природу, то познала нуль...». И так дальше, в таком духе. Неисповедимость путей Бога — это Моцарт!!! Чем больше хочешь познать, тем скорее приходишь к нулю.

Даже у Пушкина... Я очень симпатизирую Сальери. Он говорит правильные вещи: нет правды на земле. Я подпишусь под этим. Только вместо «Женитьбы Фигаро» надо перечесть «Преступную мать». Это лучшая пьеса у Бомарше. Умолял Бриттена написать оперу...

Как Вы думаете, я мог бы сыграть Сальери?.. А мне казалось, что мог бы. Во всяком случае, отравить... например, Гаврилова. Когда он играл g-moll'ную сюиту Генделя, у меня эта мысль была. Можете это Гаврилову передать.

Все же круглые идиоты! Думают, что Пушкин выдвинул историческую версию. Они это всерьез анализируют, подвергают сомнению, снова анализируют — мог или не мог отравить? Какая разница! Это же по-э-зи-я!..

Хотите эксперимент? Я вам принесу текст Бомарше, вы будете его читать. Попробую под ваше чтение импровизировать. Так было и с Бриттеном — я ему показывал, какая должна быть музыка. Мы, конечно, выпили много вина, иначе бы я не отважился... На что он мне и сказал: «Вот тебе и надо писать эту оперу!».

Мне страшно нравится эта пьеса. Все постарели, страсти улеглись... И тут выясняется, что сын Графини от Керубино! Представляете, как все меняется! Значит, подозрительность Графа в «Свадьбе Фигаро» оправдана! И, значит, Графиня порядочная притворщица! Зная «Преступную мать», надо иначе ставить Моцарта. Все серьезней и опасней! И Керубино не такая уж куколка!

Передо мной появляется книга — «коричневый» Бомарше, и сразу открыта в «нужном месте».

Вы будете читать за Графиню, когда она в обмороке. Нужно повторить тот же прием, который использовал Бриттен. У него в «Curlew River» Безумную мать поет Пирс. Теперь слушайте музыку...

Пощелкивая языком, пальцами, Рихтер имитирует ударные. Добавляются одинокие ноты в басах... Я читаю: «Боже мой! Перед лицом двух моих судей! Перед лицом мужа и сына! Все известно... и я преступница по отношению к ним обоим!»

У вас много соучастия, вы себя жалеете. Все жестче, безучастней, как в Кабуки. Забыл главное — надо исчезнуть за ширмой из бамбуковых палочек! («задергивается» зеленой занавеской). Музыка какого-то обряда. Только один такой звук — и всем ясно, что вышла луна. Только

удар по большому барабану — и все нагибаются как будто под градом. Попробуйте читать холодно, на одной ноте

Я продолжаю читать: «Преступная мать! Недостойная супруга! Одно мгновение погубило нас всех! Я внесла смуту в мою семью...».

Хороший прием — решить этот сюжет в японском духе. Неожиданно, правда? Представьте, если бы Куросава захотел снимать «Преступную мать»! Он бы все снял по-японски...

Я знаю, вам не хватает лица! Надо нанести белила, но, как назло, нет горячей воды — нечем будет смывать! Несколько шрамов я все же вам нарисую. Набросьте кимоно... Знаете, у мене еще есть такие папочки — со зловоньем! Читайте и пробуйте жестикулировать. Забыл главное — свет! По идее должны быть газовые фонарики..

Через минуту я уже в луче фонаря. Палочки издают «зловонья». Фломастерами разных цветов нарисованы шрамы. И все — на предельном серьезе, как будто сейчас — генеральная, а завтра — премьера.

Начинаю читать сначала. На словах «пусть смерть моя искупит мое злодеяние!» раздается крик Рихтера: «Теперь падайте! Она должна умереть!» Падает сам, но не совсем удачно — не «по-театральному». Держится за ногу и, наконец, смеется.

Нужно было снимать на камеру!.. Но божество мое проголодалось! Пора подумать об ужине...

(Прихрамывая, отправляется на кухню).

Знаете, чего бы я сейчас хотел? Сыру, похожего на мыло, и окаменелой колбасы. От нее должно пахнуть дегтем. Это мой любимый чеховский рассказ. Там это все в лавке можно купить...

В «холодильнике Рихтера» залежалось только сакэ. Больше ничего не было. Пришлось через всю квартиру идти к «холодильнику Нины Львовны». Бутылочку сакэ прихватили с собой.

Дата добавления: 2015-10-21