VII. Дремлющие святыни

В ожидании Святослава Теофиловича открываю «Стенвей» и беззвучно нажимаю на клавиши. Решаюсь что-то сыграть, надавив на левую педаль — чтобы никто не слышал исходящих от меня звуков. Начинаю речитатив d-тоll'ной сонаты Бетховена. Дверь распахивается незамедлительно.

Вы играете речитатив еще медленней, чем я! Меня за такие темпы ругали!

Из всех бетховенских сонат я ее чаще всего играю. По Рейну к старой церкви везут одежду волхвов. Это — вторая часть.

В том месте, где родился Бетховен, растут фиолетовые анемоны. Я их очень люблю. Они символизируют печаль, их еще называют ветреницей — они раскрываются, как только подует ветер.

Этому речитативу меня учил Генрих Густавович. Он ставил ногу на педаль значительно раньше, чем брал первый аккорд. То есть открывал у рояля поры. У меня так не выходило. Тогда он просил «произнести» речитатив голосом Диогена из бочки. Это он так шутил... а у меня получилось!

Мне не ясно, почему надо читать «Бурю» Шекспира, чтобы понять «Аппассионату». Я знаю, что это слова композитора, но мне лично они ничего не дают. «Бурю» Шекспира вообще надо читать! К Семнадцатой тоже это название прилепили, и это окончательно всех запутало.

Хотя к Семнадцатой это название как раз подходит. Просперо всех заманил на свой остров... чтобы простить. Правда, не сам заманил, а с помощью духа.

Один священник в Вене, после похорон мамы, наставлял меня. Это было что-то каноническое: «Прости брату своему его согрешения». Прости, прости... Он как чувствовал, что я на кого-то зуб точу. Я действительно до сих пор «точу» на Караяна — за Tripelkonzert. Надо репетировать, а он вздумал фотографироваться! Совершенно на этом помешан! На Гилельса — что так неуважительно говорил о Нейгаузе... Нет, я им этого никогда не прощу! Вот видите... Мне надо еще чаще играть Семнадцатую, чаще чувствовать себя Просперо. Но ему ведь дух помогал, а мне кто поможет?

Единственный путь к Богу — через искусство. Это было убеждение Юдиной.

Кто-то из ее учениц рассказывал, что перед gis-moll'ной прелюдией и фугой из Второго тома она читала Рембо. У себя в классе. И набрасывалась на него за то, что в его стихотворении Иисус «глядит с потолка безучастно». Там про фальшь и притворство в церкви.

Меня один раз церковь вернула к жизни. Не церковь вообще — совершенно определенная. Мы сейчас туда и отправимся. Самое хорошее время — не должно быть столпотворения.

Сборы были недолгими. Натянув на лоб кепку и обмотавшись шарфом, Святослав Теофилович вскоре шагал по направлению к Пресне.

У меня было очень затяжное состояние... депрессивное, даже паническое. Ночью уходил на Яузу, подолгу стоял на мостах. Ужасные предчувствия... Но вот случайно — уже от безысходности — забрел к Иоанну Предте-

че. На следующий день, представьте, уже учил 106-ой opus Бетховена.

А знаете, какой композитор самый религиозный? Нет-нет, не Бах. У него все слишком организовано, выглажено по стрелке. Ты уже не можешь стоять — но должен. Тебе сегодня не хочется молиться — но должен.

Самый религиозный — Франк! Это Бог внутри тебя. Все как раз субъективно и спрятано от других. Ты и икона!

Йорг Демус мне заявил, что «Прелюдия, хорал и фуга» Франка выше всех опер Вагнера вместе взятых. Это он, конечно, хватил...

Если уж говорить о Франке, то его квинтет — это «ST. MATTHEW PASSION» в камерной музыке. В фортепьянной литературе ничего похожего нет. Надо очень мало накануне спать, чтобы это хорошо сыграть. Довести себя до такого состояния, чтобы на всех кидаться.

Церковь Иоанна Предтечи почти пуста. Святослав Теофилович пишет записки, покупает свечи. Ставит их Николаю Угоднику и Спасителю. В храме шепотом произносит несколько слов: «Приходите сюда, когда вам плохо. Вы молитвы знаете? Я только две: «Святому Духу» и «Отче наш». Очень рекомендую — все-таки успокаивает. А вот «Верую» пока не осилю. Но половину уже выучил...»

Встав на колени, молится, читает молитвы. Выходя из храма, раздает милостыню.

Это состояние Скрябин передал. У него есть поэма «К пламени». Я ее называю иначе — «Неудавшаяся молитва».

Я слышу молитву — возможно, обреченного человека. Ночью. Он один в церкви. Никто ему не мешает молиться. Но происходит то, чего он панически боится —

церковь заполняется людьми. Для него это как пытка, как наваждение. Слышит колокола, затыкает уши и выбегает из храма.

Ад — это одиночество. Человек, навсегда лишенный общения. Только и всего. Но как это страшно! Пожалуйста, молитесь с Тутиком, чтобы меня миновала чаша сия.

О Скрябине много говорил с Софроницким. Я преклонялся... но не робел. Играл Седьмую и Девятую сонаты у него на Песках. Он отдавал должное («Как у тебя выходит квинтовый этюд — я не могу так!»), но намекал, что колокола в Седьмой сонате недостаточно тревожны.

— Не чувствую конца света, должно быть его приближение!

— Зачем же его приближение? Озарить хоть каким-то светом! — защищался я.

В ответ на это он рисовал жутковатую картину:

— Эта соната — четвертый всадник Апокалипсиса. Я не слышу ее как «белую мессу». Когда была снята четвертая печать, появилась Смерть на бледном коне... Девятая соната — последняя печать. Луна делается как кровь...

Наши подходы в этом не совпадали. Софроницкий с первых же тактов Девятой сонаты начинал нагнетание. Все делалось мастерски, но одной краской: мрачнее, мрачнее... В результате кульминация немного проваливалась — в Марше не было неожиданности! Луна уже с самого начала была как кровь!

Если использовать выражения Скрябина, то Софроницкому ближе «заклинание», мне — «дремлющие святыни». Я представлял себе метеорит, который пролетел земной шар через миллионы лет. Метеорит видел толь-

ко песок, голые утесы... То, что осталось. Повстречавшийся ему дух плакал, рассказывая, что когда-то здесь была жизнь. Но все в один миг кончилось.

Этот дух плакал бы еще больше, если б услышал исполнение Горовица. Не исполнение — порхание! Горовиц тут совершенно не при чем — это все Америка! Нейгауз, когда слышал такую игру, напоминал про девушку с красным козырьком. Она регулировала в метро движение поездов. Нейгауз говорил ее «пионерским» голосом: «Мужчина!.. Опасность!.. Отойдите от края платформы!».

Церковь осталась позади. Между домами проглядывался только купол.

Это хорошая церковь. Лучше только на Преображенке. Но самое большое потрясение — от греческих монастырей. Медовый воздух и... хочется жить!

Знаете, с чего для меня началась вера? Со смерти папы. В жизни сразу происходят разительные перемены. Что-то в этом загадочное... Папу расстреляли перед самой войной, я уже жил в Москве. И именно тогда началась моя концертная жизнь. Я сыграл в 41-ом году концерт Чайковского... и все покатилось!

Дата добавления: 2015-10-21