Авторская позиция и способ ее выражения

"Поднятая целина" всегда была объектом таких интерпретаций, часто зависящих от идеологической "апперцепции" интерпретаторов. Но Шолохов как автор скрывается не за Давыдовым, и не за Половцевым, и не за Островновым, а за всеми героями романа, в том числе и за только что названными. Он создает очень многостороннюю, объемную картину, сложную систему оценок, в которой ни один из героев не обладает монополией на истину.

В вину Шолохову ставят то, что он как человек принял коллективизацию. Да, принял, как приняли её – «не мытьем, так катаньем» – миллионы русских крестьян. Общая концепция шолоховского романа не противоречит жизненной реальности, суровому ходу жизни. "С кровью и потом" (таково было первоначальное название романа), с сопротивлением и отчаянием, волей или неволей, но коллективизация состоялась – именно та, которую показал Шолохов. И, несмотря на катастрофические потери, которые в ходе ее перенесла российская деревня, приняли ее в конце концов в общей массе и крестьяне (сработала общинная психология). Принял и Шолохов (хотя не оправдал ни методы, ни формы, ни совершенные в ходе коллективизации преступления). Принял как данность и как надежду. Не надо забывать о том, что для многих миллионов крестьян – не обязательно лодырей, пьяниц и неумех, но и таких работящих, как Любишкин или Майданников, – коллективизация действительно представлялась и реально стала избавлением от нужды. Кроме того, во время гражданской войны и "расказачивания" на Дону погибло более миллиона казаков – по преимуществу таких "справных хозяев", трудолюбивых середняков, как Григорий Мелехов. К началу 30-х годов таких, как Любишкин или Майданников, было большинство. Островновых и Бородиных, не говоря уже о настоящих "кулаках", было куда меньше.

Кстати, а поднята ли целина? Удалось ли при помощи трактора одолеть крестьянскую лошадку, а главное, переделать, как предполагает "новомировское" заглавие шолоховского романа, крестьянскую неподатливую "целину", вколотить в крестьянские заскорузлые мозги рукоятками наганов "пролетарскую" социалистическую идею и пролетарский опыт?

В конце романа, на всем протяжении которого колхозники Гремячего Лога так и не увидели вожделенного, обещанного властью трактора, есть глубоко символический штрих. О тракторе рассказывает – только рассказывает! – казакам Нагульнов, которому довелось-таки увидеть это чудо техники в другом колхозе: "Ну, братцы, и штука, должен я вам сказать, этот трактор фордзон! Рысью пашет пары, а как только напорется на целину, так у него, у бедного, силенок не хватает. Подымается вдыбки, как норовистый конь перед препятствием, постоит-постоит и опять вдарится колесами об землю, поспешает скорее убраться обратно на пары, не под силу ему целина ".

Вот вам и ответ на вопрос, поднята ли крестьянская целина. Это же и полемический заключительный штрих автора по отношению к навязанному ему вместо собственного "С кровью и потом" казенного названия "Поднятая целина".

Шолоховские герои, коммунисты-руководители, не похожи на тех мрачных "бесов", какими изображает современная литература о коллективизации ее "активистов". Даже Нагульнов имеет очень мало общего с такими исчадиями ада, как Игнашка Сопронов в "Канунах " В.Белова или зловещие садисты-"двадцатипятитысячники" вроде Ашихмина в "Мужиках и бабах" Б.Можаева: это нравственно ущербные люди, мрачные преступники, насильники, карьеристы.

У Шолохова руководители коллективизации – убежденные в своем деле люди, возможно, утописты, пусть даже фанатики, жесткие, порой жестокие, но они не преступники. Нормальные, хорошие, живые люди, обманутые, ослепленные идеей. Напомню еще раз выразительную метафору: "ослепленные темнотой глаза" Майданникова, раздумывающего о будущей колхозной жизни. Когда это читаешь, всплывают поневоле по ассоциации другие знакомые образы: "черное солнце", которое светит Григорию Мелехову в конце "Тихого Дона", "слепящая тьма" (или, в другом переводе – "ночь в полдень") Артура Кестлера из знаменитого романа о трагедии русских большевиков.

В сцене "бабьего бунта", в эпизодах жестокого избиения Давыдова, когда он понимает, что разъяренные женщины могут его убить, он восклицает: "За вас же, сволочей! Для вас же делаем!… И вы меня же убиваете… Ах, сволочи!"

От того, что людей насильно загоняют в колхозный рай не преступники и садисты, а хорошие, нравственно чистые, живые, желающие добра люди, трагизм всего происходящего только становится глубже, и время, прошедшее после изображенных в "Поднятой целине" событий, лишь усиливает его, но не снимает. Как писал, может быть, самый беспощадный критик коммунизма Александр Зиновьев: "Говорят, что сталинская банда развязала самые темные силы общества и стороны человеческой души. Нет, это неверно. Она пробудила лучшие силы общества и стороны человеческой души, но направила их на осуществление гнусных дел. В этом суть трагедии" [8].

В "Поднятой целине" много ненависти и жестокости. Они буквально плещутся в изображаемом художником взбаламученном коллективизацией море человеческих страстей. Ожесточены все: и "коммунисты", и "враги", и сами крестьяне. Но нет ненависти и жестокости в авторском отношении к изображаемому миру и людям, в авторской позиции, в авторском голосе. Конечно, Шолохов не скажет о Половцеве и Лятьевском: "Дорогие моему сердцу", – как говорит это о Давыдове и Нагульнове после сцены их гибели; автор тоже живой человек, а не равнодушный механический объектив; но его никак нельзя упрекнуть в предвзятости, односторонности, в избирательном, тенденциозном отношении к "врагам".

Смерть коммунистов Давыдова и Нагульнова вызывает у него скорбь: "Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову…" Эти слова теперь предъявляются Шолохову как обвинительный документ, как улика его писательского "преступления". Но давайте посмотрим, как описывает этот проклинаемый сегодня многими "демократически настроенными" критиками "писатель-коммунист" смерть врага.

Макар Нагульнов выслеживает и убивает раскулаченного, а затем бежавшего из ссылки Тимофея Рваного, ночью стрелявшего в того же Нагульнова через окно из своей винтовки. Ему это долго не удается, и тогда он прибегает к хитрости – запирает Лушку, к которой обязательно должен прийти ее любовник Тимофей, – под замок в сельсовете, устраивает засаду. "…И Тимофей пришел. Позабыв про осторожность, на третьи сутки, около двух часов ночи, он появился у перелаза. Ревность его погнала в хутор? Голод ли? А может быть, и то и другое вместе, но он не выдержал и пришел". Дальше автор пишет: "Нет, он, Нагульнов, не какая-нибудь кулацкая сволочь, чтобы стрелять во врага исподтишка! И Макар, не меняя положения, громко сказал: "Повернись лицом к смерти, гад!"

Будто подброшенный трамплином, Тимофей прыгнул вперед и в сторону, вскинул винтовку, но Макар опередил его".

Убит враг? Кулак с винтовкой, из которой он ночью, исподтишка стрелял в Нагульнова? Да. Но убит человек, и в авторском описании нет ни грана "классовой ненависти" к описываемому "врагу": "Макар встал, подошел к Тимофею. Тот лежал на спине, далеко откинув правую руку. Застывшие, но еще не потерявшие живого блеска глаза его были широко раскрыты. Они, эти мертвые глаза, словно в восхищенном и безмолвном изумлении любовались и гаснущими неясными звездами, и тающим в зените опаловым облачком, лишь слегка посеребренным снизу, и всем безбрежным небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана…

Он и мертвый был красив, этот бабий баловень и любимец. На не тронутый загаром, чистый и белый лоб упала темная прядь волос, полное лицо еще не успело утратить легкой розовинки, вздернутая верхняя губа, опушенная мягкими черными усами, немного приподнялась, обнажив влажные зубы, и легкая тень удивленной улыбки запряталась в цветущих губах, всего лишь несколько дней так жадно целовавших Лушку. "Однако отъелся ты, парень!" – подумал Макар. Ни недавней злобы, ни удовлетворения, ничего, кроме гнетущей усталости, не испытывал теперь Макар, спокойно разглядывая убитого. Все, что волновало его долгие дни и годы, все, что гнало когда-то к сердцу горячую кровь и заставляло его сжиматься от обиды, ревности и боли, – все это со смертью Тимофея ушло сейчас куда-то далеко и безвозвратно". Вот "образ врага" по-шолоховски!

Если Шолохов даже и принял коллективизацию как форму организации крестьянской жизни, то это не значит, что он неверно, лживо показал ее реальное "лицо", реальные процессы и эксцессы, происходившие в ходе ее проведения. Показал так, как было, и в романе нет ни "дезинформации", ни каких-либо объективных оснований для обвинения автора в "нравственной ущербности". "Поднятая целина" – это смятенная мысль автора, его мучительное желание разобраться в происходящем, призвать к тому читателя. На ее страницах – борьба с партийным долгом и от бога полученным талантом, между социальными иллюзиями и правдой жизни…, борьба автора с самим собой"[9], – писал В. Литвинов. Но при этом он справедливо призвал к тому, что пора перестать причесывать "Поднятую целину" под колхозную апологию, пора перестать и развенчивать ее как "соцреалистическое вранье", – нужно просто вернуться к тексту: " Бороться мы научились, теперь научиться бы читать ".

[1] Даже абитуриенты пишут в сочинениях о нем так: "В душевном складе Давыдова есть большие накопления"; "История с Лушкой показывает, что и Давыдов не лишен соблазна"; "Падение внутреннее очень ярко отразилось в падении внешнем. Мы видим это в сцене у канавы, где Давыдов спутался с Лушкой"; "Связь с Лушкой чуть было не довела Давыдова до точки замерзания" и.т.п.

[2] Симмонс Э. Он избрал свой путь // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 55

[3] Симмонс Э. Он избрал свой путь // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 56

[4] См. оценку Эрнста Симмонса: "Невольный конспиратор Островнов – один из самых интересных образов в романе. Островнов разрывается между соблазном применить свои способности в крупном хозяйстве и убеждением, что ненавистное советское правительство лишило его возможности жить по-своему и богатеть" [Симмонс Э. Он избрал свой путь // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 57].

[5] Симмонс Э. Он избрал свой путь // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 57.

[6] Цит. по: Осипов В. "Ручаюсь головой". Михаил Шолохов: необычные строчки биографии // Литературная газета. 29.05 - 4.06. 2000 г. № 22. С. 7.

[7] Воскресенский Лев. Смешон ли дед Щукарь? // Московские новости. 1987. № 32. 9 августа.

[8] Зиновьев А. Затея. М., 2000. С. 237.

[9] Литвинов В. Уроки "Поднятой целины" // Вопросы литературы. 1991. № 9-10. С. 50

Дата добавления: 2015-10-13