Как спасся захарий Аронович, он же Яков Андреевич

По паспорту этот человек — Захарий Аронович, но в Ма­риуполе его знали как Якова Андреевича, а то и просто Яшу. Яшу Мельцена.

(Его рассказ я записал в самом конце июля 1993 года, пе­ред отъездом в отпуск. Мы договорились, что, обработав запи­си, я покажу окончательный вариант Якову Андреевичу. Увы. не довелось. 13 августа 1993 года Яков Андреевич Мельцен скоропостижно скончался в Мариуполе. Светлая ему память).

Он был коренным мариупольцем, в семье, кроме него, был старший братик и сестренка — годовалая — на руках у мате­ри. А вся мешпоха (родня) — человек сто. Все они лежат во рву у Агробазы. Спасся он один. В сорок первом Яше Мельцену было девять лет.

— Умнее всех поступил мой дедушка Лазарь, — рассказы­вал мне Яков Андреевич, — он умер перед самой войной. А бобе Ханэ пришлось пройти через все ужасы расстрела.

В рассказах моих собеседников многое повторяется: как во­шли в город немцы, как велели нашить шестиконечные звезды, как собирались в «полк» и т. д. Все эти подробности хорошо изложены в дневнике Сарры Глейх, я же приведу лишь те фак­ты, которых нет в том документе.

Однажды, когда они уже были в гетто (в старом корпусе Приазовского государственного технического университета), мать исчезла. Никому ничего не сказала и исчезла, оставив ма­ленькую Ривочку. Вскоре она появилась. Оказывается, мама вышла из-под колючей проволоки, сбегала домой на третью Слободку (ул. Донецкая), взяла муки, чашку, чтобы можно было замесить тесто.

Значит, охрана была не очень строгой, и бежать из гетто можно было. Но куда бежать? Да и «что день грядущий им го­товит», никто не знал и не предполагал, что увезут их на казнь.

Были другие страхи. Яков Андреевич рассказывал, что над полком кружил самолет. Говорили: сейчас сбросит бомбы и все погибнут. И потом, когда их построили и погнали за город, над ними летал какой-то самолет. Колонну охватил страх. Люди боя­лись, что летчик откроет по колонне огонь из пулеметов и тог­да — конец.

Но нет, не здесь, на мангушской дороге, ждала их смерть. Продолжаю рассказ Якова Мельцена.

—...В начале рва, уже заполненного трупами, стоял немец, очень пьяный. Людям, которых подгоняли ко рву, он приказы­вал раздеться и говорил: «Немт аруп голдене захен, фингерле, гейгерлех — лейкт авек» («снимите золотые вещи, кольца, ча­сики — кладите прочь». Сомневаюсь, чтобы немец говорил на идиш. Говорил он, конечно, по-немецки. Но благодаря близости языков девятилетний Мельцен все прекрасно понял и с детской впечатлительностью запомнил).

Яша, в отличие от других, не разделся (а на нем был даже не один, а два костюмчика) и незамеченным проскользнул ми­мо пьяного немца, стоявшего у входа в ад.

Он шел по бровке рва вслед за отцом, в одном месте зем­ля обрушилась, и он упал в траншею, и сразу началась стрель­ба. На него упал взрослый человек и придавил его. Человек этот был тяжело ранен.

— Он очень кричал. Я хотел высвободиться, но не смог. Так и лежал до вечера, пока не услышал шаги. Кто-то подошел к бровке рва. Раздалась автоматная очередь. Раненый, прида­вивший меня, затих. В тот момент я даже не почувствовал, что пуля зацепила и меня, застряла в мягкой ткани ноги.

В конце концов, он все-таки выкарабкался из рва. «Присел на трупах», — говорит он. Я пытаюсь вообразить себе все это, «экранизировать». Невозможно. Не могу представить себе, что сидящий передо мной грузный человек, разменявший седьмой десяток, и девятилетний мальчик, лежавший во рву среди окро­вавленных тел, присевший на трупы, как присаживаются на сва­ленные во дворе бревна, одно и то же лицо.

— Ко мне подполз мальчик без ноги. Это был Вульф, я знал его, он жил на Слободке недалеко от дедушки Лазаря. Ему трамваем отрезало ногу, он ходил на протезе. Подполз ко мне Гриша, тоже знакомый,

Они в одном белье, пошли искать какую-нибудь одежду. Вер­нулись ни с чем.

По степи шарил прожектор. Время от времени раздавались пулеметные очереди. Помню, как мы бежали. Потом я этих ре­бят в темноте потерял. Рядом со мной оказалась женщина с ребенком. Она была ранена в голову. И девушка лет шестнад­цати. Мы отходили подальше от рва. Попали в какую-то яму. Я подобрал несколько арбузов: видимо, на этом поле была бах­ча. Раскололи их, руками выбрали мякоть.

На рассвете выяснилось, что яма у самой дороги. Хорошо, не было на ней движения: нас бы сразу заметили.

Со стороны Володарска послышался шум: ехала оттуда па­роконная подвода, везла бидоны с молоком. Я вышел на дорогу.

— Деточка, ты, наверно, еврей? -Да.

— Так надо же уходить, кругом немцы. Я в Мариуполь еду по службе. Дай я хоть молочком тебя напою.

Возница открыл бидон. А куда наливать? Я сбегал за поло­винками арбузов, из которых мы выели мякоть.

Это был первый человек, который посочувствовал ему, хоть чем-то помог.

Он направился в город. По дороге встретилась ему женщи­на, шедшая в Володарск.

— Тетенька, не дадите ли мне кусочек хлеба?

— Ты, наверно, еврей? – Да.-Она достала из холщовой сумки краюху, завернутую в белуютряпочку. Разломав краюху, оценила глазами обе части и отдала ему большую.

Это был второй человек, который посочувствовал ему, хоть чем-то помог.

Он добрался до Мариуполя, пришел к своему дому на Сло­бодке. Дом был опечатан. Тогда Мельцен взобрался на чердак, притаился за печной трубой.

Перед войной по соседству с Мельценами поселился Андрей Осипович Сероштан с женой («тетей Пашей»), двумя сыновьями, двумя дочерьми. Старший сын Николай тоже выстроил себе дом. В родительском доме оставались еще дочери Люба и Рая и сын Иван. Андрей Сероштан и Арон Мельцен по-соседски сдружились, помогали друг другу.

— Сижу на горище, — рассказывал мне Яков Андреевич Мельцен, — и не знаю, куда деваться. Вижу: с горы бежит Иван. Я камешек ему кинул. Он увидел меня, побежал сказать роди­телям. Тетя Паша всполошилась: «Ой, Боже мий, бидна дитина» и тут же снарядила Ивана на чердак с котелком горячего бор­ща. И стал носить ему пищу в его убежище сосед Ваня, ныне здравствующий Иван Андреевич Сероштан, ставший зубным техником, отличным специалистом и добрым порядочным чело­веком.

Однажды мальчик очнулся ночью у своей трубы от шороха: на чердаке кто-то был. Его стали окликать по имени, и он узнал голос соседа, кузнеца Лактионова. У него тоже была большая семья — три сына и две дочери.

— Слазь с горища, идем к нам домой.

Двое суток провел он в этой семье, прятался под кроватью. А на кровати — дочь Лактионова, Нюра (она и сейчас жива, Анна Петровна). Ему сделали перевязку и вообще относились хорошо, но он услышал разговор о том, что время страшное, что за укрывательство евреев немцы беспощадно расстреливают всю семью. Ночью мальчик вышел во двор и пошел куда глаза глядят. О кованом сапоге оккупантов, который топчет родную землю, он прочитал потом, а тогда увидел отряд немцев, ко­торые печатали шаг по мостовой. Ему стало страшно, и он сно­ва прибежал на свой чердак. И опять Ваня Сероштан стал но­сить ему пищу.

Однажды он услышал разговор:

— Что это вы во двор наш зачастили? — спрашивает сосед­ка тетю Пашу, мать Вани Сероштана.

— Курка наша забежала сюда, пришла выгнать.

— Нет, тут, видать, кто-то скрывается.

Соседка эта была попадьей, ее муж, Поликарп Яковлевич Чернявский, при немцах стал священником. Однажды, когда мальчик вышел из своего убежища, она его увидела.

— Сынок, иди в сарай и подожди меня, сейчас я к тебе приду.

Она принесла хлеба, кусок сахара.

— Надо быстрей уходить отсюда, потому что в доме у ба­тюшки немцы.

Она снарядила его, дала харчи на дорогу. Но куда идти? Между тем, в доме Сероштанов Андрей Осипович вел та­кой разговор:

— Це не дило. що ми держим хлопця на горище. Це ми про то знаем, а ще люди узнають, погубим его и себя. Треба достати хлопчика с горища и помозговати, як дали бути.

Прибежал Ваня, рассказал своему дружку об этом разгово­ре, помог слезть с чердака.

— Слухай, на горище тоби залишаться неможно. надо пойти в село, где тебя никто не знает, сойдешь за русского. Разго­вор у тебя чистый, не картавишь. Фамилию надо изменить, за­будь, что ты Мельцен, будешь Мельников. А имя возьми — Яша. Хорошее имя, оно и у евреев есть, и у русских.

— А можно я по отчеству буду не Аронович, а Андреевич?

— Можно, сынок, очень даже можно. И вот тебе крестик, носи на шее, не расставайся с ним. Старайся слухать людей, а сам больше молчи. Тут одне скажешь, там друге — и забрешешься.

С таким напутствием Андрей Осипович Сероштан выпрово­дил Якова Андреевича Мельникова, девяти лет с правдоподоб­ной легендой: жил в детдоме под Таганрогом, нас разбомбило, иду, куда глаза глядят, кормлюсь христовым подаянием.

И вот сидит он передо мной, Яков Андреевич, разменявший седьмой десяток, и с благодарностью вспоминает о людях, кото­рые помогли ему выжить в страшные месяцы оккупации. Он рассказывает мне об Антоне Антоновиче Дворжаке, чехе, глав­ном механике совхоза, что в семи километрах от Володарска, о добром Ване Прощенко («Пойдем, будешь жить у нас»), о ветвраче Степане Петровиче Савицком и его жене, «тете Марусе». которая сказала: «Хай буде четвертый сын». В отличие от добрых людей с Мариупольской слобоаки, они не знали, что Яша Мельников — еврей, и им не грозил расстрел за милосер­дие к сироте. Разве что только Груня Михайловна Папацера, старшая сестра детдома, куда Яша попал под конец мытарств в оккупации. Она купала ребятишек и в точности знала, какой национальности Яша Мельников. Однако никому не заикнулась об этом. Она и сейчас здравствует. Спасибо ей и доброго здо­ровья. И всем тем, кто оказал ему милосердие в лихую воен­ную годину,

* * *

Все это я записал со слов Якова Андреевича Мельцена, че­ловека, которого расстреляли в мариупольском Бабьем Яре 20 октября 1941года и который скончался 13 августа 1993-го.

Дата добавления: 2015-10-13