Химера пятая

Иногда люди призывают химер по собственной глупости, думая, что желают этого и не понимая, с каким огнем играют. Они наполняют свой мир фантазиями и дают пищу тщетным иллюзиям, забавляются, пуская по венам очередное запрещенное вещество, которое расширяет их сознание и расширяет их сосуды, и стараются не думать о плате за этот аттракцион.
- В случае передозировки может вызвать приступ бронхиальной астмы, обструктивный бронхит, повышение внутриглазного давления, кожный дерамтит, – читает Джон на развороте аляповато раскрашенной баночки.
Не самый плохой вариант. У таблеток от головной боли иной раз больше побочных эффектов.
Джон подносит бутылочку к носу и медленно вдыхает, следя за тем, чтобы края не коснулись его ноздрей и рта. Приятно обжигающий холодок достигает легких и растворяется там, головокружение сменяется внезапным приливом сил. Джон чувствует, как его сосуды наполняются кровью, как жар скапливается в груди, щеках и в пояснице, а ноющие, потянутые, больные мышцы наконец расслабляются. Единственный побочный эффект, который реально волнует Джона, так это досаднейший стояк, желание трахать или быть оттраханным – уже совершенно неважно. Он оттягивает резинку домашних штанов и сжимает себя, сначала медленно, подстраиваясь под внутренний ритм своего приятно онемевшего тела, затем чуть быстрее. Черт возьми, он уже течет.
«Heavy Bolt» держит долго, дольше обычных трех-четырех минут. Ну и название – Джон усмехается; знал он один гей-клуб на Побережье с таким же дурацким именем. Было дело, двое парней ему там отсосали, прямо в вип-зале на виду еще у пары ребят. Они брали у него в рот по очереди или облизывали одновременно, останавливаясь, чтобы обменяться неловкими и быстрыми поцелуями, а потом один из них сделал так – Джон приподнимается и входит в себя пальцами, глубоко, до последней фаланги – и он сразу же кончил, сожалея о том, что веселье закончилось так быстро. Он был пьян и слегка обдолбан, и уже даже не помнил, чем. Скорее всего, экстази, а может, си. Кажется, из-за кокса этот клуб и накрыли, что-то кому-то они там вовремя не отстегнули.
Джон смотрит на свои испачканные штаны и белые капли, оставшиеся на подлокотнике кресла. Наверное, стоило сделать это в ванной. В клише тоже есть свой смысл – по крайней мере, не нужно потом отчищать мебельную обивку.
Вот и все. Джон трет веки и откидывает голову. Вверх по спине, по плечам и предплечьям все еще ползут мурашки, встают целыми стадами, делают кожу чувствительной, будто бы обожженной холодом или солнцем. Он продолжает ласкать свой член, уже наполовину расслабленный, наслаждение еще долго не оставляет его, не выветривается из его головы и не разбавляется кровью. Как и всегда, если рядом веселенькая баночка с дурацким названием.
Богатая и бледная Англия без памяти влюблена во всякие интересные химические соединения. Она так отчаянно закидывается Чарли, крэком, колесами, травкой и бог знает какой еще дурью, что когда лондонские театралы заявляют в интервью о своей чистоте и невинности, это даже не смешно, а просто неприлично. Поэтому до тех пор, пока Гев не запретил задавать Джону вопросы о наркотиках, он отвечал: «А вы как думаете?» и недвусмысленно улыбался. Однажды он сказал что-то вроде «Я многое попробовал, но это не для меня, я этим не занимаюсь».
«Учитывая то, что тебя, моя радость, можно заказать по Интернету с доставкой на дом, меня нельзя обвинить во лжи», – мысленно обращается Джон к пластмассовой бутылочке.
Старый-добрый амилнитрит раз в месяц, да его можно считать святым и выдать ему какую-нибудь премию за «Положительную модель поведения» или что там за него забрал Ян МакКеллен?
К чему лукавить и врать, они со Скоттом всегда любили повеселиться, но никогда не изменяли вкусу или чувству меры. Они – золотые мальчики, мальчики на миллион, а не какая-то шваль из Сохо, которую находят по утрам в общественных туалетах с иголками в животах.
Последний раз – окей, последний запомнившийся раз – был на вечеринке у Кэмерона. Эта зараза обожала накачать своих гостей, хоть вином, хоть дурью, а потом, когда они шли трахаться прямо на дереве, наблюдала за ними из панорамного окна и мерзко ухмылялась.
После обеда, дегустации молодого вина, обязательных уже шуток на тему «Джон, я продолжал давать тебе роли, потому что ты со мной не спал» и «Тссс…я больше у тебя не работаю, представляешь, что все подумают?», после отчаянного флирта Джона с хозяином дома, отчаянного флирта Скотта с хозяином и любовником хозяина дома, гости доходят до нужного состояния ума и тела. Кажется, никто уже не замечает, что к чаю подают желатиновые пластинки, марки и небольшие разноцветные капсулы, больше всего похожие на таблетки от аллергии, а вовсе не «Фереро Роше» или бельгийские вафли. Вернее, никто не видит в этом ничего предосудительного.
- Ты ублюдок, – смеется Джон, а Макинтош, тем временем, внимательно следит, на чем именно его дорогой гость остановит свой выбор.
- Пожалуй, не сегодня.
- А что скажет Скотт? – Кэмерон слегка приподнимает бровь.
- А я обязан что-то говорить? – Скотт покачивает свой бокал из стороны в сторону, так что остатки вина омывают стеклянные стенки, а потом вдыхает аромат. – Неплохой урожай в этом году.
Но Кэмерон Макинтош не был бы миллионером, а что еще скорее – не был бы шотландцем, если бы не обладал известной долей упрямства. Он хотел, чтобы его гостей убрало, и он собирался добиться этой цели.
Кэмерон берет с подноса одну бледно-голубую таблетку и протягивает Джону.
- Эта совсем слабенькая.
- Слишком много.
- Скотт вполне может тебе помочь.
- Ты невыносим, – улыбается Джон и раскусывает таблетку пополам.
Вторую половинку он протягивает Скотту, и тот слизывает ее языком с его ладони, а потом они со смехом обмениваются поцелуем. Кэмерон удовлетворенно улыбается.
Когда они со Скоттом вваливаются в свои апартаменты, у кого-то из них даже хватает сознательности на то, чтобы запереть дверь.
- Так ты спал с ним или нет? – с легким смешком спрашивает Скотт.
- Как же хреново ты пьешь. Или это уже кое-что другое пошло в ход, – Джон подходит вплотную, сталкивает их близко-близко, так, чтобы Скотт чувствовал движение его губ на своих собственных.
- А переспал бы?
- Заткнись.
Джон ловит ощущение собственной обдолбанности, слегка туповатое и восхитительно-беспомощное. Скотт смотрит на него, не отрываясь, следит за выражением его лица, и Джон занят тем же. Они так захвачены друг другом, захвачены тем, что происходит между ними, захвачены своими сходствами и различиями, движениями и реакциями.
Они опускаются на пол и садятся по-турецки, завороженные, загипнотизированные, удивленные, как дети только начинающие узнавать мир.
Джон чувствует, что плывет. Он не может справиться с собственными ощущениями, и это пугает его, просто сводит с ума, заставляет испытать ужас утопающего, знающего наперед, что ему не спастись.
- Это не…это не то, что я ду…Кэмерон ублюдок…
Он мучается, он пытается подняться, как-то выдернуть себя из этого кошмара, но у него ничего не выходит, и тогда он позволяет рукам Скотта успокоить себя, обвить себя, стиснуть и убаюкать. И как только Джон смиряется со всем происходящим, ему открывается самая суть вещей, чистая и незамутненная, объемная и ясная, необыкновенно, просто возмутительно простая. Он осознает вдруг как красна красная краска картины, висящей на стене, как тверда твердость пола, на котором он сидит, как хлопчата его хлопчатобумажная футболка, он понимает, из чего на самом деле состоит ковер, ему становится доступна вся его ковровость, вся его мягкая ворсистость и нитяная шерстистость. Мир обрушивается на него и в то же время остается в стороне, чуть поодаль, будто он наблюдает за ним сквозь прозрачное стекло как посетитель зоопарка или музея. И самое лучшее в этом мире – Скотт, Скотт со всей своей теплотой живого тела и гладкостью загорелой кожи, с тайным ходом крови под нею, Скотт со своим неповторимым запахом – горького парфюма, вина, чистого тела и выглаженной одежды – Скотт со своей опасной грацией, тонкой улыбкой и ровным дыханием. Джон чувствует его всего, будто бы влез ему под кожу.
Джон не представляет, сколько времени они проводят вот так, сидя на полу и касаясь друг друга, руками и губами, но не заходя дальше. Не считая возможным зайти дальше, боясь, что чувства поглотят их и растворят в себе. А потом все меняется, словно кто-то щелкнул пальцами и переключил кадр. Они уже лежат рядом, полураздетые, разгоряченные, толком не соображающие, как это вышло.
- Сейчас ты расскажешь мне все, – Скотт заставляет Джона перевернуться на бок, а сам ложится позади.
- Что «все»?
- Ты расскажешь мне про своего первого, – вдруг говорит Скотт своим низким грудным голосом. – Кто он был.
- Ты знаешь, – Джон откидывает голову, открывая шею, и Скотт сейчас же целует ее, такую соблазнительно-беззащитную, соленую от пота.
- Как он выглядел? Он был красивый?
- Ты ви…дел его.
- Я хочу, чтобы ты мне рассказал.
Они оба любят поиграть, но правила не обязательно должны быть слишком утонченными, и сложными, и опасными. Вовсе нет. Это может быть что-то простое. Например, они договорятся не произнести ни звука, в то время как Джон будет брать Скотта стоя, прямо в холле, и Скотт будет давиться и захлебываться своими стонами и откидывать голову назад, глотая воздух. Или Скотту будет позволено говорить, а Джону нет, и он должен будет отвечать прикосновениями – вдавленный след от зубов на плече вместо «нет», легкий поцелуй повыше пупка вместо «может быть» и медленное, бесконечно медленное влажное движение по его напряженному члену вместо самого лучшего «да» на свете – это если у них есть время поваляться в кровати. И сейчас у них тоже есть время, но ставки выше, чем обычно, а маленькая бледно-голубая пилюля отключила систему безопасности.
Ладонь Скотта скользит Джону между ног, гладит промежность, исчезает и снова появляется уже на пояснице, обрисовывая ее правильный изгиб. Джон вздрагивает и выгибается, чувствуя как Скотт вставляет ему сначала один палец, затем вынимает и добавляет второй. Он больше не делает никаких движений, просто держит его так, слегка надавливая, порождая знакомое чувство жжения и внутреннего трепета.
- Так что же? Ты первый поимел его?
- Да.
- Что, действительно устроил романтический ужин и насыпал розовых лепестков на кровать? – Скотт целует Джона в предплечье, очень мягко, в то время как его рука делает несколько резких движений.
- Что-то…аа…вроде этого.
- Что-то мне не нравится, как ты отвечаешь на мои вопросы. Если так и дальше пойдет, я поимею тебя, но не дам кончить и оставлю здесь со стояком, и ты пойдешь спускать в ванной как школьник. Мы поняли друг друга?
- Да, – выдыхает Джон и подается назад, – чувствуя, что Скотт освободил его, и прекрасно зная, что последует.
Скотт разрывает упаковку презерватива.
- Расскажи мне, как он трахнул тебя в первый раз. И тогда…
Джон выдыхает через нос, стараясь расслабиться и принять Скотта глубже.
- Да, хорошо. Вот так, до конца…И тогда я сделаю так, как тебе нравится, – заканчивает Скотт и почти вынимает из него.
- Я…не знал, чего ждать, я хотел этого, но боялся боли и боялся…сделать что-то не так. Думал, что разочарую его. Я прилично выпил тогда и…
- Мой бедный стеснительный мальчик. Представляю, как ему приятно было тебя разложить. О, я бы позаботился о тебе.
Даже несмотря на легкую пелену, которая опустилась на сознание Джона несколько минут назад, он отчетливо понимает, почему Скотт делает это. Он еще не потерял ту остроту восприятия и чувственность, которую ему подарила маленькая цветная таблетка. Химера Скотта Гилла была жестока и тонка, она мучила его своей недостижимой высотой, вызывала в нем ревность, уязвляла его, трахала его мозги, в то время, как он трахал Джона и их обоих трахала кислота.
Скотт слушал сбивчивый рассказ Джона о том, как он первый раз лег под мужчину, и ему и впрямь казалось, что этот мужчина – он сам. Он первый и единственный и никто не сможет отнять у него это право.
- Он кончил в тебя? – шепчет Скотт, двигаясь быстрее.
- Мы предохранялись, – Джон больно стискивает ладонь Скотта и вжимает ее в свой пах.
- Ты уже весь мокрый. Уже весь…ничего, я все сделаю, как надо.
И Скотт сдерживает обещание. Его слова, его баритон, ставший вдруг хриплым, все эти возбуждающие подробности и вопросы, которые он задает, устойчивый и мощный ритм, в который он втягивает их обоих, – Джон получает все это сполна.
- Еще немного, – говорит Скотт с тихим стоном и прижимается грудью к его спине. – Подержи еще немного. Я хочу кончить с тобой.
И после оргазма их отпускает. Перед глазами перестает плыть, а в голове мутиться. Они вновь могут управлять своими телами и, в частности, своими языками. Именно поэтому они делают выбор в пользу молчания и с полчаса лежат на полу, раскинув руки и пытаясь как-то переварить случившееся.
Джон кидает пластмассовый пузырек в ящик и идет в душ, а потом надевает халат и поднимается к Скотту в кабинет.
Дверь приоткрыта, и он не спешит стучать, возвещая о своем присутствии, просто осторожно заглядывает внутрь. На столе разложены чертежи, ровными рядами громоздятся папки – из них торчат разноцветные язычки стикеров с пометками. Ноутбук медленно перелистывает фотографии с пейзажами Новой Зеландии. Скотт спит на кушетке, повернувшись на бок и подогнув ноги, его грудь мерно вздымается, а зрачки под закрытыми веками двигаются быстро-быстро, как будто там, во сне, он читает или смотрит в окно разогнавшегося поезда.
«Зачем он лег здесь?» – думает Джон, подходя ближе. – «Места так мало и холодно».
В самом деле, кушетка такая узкая и даже нечем накрыться, почему нельзя было пойти в спальню? Джон не хочет думать о том, что это еще один способ избежать лишнего разговора с ним, лишней встречи, лишних пяти минут, проведенных вместе. Дом большой, а они – занятые люди. При желании можно и вовсе не пересекаться в пространстве и времени, и это как раз то, что и происходит в последние дни.
Джон потихоньку выходит и возвращается с легким покрывалом – полосатым индейским одеялом, которое они со Скоттом купили когда-то в Йеллоустонском парке. Джон старается укрыть Скотта так, чтобы он не проснулся, и у него получается, Скотт только дергается немного, но не открывает глаз.
Нужно идти, собираться на репетицию, но Джон не спешит и не двигается с места. Ему хочется посмотреть на Скотта, последить немного за его сном, и он так и остается стоять перед ним, вглядываясь в его осунувшееся лицо. Скотт становился старше, без сомнения. Последняя пара лет далась ему особенно тяжело, на его, казалось бы, вечно юном лице стали проступать морщины, уже глубокие и резкие. А за последнюю неделю он совсем загнал себя и выглядел теперь совершенно больным. Где Скотт пропадал и чем занимался кроме работы, так никто и не знал, а сам он все сваливал на проект и, между тем, приводил веские доводы и никогда не путался в объяснениях. Джон даже поверил бы ему, если бы не знал наверняка, с каким лицом Скотт Гилл говорит неправду.
Вначале Джон злился и обижался, даже пытался поссориться со Скоттом на пустом месте, чтобы вызвать его на разговор, но это все прошло. В этом не было никакого смысла. Главное заключалась в том, что Джон все устроит. Он разберется в этом и все уладит, все возьмет в свои руки. У него еще столько сил и терпения, столько любви для этого мужчины, о, он даже не представляет! Этой любовью можно тысячи людей в зале поднять на ноги, десятки тысяч заставить танцевать и смеяться, неужели с помощью нее нельзя справиться с какой-то мерзостью, грызущей Скотта Гилла по ночам?
Джон медлит еще немного, еще полминуты. Его взгляд останавливается то на лице Скотта, то на его узкой кисти, свесившейся с края кушетки. Джон вспоминает, что тот старик чероки, который продал им полосатое одеяло много лет назад, говорил, будто оно избавляет от кошмаров и хранит спящего от черного умысла.
«Пусть будет так, пусть будет так», – думает он, подходя к рабочему столу своего мужа, и начинает потихоньку осматривать лежащие на нем бумаги.

~McLaren~

Хороший. Плохой. Странный.

Дата добавления: 2015-10-13