Химера третья

Скотт встает и собирается как можно тише. Его голые ноги ступают по полу абсолютно бесшумно – слава Богу, что он взял на себя труд повозиться с отоплением, и они теперь могут позволить себе ходить по дому полураздетыми. Сам он гораздо менее притязателен в плане окружающей температуры, чем Джон, но в этот раз без хороших батарей пришлось бы худо даже ему. За окном мороз, какого Англия не знала с девятьсот какого-то там года – пока Скотт застегивает рубашку и оправляет манжеты, он мучительно пытается вспомнить, с какого же именно. Воистину несчастный склад ума и несчастный характер с необоримой склонностью к перфекционизму: Скотт борется с желанием включить ноутбук и погуглить, чтобы узнать точную дату. Какая глупость, у него нет на это времени. Нужно собраться и уехать до того момента, как Джон проснется, чтобы избежать лишних расспросов. Потом он что-нибудь придумает, в конце концов, всегда можно сказать, что это срочный вызов. Нет, лучше придерживаться старой версии. Дом с тимпанами и чертов пафосный ублюдок, в нем живущий. С другой стороны, кому так отчаянно нужны тимпаны в семь часов утра?
Скотт идет на кухню и делает пару глотков чая, уже почти остывшего, отдергивает занавеску и смотрит на заснеженную улицу, сверкающую в свете фонарей. Даже жаль, что ему нужно ехать на машине, он с удовольствием прошелся бы пешком. Холодно, но это не такой сырой и промозглый холод, от которого пальцы становятся ватными и болят суставы – болят так, что он потом не может чертить. Это здоровый, чистый мороз, делающий небо выше, а воздух гуще и прозрачней, окрашивающий щеки в приятный румянец и заставляющий снег хрустеть и поскрипывать под ногами. Как истинный британец Скотт не может не любить такого мороза, хотя он вынужден признать – минус двадцать по Цельсию, это явно опрометчиво и как-то необдуманно со стороны того дядьки наверху.
«Вот так и начинаешь радоваться жизни», – думает Скотт с усмешкой. – «Стоит на горизонте замаячить какой-нибудь херне, как ты вдруг вспоминаешь про солнце на небе и землю под ногами. Все-таки человек – крайне ублюдочное существо».
Скотт смотрит на часы: у него еще пятнадцать минут до выхода. Он так боялся опоздать, что собрался раньше, чем рассчитывал – дело в его случае небывалое.
Дом тонет в тишине, он просто поглощен ею. Даже собаки вернулись в свои корзинки, поняв, что не получат больше ни крошки до тех пор, пока не встанет второй хозяин, более сговорчивый и до сих пор поддающийся правильно проведенной психологической атаке – жалобному поскуливанию и влажному блеску несчастных глаз. Скотт бесцельно бродит по комнатам, не зная как скоротать оставшееся время. И тишина, и пустота комнат для гостей, и сюрреалистично-сумрачный свет разгорающегося зимнего утра навевают на него странное чувство одиночества и заброшенности, и, что гораздо хуже, невозможности этим чувством поделиться. Он частенько засиживается до этого самого часа за работой в своем кабинете и тогда он тоже встречает этот тихий и холодный час в одиночку, наедине с ноутбуком и выкладками чертежей, но это совсем другое. Такое одиночество всегда приятно, потому что связано с творческим удовлетворением и осознанием того факта, что он успел опередить день, так много успел сделать до того, как подавляющее большинство лондонцев вообще продрало глаза. А сейчас, сейчас он не сделал ничего – просто проворочался в постели до самого утра, терзаясь плохими предчувствиями, а впереди долгие часы бодрствования, какой-то невнятной суеты, ожидания и еще вранья. Это самое противное.
Скотт переживает еще один приступ желания пойти в спальню, разбудить Джона и все ему рассказать, успешно справляется с ним и наконец выходит из дома.

Джон просыпается с головной болью и пытается подавить ее силой воли, а потом двумя таблетками немецкого аспирина. Все это очень неприятно – у него не бывает утренней головной боли, и он сам факт ее существования воспринимает как какое-то незаслуженное наказание и вообще вселенскую несправедливость. Вполне возможно, впрочем, что его больше не ждет никаких подобных неприятностей, и он разойдется и отработает на репетиции как положено, потому что всему виной тот чертов сон, который приснился ему уже под утро. И он ни в коем случае не заболевает, не косплеит барометр, реагирующий на изменения погоды, не сдает, не устал и вообще с ним все окей, как обычно. А приснилась ему откровеннейшая чушь, притом очень неприятная и как назло хорошо запоминающаяся.
Началось все с какой-то суматохи в театре, как будто он все еще был штатным актером Чичестера, и там вдруг ставили шотландскую пьесу, имя которой нельзя произносить ни при каких обстоятельствах – проклятую пьесу на букву «М». И Джон каким-то образом играл самого короля, и весь этот сон прошел в бесконечных мытарствах и сомнениях, потому что он боялся забыть текст и в то же время боялся читать его. Декорации пугали его, пугало его и мрачное освещение сцены, едва ли достаточное, чтобы различить куда ступаешь. Его королеву играла Ева Грин, эта безумная алжиро-норвежка, не ясно какими судьбами оказавшаяся в лондонском театре, а Ян МакКеллен был королем Дунканом. Вспыли откуда-то из глубин памяти все монологи и ремарки. Во сне Джон совершенно точно помнил их все наизусть, что тоже вызывало неприятную дрожь в позвоночнике – он никогда не учил партию Макбета целиком.
Все тонуло в полумраке – и зал, и площадка, и Ева в своем скорбном платье до пола и тяжелых украшениях, и режиссер, и прочие актеры, и сам смысл происходящего. Суеверный страх сковывал его движения. Когда к нему вышли три сестры ведьмы, Джону отчаянно захотелось убежать прочь, спрыгнуть со сцены и пронестись через весь зал, к дверям, ведущим наружу. Он не хотел смотреть в лица этих дьявольских девиц, не хотел слушать их реплики, ибо каждому шекспировскому актеру было доподлинно известно, что в них содержались настоящие заклинания и тот, кто их слышит или произносит, никогда уже не будет прежним.
Кончился этот сон так же неясно и смутно, как и начался. Джон даже проснулся на мгновение, а потом снова провалился в тяжелую дрему и сейчас же увидел какой-то пруд и заросли осоки, и острый камыш, и влажные берега, пахнущие тиной. Вода в пруду была такой прозрачной, что было видно самое дно – по нему ходила рыба, посверкивая серебристыми боками, но когда Джон опустил в нее руки, она тотчас же стала мутной, как лужа дождливой порой. Тщетно он шарил в этой взболомученной заводи, пытаясь ухватить хоть одну скользкую рыбешку, и когда ему уже казалось, что добыча у него в руках, он вытягивал со дна одни лишь водоросли – длинные, темно-зеленые, как спутанные волосы или обрывки сетей. Как ни старался, он не мог больше разглядеть в этой грязной воде ничего, кроме взметнувшегося со дна ила. Ничего, даже собственного отражения.
И наконец уже под утро Джон оказался в их со Скоттом кардиффском доме, только дом этот был не на берегу моря, а где-то на опушке леса, в какой-то совершеннейшей валлийской глуши. Была зима, холодная и снежная, точь-в-точь как сейчас, дорогу завалило, и некому было ее расчистить. Завалило и лужайку, и яблоневый сад, которого у них со Скоттом отродясь не было. Впрочем, сад этот отчаянно напоминал рощи Кэмерона в его средневековом английском поместье. Скотт шел к нему навстречу сквозь ряды голых стволов, он был одет в охотничий костюм, какие до сих пор носит богатая скучающая интеллигенция, с шиком отправляющаяся в какой-нибудь несчастный перелесочек пострелять фазанов – на нем была черная куртка с меховой опушкой, высокие сапоги, кожаные перчатки и новенький патронташ, он нес с собой свирепого вида ружье двенадцатого калибра. Собаки бежали за ним, возбужденные предстоящей забавой. Скотт подзывал их легкими ударами по бедру. Снег набился в меховой воротник его куртки, обсыпал волосы и добавил краски его саксонским скулам, и весь он, такой прямой, молчаливый и почему-то переодетый охотником, выглядел как какой-нибудь английский лорд начала прошлого века.
– Вернусь к вечеру, – сказал он Джону, проходя мимо, и направляясь по узенькой тропинке в сторону леса. – Если вернусь.
- Стой! Как это? – возмутился Джон, но Скотт сделал вид, что не услышал и даже не оглянулся, просто пошел прочь от дома.
Собаки побежали за ним, грудью врезаясь в сугробы и едва не утопая в них с головой.
– Что это еще значит такое?! Стой!
Джону хотелось бежать за ним, но он не мог. Как обычно в такие моменты, когда нужно двигаться поживее, на его тело напал какой-то странный паралич, так что в пору было хвататься руками за ноги и пытаться их передвинуть или упасть на землю и ползти. Джон посмотрел вперед, сложив ладонь козырьком, а там, на горизонте был только лес, зубчатый как кованая ограда, весь промерзший и глухой. Скотт шел туда, и собаки шли за ним, и ничего уже нельзя было сделать.

Джон наскоро завтракает, почти не чувствуя вкуса еды и все еще переваривая впечатления прошедшей ночи, а потом начинает собираться на репетицию. Достает футболку, натягивает плотные носки и морщится. Болят некогда растянутые в школе танцев мышцы стопы. Джон с легким содроганием вспоминает, как учитель добивался у него прямого подъема: вставал ногами на его оттянутые носки и давил, давил, давил, до тех пор, пока его пальцы не касались пола. Все это осталось в далеком прошлом, хоть и оказало ему в последствии кучу неоценимых услуг, позволило с достоинством отыграть не самые легкие партии и в конце концов не ударить в грязь лицом перед Рути. И вот теперь все нужно вспоминать заново, заново приучать свои мышцы к боли и учиться управлять своим телом – совсем в другом смысле нежели в том, в каком он привык. Джон растирает голени и с тоской думает о предстоящей разминке – один Господь знает, как потом будут ныть потянутые связки. Все это, в общем, и смешно, и печально. Мало что на этом свете уязвляет Джона так сильно, как мысль о том, что ему уже не двадцать пять и даже не тридцать, и как ни больно сознавать это, силы начинают оставлять его, просто уходить, просачиваться сквозь его кожу по капле.
Когда Джону Бэрроуману говорили, что ему что-то не по зубам, Джон Бэрроуман выворачивал реальность наизнанку, добивался своего, надевал самый блестящий костюм по эту сторону галактики и шел за наградой. Иногда награда заключалась в одной лишь возможности победно улыбнуться тому умнику, который капал ему на мозг и ехидничал. Джон не верил в словосочетание «не получается», как некоторые не верят в НЛО, привидений и домовых, и он готов был бороться. Он верил в свои способности и в свою возможность учиться, в свою невероятную живучесть и умение адаптироваться, но в глубине душе он больше не верил в свою молодость. Больше нет. И все чаще он начинал задумываться – а верит ли в нее Скотт?
Где-то в недрах их со Скоттом старого фотоальбома покоится один снимок, надпись на обратной стороне которого гласит: «1997 год, США, отпуск». Уже порядком выцветшее фото являет двух молодых людей – загорелых, влюбленных и полураздетых. Джон стоит на одной ноге, слегка опираясь о плечо Скотта в поисках равновесия, вторая его нога закинута в воздух в абсолютном шпагате, 180 гребанных сука градусов, ну…может быть, 170… Скотт сжимает его лодыжку, победно улыбаясь. Его лицо выражает такую непередаваемую смесь гордости и удовольствия, будто он сам только что продемонстрировал чудеса гимнастической подготовки и, по меньшей мере, взял олимпийскую медаль.
Господи боже, когда-то он мог сделать вертикальный шпагат и при этом счастливо улыбаться. Он мог трахаться на дереве! Да он, пожалуй, мог бы трахнуться и на цирковом канате, если бы хотел впечатлить Скотта, а заодно и пару-тройку «нечаянных» зрителей.
А на днях что-то сжало у него под левой лопаткой и так и не отпустило до самого вечера, так и ныло, и больно отдавало в запястье. И Скотт предложил ему прилечь. А он не хотел «прилечь», он хотел поехать на Друри-лейн и потусить там немного вместе Гэвом и Стю.
Вот, что и вправду заставляет почувствовать себя неуверенно, а вовсе не тошноты, выливаемые на него масс-медиа или чье-то там суперавторитетное мнение.
В жизни каждого мужчины наступает этот момент. Момент, когда он понимает одну вещь: выше головы не прыгнешь. Не поднимешься в космос, не покоришь Эльбрус, не получишь «Оскара», быть может, уже не родишь детей и не воспитаешь их.
«Но это явно не про мой случай», – думает Джон, стиснув зубы. – «Чтобы я не обошел их в танце. Да если нужно я буду тренироваться по шесть часов в сутки и объявлю, что в неделе восемь дней».
Ему нужна эта победа. Он хочет увидеть то самое выражение на лице Скотта, ту же восхищенную улыбку, с которой он глядит на него на снимке 1997 года.
В его возрасте многие уже смиряются, просто следуют за потоком, но только не Джон. Он все еще толкает жизнь перед собой, с силой рассекает время и пространство с упрямым упорством человека, не желающего мириться с законами вселенной. И плевать на то, что времени остается все меньше – он просто будет толкать сильнее.

Кристина как всегда встречает Джона вежливой и какой-то даже осторожной улыбкой. Они все еще не привыкли друг к другу – так ему кажется. Или, может быть, ей нужно чуть больше времени, чтобы сойтись с новым человеком, чем Джону, кто знает. Впрочем, неловкость, которую Кристина видимо до сих пор испытывает, вовсе не мешает ей отчитывать своего подопечного и отдавать команды тоном оберштурмбанфюрера, если только можно представить себе оберштурмбанфюрера в смешной юбочке и с грудью размером с пару хороших баскетбольных мячей.
- Шаг, шаг, ШАГ! Поворот! Размер у нас четыре четверти, Джооон! Хорошо! Еще раз! – все это она проговаривает быстрой и какой-то на удивление складной скороговоркой, так что информация впечатывается прямо в мозг и ноги, кажется, слушаются скорее ее голоса, нежели самого Джона.
- Акцент-акцент-акцент! Сильнее, сильнее, еще! Отлично!
- Мы с тобой случайно не встречались на анонимной БДСМ-сессии? Ну, там, где все в коже и с завязанными глазами? Голос больно знакомый, – выдает Джон со своей фирменной это-вам-только-кажется-что-я-пошлю улыбочкой.
- Если только ты часто бываешь на Атлантическом побережье, – парирует Кристина.
С ней особенно не разбежишься.
Джону уже доводилось иметь дело с русскими, и речь была не только об Оленьке, о которой, кстати говоря, у него остались самые теплые воспоминания. Русские завоевывали Америку, русские валом валили в Англию. Они были талантливы, трудоспособны, многочисленны и их не оценила собственная родина. С этой новой восточноевропейской силой приходилось считаться, и Джон вынужден был признать: у этих русских есть класс. Особенно если дело касалось большого спорта. Русская школа знала свое дело и, даже разваливаясь и начиная подгнивать, она продолжала выводить монстров, которые брали призовые места по всему миру, казалось бы, на чистом энтузиазме. При взгляде на всех этих девочек и мальчиков возникало стойкое ощущение, что они все отслужили в американской армии, а потом еще и в израильской – для закрепления эффекта. Быть может, им не хватало американской трендовости и умения продать себя подороже и еще не хватало английского честолюбия, но сил и смелости им было не занимать. Джон хорошо помнил, как однажды Оля упала на лед – упала очень неудачно, не успев толком сгруппироваться, и он подскочил к ней, стал ее поднимать, а она молча отвела его протянутые руки.
- Сама, – сказала она, проглатывая злые слезы.
А еще он помнил, как, сорвав прыжок или что-то там не докрутив, размазывал сопли по льду Джонни Вейр, трехкратный чемпион США, будь он неладен. Выходит, в американском мальчике нет и половины той силы и выдержки, что есть в русской девочке – какая-то даже обидная арифметика для парня с синим паспортом на руках.
– Все нормально? – спрашивает Кристина и улыбается – на этот раз вполне искреннее и без нотки продуманной вежливости.
– Да, – Джон ладонями упирается в колени, пытаясь восстановить дыхание. – Ну ты даешь. Упс, мобильный. Прости, пожалуйста.
– Ничего.
Из динамика доносится усталый голос Скотта.
- Я опаздываю. Не смогу приехать к тебе прямо туда, встретимся уже за обедом, окей?
- Как обычно. Что там у тебя такое? Все этот хрен с хернями? В смысле, клиент с тимпанами?
- Долго объяснять, – коротко отвечает Скотт и по его тону совершенно ясно, что в ближайшее время ничего путного от него уже не добиться. – Перезвоню тебе через полчаса.
- Нет. Через полчаса я все еще буду сердиться на тебя. Перезвони через час.
- Хорошо, – соглашается Скотт с легким смешком. – Через час.
Джон убирает мобильник и строит скорбную мину.
- Его Величество прибудет позже. Мы с тобой поедем вдвоем, окей? Как ты вообще относишься к итальянской кухне, я даже не спросил, может, у тебя там какая-то особая диета и ты не ешь ничего, кроме сырой морковки и запиваешь ее кофе без кофеина, молоком без лактозы или, там, чаем без чайности и водой без водности.
Теперь уже Кристина смеется, смеется как надо, так, как ему нравится – сгибаясь пополам и показывая два ряда белых зубов.
- Я только всем рассказываю про диеты и особые рецепты. На самом деле я люблю покушать.
- По тебе заметно.
- Это не значит, что я не слежу за собой! – Кристина упирает руки в боки в притворном возмущении.
- Хей, хей! Ты любишь покушать, а я люблю женщин, которые любят покушать. На них приятно посмотреть и их приятно потискать, – Джон незамедлительно подкрепляет свои слова делом и обхватывает Кристину за талию, прижимая к себе.
Она визжит и делает вид, что вырывается.
«Ну, вот, все в порядке», – решает Джон и успокаивается.
Иногда, чтобы подружиться с людьми, их нужно хорошенько встряхнуть и как следует похватать за задницу.
- Так что там с итальянским рестораном?
- Я «за», – Кристина пожимает плечами и с трудом высвобождается из объятий своего неугомонного партнера. – Объемся, и мне будет стыдно перед Скоттом. Ничего не могу поделать. Рядом с ним я чувствую себя недостаточно стройной.
- Расслабься. Все рядом с ним чувствуют себя недостаточно стройными. Он как обложка каталога Кальвина Кляйна. Смотришь на нее и понимаешь – твою ж мать, мне ни за что не влезть в эти джинсы.
Кристина снова хохочет, и ей это безумно идет. С каждой минутой она нравится Джону все больше. Он находит ее манеру держаться чрезвычайно милой, ему и впрямь приятно взглянуть на нее, такую замечательно-округлую, высокую и здоровую русскую девицу с хорошим аппетитом и забавным чувством юмора. Пожалуй, она сошла бы за шотландку, и это тоже очень, очень ему нравится.
- Ну, что? Еще разок и мы свободны, – решает Кристина. – Исходная позиция, – и она делает шаг вперед, надвигаясь на Джона всей этой своей роскошной русской грудью.
Серьезно, это такая грудь!.. На нее просто невозможно не смотреть, а когда люди все-таки предпринимали вялую и неубедительную попытку как-то отделаться от ее вида, то обнаруживали, что ее образ намертво отпечатан с внутренней стороны их век. Эта грудь…она подавляла.
Джон прыскает со смеху, и Кристина строго сдвигает брови к переносице, а потом тоже смеется.
По дороге в ресторан они, конечно же, встают в пробку. По радио передают всякое восхитительно-милое старье типа Джорджа Харрисона, Элтона-все-еще-с-тенором и Элвиса, почему-то всегда попадающего в английский пантеон богов, и в числе всего этого звучит совсем уж пыльная классика – Herman Hermits. Оказывается вдруг, что Кристина знает припев «No Milk Today» и это прибавляет ей лишние десять пунктов в личном хит-параде Джона Бэрроумана. И вот они стоят в пробке и горланят: «The company was GAY!!!», да так громко, что водители и пассажиры соседних машин поворачивают к ним головы и пытаются рассмотреть через запотевшие окна – кто же это там так отчаянно бесится.
Скотт уже ждет их в ресторане, ему уже даже принесли вина – его любимую марку белого. В глубине души Джон уверен, что одной из основных причин любви его супруга к белому вину является декларация ученых о каком-то сумасшедшем количестве антиоксидантов, содержащихся в этой жидкой амброзии. Не говоря уже о том, что это самое винцо спасает от таких распространенных болезней, как анемия, пиелонефрит и аномальный ангиогенез.
Скотт поднимается им навстречу и отодвигает стул для Кристины – она смущенно улыбается и замолкает на добрых пять минут, делая вид, что изучает меню. Джон чувствует за собой право заказать все, что душе угодно, и ни в чем себе не отказывать – после такой-то репетиции. Скотт, напротив, не поддается на уговоры съесть хоть что-нибудь кроме овощного салата. Это обстоятельство ужасно смущает Кристину и не дает ей распорядиться своей кулинарной жизнью по своему усмотрению.
- Здесь все слишком жирное, – добивает ее Скотт, и она тоже заказывает салат.
- А ты чего хотел? – взрывается Джон. – Это же итальянский ресторан! Итальянский! Да эти люди душу дьяволу продадут за тарелку спагетти и добрый кусок лазаньи. Нет, с вами просто невозможно. Салат с петрушкой. Боже, кто вам сказал, что еда – это орудие пыток?
Эта пустяковая в общем размолвка – вернее даже несовпадение во мнениях – порождает неловкую паузу, за которой следует не менее неловкий разговор. Кристина вернулась к своей вежливо-отстраненной улыбке, а Скотт взялся за бокал, чувствуя потребность чем-нибудь занять руки. Джон украдкой наблюдает за ним, и ему все меньше нравится то, что он видит. Что-то произошло, что-то случилось, но даже это не важно. Важно то, что Скотт пытается это скрыть, и Джон не перестает думать о том, каковы же масштабы этой маленькой личной катастрофы, если даже его милый мистер Покер фейс так плохо играет.
Они возвращаются домой уже поздно вечером. Короткий зимний день закончился, едва успев начаться, разлетелся, разошелся по кускам на какие-то дела и мелкую суету. Они переступают порог дома, и Скотт вдруг успокаивается, как будто выдыхает.
«Может, у меня паранойя», – думает Джон, стоя под душем. – «Все дело в том, что у нас все слишком хорошо, уже давно. Это всегда пугает. Когда что-то слишком хорошо, люди ждут подвоха, вот и я тоже. А подвоха никакого и нет, просто... Все наконец-то устаканилось, мы научились управляться со всем этим. Пора перестать компостировать себе мозги».
Перед сном Скотт читает, а потом сам вызывается сделать Джону массаж ног.
- Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – выдыхает Джон, вытягиваясь на простынях. – Слишком. Они так болят, ты себе не представляешь.
- Только подожди немного. Мне посоветовали одну вещь…Точечный массаж стоп. Есть полное описание и карта зон воздействия. Минуту.
И Скотт поднимается с кровати и начинает рыться в ящике.
- Вот тебе и подвох, – Джон закрывает лицо руками. – А можно без всяких инноваций, Тотти? Старый-добрый-не-точечный массаж, сначала пальцы, потом стопы и лодыжки, потом голени, колени, бедра и хороший такой минет, ммм?
- Вот.
Джон поднимает голову и видит, что Скотт устроился у его ног с какой-то брошюрой и цветной картой, больше всего напоминающую те, что висят на стенах кабинетов всяких шарлатанов-хиромантов.
- О бля…Ты серьезно?
- Заткнись и получай удовольствие.
Даже комизм ситуации не может полностью отвлечь Джона от боли, а боль временами просто дикая. Скотт впивается в его плоть своими гибкими и сильными пальцами, и эти короткие и точные движения, как маленькие выстрелы, заставляют его дергаться и стискивать зубы.
- Черт, ну хватит уже! Больно ведь! – Джон предпринимает третью по счету попытку остановить экзекуцию.
- Боль – это хорошо. Значит, я все делаю правильно.
- Так, может, будешь тогда неправильно делать, а?
Скотт не сдерживает смеха и надавливает в последний раз.
- Как хочешь, – соглашается он и принимается медленно поглаживать свод стопы, вверх-вниз, вверх-вниз, одними кончиками пальцев.
Джон тихонько стонет и закрывает глаза.
- Давно бы так.
Скотт осторожно растирает его ноги, каждый палец и каждый изгиб, медленно потягивает голеностопный сустав, а потом пару раз прижимается губами к лодыжке, и Джон молча улыбается. Скотт любит эти ноги, любит закидывать их себе на плечи, когда трахает Джона на спине, любит смотреть, как Джон поджимает пальцы, когда он берет у него в рот – вот как сейчас. Джон не может лежать спокойно, не может не мешать ему, он прогибается в пояснице и приподнимает бедра, все его тело двигается и напрягается, и моментально покрывается испариной, начинает излучать этот неконвертируемый в слова, но совершенно безошибочно идентифицируемый запах чистого мужского пота и секса. Скотт ведет языком снизу вверх, оставляя влажную линию, а потом размыкает губы и медленно забирает до середины, и Джон издает свое жалобное «Тотти», а потом беспомощное «фа-ак» и еще что-то, уже совершенно нечленораздельное, чувствуя, как головка его члена раз за разом проходится вдоль ребрышек нёба и скользит дальше. Холодок от подсыхающей влаги и мягкое, дразнящее, совершенно недостаточное прикосновение – это Скотт трется о него щекой, сначала левой, потом правой, и снова принимает внутрь.
- Е..ще…дай мне ко…
Но Скотт не дает. Он выпускает его изо рта и ложится сверху, целует его кадык и подбородок, его скулы и переносицу, все его лицо, и Джон обхватывает его руками через спину. Скотт чуть приподнимается и разводит ему колени, чтобы лечь поудобнее – Джон вздрагивает и морщится. Ему больно, и эта боль сразу же охлаждает его.
- Что такое? – выдыхает Скотт ему в губы.
- Я потянул мышцу на тренировке…Там.
- Где «там»?
- Вот здесь, – Джон берет руку Скотта и кладет себе между ног. – Болит ужасно.
- О, детка, – Скотт сочувственно улыбается.
- Секс приобрел легкий оттенок садомазохизма, – выдает Джон тоном спортивного комментатора и ржет ему в плечо.
Эта неловкая ситуация не вызывает у них сожалений, стыда или еще каких-нибудь подобных отрицательных эмоций. Они просто остаются лежать вот так друг на друге, не меняя позы, целуясь и переговариваясь до тех пор, пока возбуждение не сходит на нет и их не начинает клонить в сон.
Джон думает о том, что ему в данный момент по всем правилам положено чувствовать себя самым несчастным существом на свете, если учесть, что только сегодня он вспоминал тот распроклятый снимок и свой великолепный некогда шпагат, так жаждал победы и жалел о том, что молодость уже начала оставлять его. Но ничего такого он не чувствует. Напротив, ему хорошо и спокойно, и будет еще лучше, если Скотт сейчас обнимет его покрепче, и они уснут.
- Как там поживает дом с этими штуками, этими нишами…ммм? Тимпанами? – спрашивает Джон, прежде чем успевает пожалеть об этом.
Скотт не дергается, его дыхание не учащается и его сердце не сбивается с ритма, он не начинает путаться в показаниях и рассказывает ему все, что может рассказать, складно и без заминки, но Джон кожей чувствует, что ему хочется поводить плечами и вертеться, пока он описывает, какие собирается заказать бордюры и рамы для французских окон. Джон слушает молча, все так же прижимаясь к Скотту, машинально трет большим пальцем костяшки его правой руки, находит небольшую царапинку и принимается водить по ней. И даже когда Скотт замолкает, и они обмениваются еще парой-другой ничего не значащих фраз и желают друг другу спокойной ночи, Джон продолжает это слепое и молчаливое обследование его тела, и Скотт отвечает ему тем же. Это гораздо лучше разговора, в котором всегда есть место притворству, умышленному или осознанному, всегда есть место непониманию и нежеланию понять. Джон доверял языку тела то, что не мог и не хотел доверить словам. Он не просто любил прикосновения – они были ему жизненно необходимы. Если бы Джон по какой-то причине лишился их на долгое время, то вероятно, заболел бы, как человек, с полгода просидевший на хлебе и воде и страдающий от авитаминоза, или узник сырого подземелья, погибающий без солнечного света.
Джон прикасался к людям при встрече, чтобы почувствовать их настроение, ощутить импульс, исходящий от них, и взамен отдать свой. Он прикасался к животным, даря свою ласку и нежность, а в ответ получая многочисленные знаки безграничной преданности в виде мокрых облизываний и холодных тычков носами. Он прикасался к вещам: к столу, который они со Скоттом собирались поставить на своей кухне, чтобы понять, каково это будет – чувствовать вот эту самую поверхность под своим голым локтем каждое утро, к горячей и гладкой чашке кофе ранним утром, к песку на морском берегу, к молодым листьям акаций у них за домом – нежным и клейким – к свитеру, который он собирался купить, и в этом было главное отличие кокетства Джона Бэрроумана от кокетства большинства женщин – дамы могли терпеть неудобную одежду ради красоты, а он – нет. Ну, по крайней мере, не дольше, чем идет спектакль или запись программы с Распутными женщинами.
Мех и шелк, надетые на голое тело, посылали дрожь по его спине, нагретое и влажное дерево саун заставляло блаженно потягиваться, холодные простыни пустой постели –поджимать пальцы ног, кожа, обтянувшая руль, вызывала довольную улыбку, катышки размокшей бумаги между пальцев и подсыхающее пиво, разлитое по столу, – гримасу отвращения. Секс со Скоттом, когда Джон позволял завязать себе глаза или они оба ограничивали друг друга таким образом, обрекал соседей на особенно беспокойные ночи.
Прикосновения были неуловимы, и в этом была их главная ценность, их нельзя было измерить, взвесить и даже дать им достойное словесное облачение, потому что любому ясно, что все эти пошлые и неуклюжие «нежно поцеловал» и «страстно обнял» не имеют ничего общего с тем, что делают люди в действительности. Не было для прикосновений ни фута, ни дюйма, ни литра, ни герца, не было никакого способа их рационализировать и подчинить математике, как и для всего прочего, что касалось самой человеческой сути.
Прикосновения и жесты составили их со Скоттом тайный язык, подобный тому, который был у Антонио Бандераса и Анджелины Джоли в фильме «Соблазн», только гораздо более совершенный и предназначенный для игр гораздо более утонченных, чем покер. И вот теперь они оба прибегают к помощи этого самого языка, и впервые за долгое время все становится совершенно понятно, в то время как слова по-прежнему ничего не могут им объяснить.

~McLaren~

Хороший. Плохой. Странный.

Дата добавления: 2015-10-13