Химера четвертая

Теперь кажется, что вся работа, которую только может выполнить архитектор в этом сумасшедшем городе и в ближайшем его пригороде, досталась вдруг Скотту Гиллу. Скотт уезжает рано утром и приезжает не раньше десяти вечера. Пару раз в неделю он ночует на второй квартире, ссылаясь на то, что собирается работать всю ночь и не хочет мотаться лишний раз и мешать Джону заниматься своими делами.
- Интересно, как мне может помешать то, что ты целыми днями сидишь, уткнувшись в экран ноутбука? – спрашивает Джон и никакого вразумительного ответа на этот риторический вопрос не удостаивается.
С самого утра Джон подбирается к Гевину и, как ему кажется, делает это очень тонко и хитро, ходит кругами и украдкой расспрашивает, юлит и морочит ему голову – ровно до тех пор, пока Баркер не взрывается:
- Слушай, если у Скотта какие-то там проблемы, то я не в курсе. Ясно? Он мне не докладывается. Я не лезу. Кстати, Кристина мне сказала, что ты потянул мышцу в паху.
- Твою ж мать. Всех как всегда волнует только мой пах.
Прочувственный разговор с Малкольмом, Стю, еще парой общих друзей и даже добровольная психологическая экзекуция под названием Выслушай Женское Мнение, которую ему устроила Кэрол, тоже не дают никаких результатов. Джон даже звонит Кевину – старому другу Скотта и по совместительству художнику. Кевин не берет трубку, и Джон облегченно выдыхает – в самом деле, что бы он ему сказал?
Кевин был забавный. У него были мозги и чувство юмора, достаточное для того, чтобы не обидеться на партнера своего друга, когда тот, явившись на одну из благотворительных выставок, подошел к картине его авторства и выдал со всей непосредственностью, на которую только был способен:
- Господи. Кого-то стошнило краской.
Скотт тогда пребольно толкнул Джона в бок, кивком головы давая понять, что тот самый человек, которого, как он выразился, рвало на холст, стоит в пяти метрах от них. Но было уже поздно.
Скотт, между тем, и вправду много работает, а то время, что раньше считал свободным, посвящает своей новой тайне. Эта тайна отнимает у него все силы, так что чаще всего у него нет желания, ни моральной потенции общаться с кем-то или чем-то, кроме кровати и одеяла, и тогда он уезжает на вторую квартиру, чтобы там прийти в себя и пережить очередную вспышку нетерпимости к миру. Зачем искушать судьбу? Зачем нарываться и позволять усталости становиться поводом для ссоры? Так он рассуждает. Если бы Скотта попросили сформулировать золотое правило отношений, то он бы сказал что-то вроде: «Иногда лучше просто не поговорить и не увидеться».
В четверг вечером Скотт звонит Бену, и они выбираются в «St. John». Бен умудряется опоздать сильнее, чем даже он сам, и поэтому с четверть часа Скотт проводит в одиночестве, изучая меню и потягивая «Fixin Blanc».
Скотт читает названия блюд, а мимо него проплывают люди, на улице и внутри ресторана. Мелькают и застывают на месте фигуры, руки, шевелюры, лица – неравномерный поток, сливающийся в одну нескончаемую серую массу на периферии зрения, где все краски перемешиваются, как в банке для мытья кистей. Скотт опускает голову ниже и совсем отворачивается от всего этого, и тогда его окружают голоса, чужие разговоры, смешки и шепоток. Так бывает всегда: если отключается картинка, прибавляют громкости звуку. Слева журчит Ланкашир, чуть позади напирает Дублин, но в массе своей это строгий и выверенный РП – произведение Очень Престижных Учебных Заведений. Где-то на дне этого почти идеального английского так и остался осадок родных графств, родных городков, сел и, чего уж там, деревень. Ему ли не знать, он сам так и не избавился от легкого валлийского акцента и, видимо, не избавится уже никогда.
Эти голоса – бейджи и паспорта своих хозяев. Человек говорит «Доброе утро», а ты уже знаешь, из какого он лэнда или шира и уже начинаешь прикидывать, где он учился и учился ли вообще. Ужасная английская привычка – судить о людях по их выговору.
Справа подходит примечательная пара. Он – чистый Оксфорд, в меру снобистский и напыщенный, она – раскатистый бруми. Скотт поднимает глаза. Все так, как он и предполагал: это идет лондонский банкир со своей новой любовницей, которую он вытащил откуда-то из городских трущоб, отмыл, одел, но прилично краситься так и не научил…
А вот шествует Кембридж, как всегда упивающийся своим умом и полный достоинства. Скотт рассматривает его обладательницу: строгий костюм от Диор, неброский макияж, красиво уложенные волосы. Бриллианты. Эта знает себе цену, сомневаться не приходится. Тонкие черты лица, удлиненная переносица и полноватые щеки придают ей сходство с Одри Хепберн и в то же время с Дитой фон Тиз. Идеальное сочетание элегантности и чувственности. Джон однажды сказал, что если бы ему нравились женщины, вероятно, он питал бы склонность именно к такому типу. Впрочем, он вообще любил потрепать языком, его шотландский мальчик.
- Прости, – выдыхает Бен, отодвигая свой стул. – Ужасные пробки. Заказал уже что-нибудь?
- Только вино.
- Ну, это, конечно, в первую очередь.
- Выпьешь со мной? – спрашивает Скотт, откладывая меню.
- Конечно. У нас же, – Бен делает драматическую паузу, – серьезный разговор.
- Не будет никакого серьезного разговора. Просто ты единственный, у кого я могу поиграть на нервах в данный момент. Так что терпи.
- Ты так и не рассказал Джону?
Скотт медлит с ответом, и чтобы как-то замять эту паузу делает пару глотков из своего бокала.
- Никто не знает, кроме тебя.
- До сих пор не врубаюсь, почему ты мне рассказал.
- Потому что в тот вечер у тебя в мастерской я перемешал виски с розовым шампанским.
- Точно. Это было, – усмехается Бен. – А ты держишься молодцом, я думал, что найду тебя в руинах.
- Да, да. В слезах и зовущим маму.
- Серьезно, Скотти…Я налью тебе еще?.. Все знают, как ты себя любишь. Что сказал Хопкинс?
- Пока ничего, – Скотт выпрямляется на своем стуле, немного резко и нервно. – Ничего.
- Все-таки, почему ты не рассказал Джону? – осторожно спрашивает Бен.
Они оба так и не могут сосредоточиться на меню.
- Потому что я не хочу, чтобы у него случился нервный срыв перед рождественским шоу и панто. Ему и так…всего хватает. Это было бы нечестно.
- Рано или поздно он узнает.
- Но не сейчас.
Бен наклоняется к Скотту через стол.
- Это будет взрыв. Неужели ты думаешь, что он просто так это переварит? Ты знаешь его. Как раз то, что ты врешь ему, его и доведет. Поставь себя на его место. В конце концов, это просто свинство.
- Ему это только на пользу.
- Не бывает лжи во спасение. Бывает ложь и ложь. У тебя какой вариант?
Скотт отворачивается.
- Это не ложь. Я просто не говорю ему.
- Да тебе на юрфак нужно было идти, мой дорогой! Сейчас бы уже миллионы зашибал.
- Я и так не бедствую, спасибо.
- Ну, ну. Я не хотел тебя обидеть. Извини.
Бен давно уяснил, что говорить о финансах с мужчиной, чей партнер зарабатывает в разы больше, – это самое гиблое дело, даже если началось все с шутки, поэтому он спешит вернуться на безопасную территорию.
- Когда я узнал, что Нина мне врет, мы расстались. И было уже совершенно не важно, по какому поводу он врала. По поводу того, что не трахалась с моим лучшим другом, а на самом деле трахалась каждые выходные, любила, как я готовлю, а сама выбрасывала мое фандю в помойку, или что тащится от Пикассо, в то время как ее тошнило при виде его картин. Ложь все разрушает.
- Я никогда не пойму, зачем ты это сделал, – Скотт приканчивает свой бокал.
- Что?
- Бросил ее. Она очень любила тебя. Очень. И ты тоже ее любил.
- Ты не знаешь женщин, Скотт Гилл. Оседлай тебя какая-нибудь хитрая сучка, вздумай она вертеть тобой…посмотрел бы я, как бы ты тогда запел.
Скотт смеется, запрокинув голову.
- Ты все еще в нее по уши.
- Иди к черту.
- Значит, мужчины лучше? – Скотт приподнимает брови.
- С ними всегда было как-то…проще. Не хочешь отношений – на здоровье! А кто их хочет? Иди в сауну, в клуб, на вечеринку друзей-сводников и будет тебе счастье. И не с какими-нибудь шлюхами, не с рент-боями, нет. С такими же парнями, как ты. Какая женщина, не плати ты ей, согласна с тобой спать, если ты даже имени ее не знаешь, ну?
А если до секса все же дойдет, если ты дотерпишь до этого великого момента, думаешь, она все время готова, как ты? Думаешь, она часто хочет? Черта с два. Тебе пришлось бы уламывать ее, каждый хренов раз, чтобы она для тебя ноги раздвинула. Если она чего-нибудь стоит, конечно. Мы просто на разных волнах с ними. У тебя стояк, а у нее критические дни, болит голова, ноготь сломался, засох любимый цветок или умерла принцесса Диана, понимаешь? А потом, когда бы ты женился на ней и даже вылез бы из долгов после свадьбы, потому что она захотела одеть всех подружек невесты от кутюр и чтобы Элтон Джон играл для нее на гребаном красном рояле, пока она шла к алтарю, она начнет читать тебе нотации, ныть каждый раз, когда ты захочешь пойти с друзьями нажраться, таскать тебя с собой по бутикам, а если будешь отказываться, она скажет, что ты не любишь ее и не уделяешь ей внимания. Пару раз она разорит тебя и снимет деньги с твоего счета, чтобы купить себе машину – это если ты будешь зашиваться на работе, и она почувствует себя особенно несчастной. Потом она заговорит о детях. И вот тогда держись. Черт, говорю же, с мужчиной все проще. Что ты смеешься? Не согласен?
- Нет, нет, я просто попробую убедить себя в том, что с мужчиной все проще в следующий раз, когда буду таскаться за ним по бутикам с горой пакетов, когда он снова потратит арендную плату на новую машину или когда заговорит о детях. Вдруг поможет? Бен, Бен. Трах в сауне – это всегда просто, только презерватив не забудь натянуть, а отношения – всегда труд, и уже не важно, есть там у твоей второй половины хер или нет.
Бен фыркает.
- Ты всегда думал не о том, и всегда обращал внимание не на те вещи. Математику тебе в университете плохо преподавали, что ли. Вместо того чтобы искать икс, ты думал, как бы покрасивее вывести циферки, – Скотт улыбается одними уголками губ.
- И что же это я такое важное упустил, по-твоему?
- Дело вовсе не в том, врала она тебе или нет. И уж точно не в бутиках, машинах и прочей дребедени. У тебя один вопрос. Ты любишь ее или нет? Вот и все.
- Воу-воу-воу. Мне казалось, это я сегодня доктор Хаус, а ты у меня на приеме, – смеется Бен.
- Ну, ты сам напросился.
И Скотт рассказывает Бену все, что может рассказать, и даже чуть больше. Бен слушает молча, не позволяя себе никаких шуток и остроумных комментариев, потому что, в самом деле, не время паясничать, когда твоему другу так хреново. А потом, чтобы хоть немного отвлечься и развеяться, они затевают спор о последней выставке, на которой оба присутствовали. Бен задел Скотта – еще раньше, когда вздумал читать ему нотации и неловко пошутил насчет денег, и поэтому Скотт безжалостно разгромил его в этой битве любителей искусства и высмеял его любовь к импрессионистам – во всех возможных смыслах этого слова.
Они расходятся полупьяные и довольные друг другом.
Скотт ложится рано, еще до полуночи, надеясь, что выпитое быстро усыпит его, но эти наивные ожидания не оправдываются. Он мучается от бессонницы до трех ночи, и, усмехаясь, думает о том, что эта напасть, вероятно, передается половым путем.
Скотт ворочается, встает с постели, идет в туалет, умывается, делает пару глотков чая, снова ложится – одним словом, проделывает все известные ритуалы, чтобы призвать уже эту сволочь, мистера Сэндмена, но ничего не помогает. Он лежит на боку и смотрит в окно, сквозь щель между задернутых штор. Там, за стеклом, ничего не видно, кроме синевы и отсвета фонарей.
Пожалуй, он зря не вернулся сегодня домой. Само присутствие Джона все бы изменило и принесло ему успокоение. Он не мучился бы сейчас в холодной кровати, а просто ткнулся бы ему в плечо и уснул.
Джон всегда как-то мог все уладить. Всегда умел унять чужую боль. Наверное, такие люди и становятся врачами от Бога, если только не решают стать музыкантами. У Джона на руках переставали рыдать малыши, на него не кидались злые собаки, все, абсолютно все доверяли ему заклеить пластырем свою царапину и помазать йодом синяк. К Джону липли все животные в радиусе километра, начиная от хомяков и домашних крыс и кончая самой стервозной сиамской кошкой на свете и соседским бультерьером. Скотт не мог припомнить, чтобы какое-нибудь четвероногое существо хоть раз тяпнуло его или оцарапало.
Джон всех мог утешить. Даже маленькую Клэр, порежь она руку, разбей коленку, получи «C» по математике или урони в фонтан любимую сумочку. Как истинная Бэрроуман, Клэр отличалась крайнем упорством и ни за что не хотела успокаиваться, если уж начинала плакать – до тех пор, пока на помощь родителям не являлся любимый дядя. Джон обнимал ее, прижимал к себе, так что она больше ничего и не видела, кроме его широкой груди, и начинал это свое настойчиво-успокоительное «шшш», которое всегда на всех действовало как заклинание. Пять минут, и она уже смеялась и обнимала Джона в ответ, увиливала от щекотки и утирала подсыхающие слезы.
Скотт думает о том, что немного этого волшебного «шшш» ему бы сейчас не повредило, а когда все же засыпает, то видит старый бабушкин сервиз со скалами и журавлями, и это очень неприятный сон.
Наяву с этим самым сервизом вышла очень интересная и в какой-то мере знаковая история – в масштабах семьи Бэрроуман-Гилл, разумеется. Журавлиные чашки, чайничек и поднос из фарфора достался Скотту от матери, а ей от ее матери, а уж ее матери, в свою очередь, был подарен каким-то дальним родственником, и был привезен из самой Поднебесной. Вроде бы этот родственник служил в Гонконге, а может быть, и не служил, теперь уже трудно было разобраться. Как бы то ни было, бабушка сервиз бережно хранила и каждый год извлекала из большого стеклянного шкафа, чтобы смахнуть пыль с селадоновых гор и взлетающих птиц, а потом убирала назад – до следующего раза. Примерно точно так же поступала и миссис Гилл, и Скотт решительно не понимал этой политики. Будучи сыном своих родителей – консерваторов и любителей давать детям имена, похожие на логопедические упражнения – Скотт имел обширное представление о чужих странностях, но все же считал, что вещи должны служить людям, а не пылиться в сервантах, как королевские реликвии в Тауэре.
Скотт уже не помнил, почему сервиз перешел именно к нему, а не к его сестрам или Стивену, что было бы логичнее, – возможно, это было желание бабушки. Селадоновые чашечки-наперстки и чайник с крышкой-пуговкой перекочевали на Колхерн-роуд. Скотт по-прежнему хранил этот фарфор и почитал его как семейную реликвию. У него ёкало в груди, когда Джон – известный любитель бить посуду и жестикулировать столовыми приборами – извлекал его на свет божий с той или иной целью, но в душе он терпеть не мог этот чертов сервиз. Это была нелюбимая, нежеланная вещь в их доме и она вызывала у Скотта неприятные ассоциации каждый раз, когда он натыкался на нее. Он смотрел на стройные ряды чашек и вспоминал, как бабуля протирала их большой белой тряпкой, а потом аккуратно ставила на место, и после ее смерти мама переняла эту эстафету. Мама всегда была очень аккуратная, очень пунктуальная и очень правильная. Она не терпела беспорядка и грязи в доме, не уважала тех, кто вечно опаздывает, заносила новокупленные книжки в специальную тетрадь, служившую ей каталогом, и всегда знала, сколько и чего у нее в шкафах и ящиках. Она воспитывала детей в строгости и прививала им любовь к порядку и чистоте, как могла, надеясь, что они вырастут порядочными людьми и выберут правильный жизненный алгоритм. Насчет последнего она особенно беспокоилась, подыскивая самые престижные пансионы, колледжи и университеты, не жалея денег мужа и отказывая себе в пустых капризах. А когда младший сын дал ей понять, что его жизнь пойдет по какому угодно пути, но только не по стройному, выверенному и понятному пути, какой она надеялась, он выберет, миссис Гилл была так поражена, что даже не погибла от горя. Она просто не могла оценить всего того, что ей говорил этот семнадцатилетней мальчик, ее родной Скотти, все это не хотело влезать в ее голову. Она не поняла и испугалась. Остальное – сожаление, боль, печаль и разочарование пришло позже.
Так вот сервиз, с которым были связаны все эти воспоминания, прошлые обиды и горести, жил в большом кухонном шкафу в доме на Колхерн-роуд до тех самых пор, пока Джон не решил заварить улун, подаренный ему одной поклонницей. Джон не был специалистом по части чайных церемоний, но он обожал все незнакомое, иностранное и неиспробованное, и поэтому подошел к делу с максимальной ответственностью. Он достал селадоновый сервиз, налил в чайник теплой воды, вылил ее, насыпал чаю и залил заварку кипятком. Когда на кухню пришел Скотт, Джон стал рассказывать ему все, что успел узнать про улунский чай по Интернету и от одного знакомого, любителя этого дела. Описывать прелести экзотических напитков без помощи жестикуляции и прочих телодвижений было совершенно невозможно, и в конце концов одна журавлиная чашка полетела на пол и разбилась.
Скотт дал волю праведному гневу. Он расстроился насчет разбитой чашки скорее по инерции, по старой памяти, в конце концов, не в ней было дело, а в том, что он просил Джона быть осторожнее, а он не постарался достаточно. Не постарался ради него.
Когда разлетелась вдребезги вторая чашка – это произошло примерно через полгода после досадного инцидента с улуном – Скотт ничего не сказал, просто закрыл глаза, сжал в линию свои тонкие губы и глубоко подышал.
Глядя на осколки третьей, Скотт смеялся в голос, утирая слезы. Джон уставился на него с недоумением.
- Прости, правда, прости, – повторил он на всякий случай, но Скотт легонько ударил его по бедру.
- Я ненавидел этот сервиз. Я ненавидел его. Просто держал у себя, потому что это вроде как семейная реликвия бла-бла-бла, но блядь, ты не представляешь, как я рад, что ты его разбил.
- Хмм, тут еще есть, над чем работать, - ухмыльнулся Джон, взял с подноса еще один расписной наперсток и разжал пальцы. – Упс!
И Скотт вдруг почувствовал невероятное, просто неправдоподобное по своей силе облегчение. Как будто селадоновый сервиз, от которого теперь осталась всего пара чашек и чайник, каким-то образом угнетал его и не давал покоя все это время, и он только сейчас это заметил, когда можно уже выкинуть этот старый фарфор со спокойной совестью. «Наверное, в каждом доме есть такая вещь», – подумал он тогда. – «Вещь, которая нас бесит, пугает или расстраивает, но мы все равно ее терпим и живем с ней, не понятно зачем».
Как хорошо, что иногда людям везет и в их вселенной появляется человек, готовый расхерачить ее.
Скотт всегда выговаривал Джону за то, что он не разбирает вовремя грязное белье и просто скидывает одежду на пол до тех пор, пока не набирается целая куча. Выговаривал за горы посуды, разбросанные вещи, крошки на диване. Но боже мой, до этого момента он сам не замечал, сколько тепла весь этот бардак приносит в их дом. В этом на самом-то деле и был смысл уюта, а не в чашках, расставленных стройными рядами и книгах, вписанных в домашний каталог. В этом было что-то живое. Что-то настоящее.
И вот, давно отправленный в мусорное ведро китайский сервиз вернулся к Скотту во сне, и он даже не сомневался в причине этого невидимого и незаметного происшествия, которое между тем испортило ему настроение на весь день.
После обеда, примерно в половину четвертого они с Джоном начинают собираться. Вернее, Джон уже почти готов, так что начинает собираться только Скотт. Джон следит за его неторопливыми передвижениями по дому, медленно вскипая. За неполные двадцать лет, проведенных вместе, он успел изучить эту закономерность: если у Скотта остается пять минут до выхода, он тратит десять у зеркала, надевая запонки, если двадцать – он проводит тридцать в ванной, если полчаса – он берет книгу и убеждает себя в том, что не поднимется с дивана до тех пор, пока не прочтет три главы. Принцип действия давно усвоен, Джон не может понять одного – причину.
- Почему, почему ты всегда так долго копаешься? Мы каждый раз опаздываем, а твоя мать просто ненавидит это, ты же знаешь. Почему ты это делаешь? Зачем?
«Ты сам ответил на свой вопрос», – думает Скотт с мрачной иронией.
Может быть, иногда ему просто нужно убедиться лишний раз в том, что они с ней совершенно не похожи.
Джон подходит к зеркалу, перед которым Скотт одевается, и помогает ему застегнуть запонки – новую пару из белого золота – а потом оправляет за него манжеты.
- Думаешь, это ускорит процесс? – спрашивает Скотт, подняв бровь.
- Нет, просто хочу сделать это для тебя.
Джон обнимает его, кладет руки ему на поясницу и слегка стискивает. Смеется своим особым, медленным и негромким смешком, и Скотт вдруг чувствует, будто сквозь его тело проходит гудящий от электрического напряжения разряд, волна тепла, возбуждения, и какой-то неумолимой энергии, как будто он вдохнул дорожку кокаина или только что выиграл марафон. Это то, что люди испытывают рядом с Джоном. Он заражает их своей неуемной сущностью – каждого из них – как вирусом, мгновенно и необратимо. Одна улыбка, взрыв непринужденного смеха и ты уже болен, тебя уже не спасти. Джон носом утыкается Скотту в висок, не разжимая рук, и в этот самый момент Скотт как никогда близок к тому, чтобы во всем признаться, прекратить эту нелепую игру и попросить прощения за молчание и обман. Он так устал справляться со всем этим один. Наверное, у него просто не хватит сил. Но в последний момент Скотт снова делает выбор в пользу обдуманности, а не эмоций, и ничего не говорит, молча обнимая Джона в ответ. Кто бы знал, как приятно обхватить мужчину, когда он большой и такой сильный, когда у него широкая грудь и спина, и сильные плечи. Рук не хватает обнять его всего, такого родного и горячего, и поэтому Скотт обнимает Джона всем телом сразу.
Теперь он думает о том, как странно это все. Как странно не хотеть ехать в дом своих родителей, как странно чувствовать себя настолько неуютно в этом доме, среди родных людей. Рассчитывать наперед, как повернуться, как взять чашку, что сказать и каким тоном. Как снова не повздорить с братом и выслушать вздор Мэри, у которой очередной виток психоза на почве запоздалого переходного возраста.
А Джон, пока стоит возле зеркала, прижавшись к нему, вспоминает один эпизод почти двадцатилетней давности.
Позднее лондонское утро, суббота, он почти не спал, но все равно чувствует себя отдохнувшим и полным сил. Факаный фак, он может отыграть два спектакля в театре, прямо в гримерке пару раз вдохнуть из желтенькой баночки и отправиться в клуб, а выйти из него в середине ночи и с тем только, чтобы трахать своего парня до рассвета – возможно, разочек прямо на капоте машины, отогнанной в переулок – проспать три часа и начать новый день. Он все еще молод настолько, что может позволить себе радоваться дням рождения и не изучать свое лицо в зеркале на предмет синяков под глазами и прочей гадости после каждой попойки. Впрочем, даже молодость не может избавить от похмелья – голова у него все же трещит.
Скотт будит Джона легким тычком в спину, а потом бесцеремонно переворачивает на спину.
- Ты помнишь, что нам сегодня ехать? – спрашивает он строго и тут же улыбается.
- О…помню-помню. К твоим…родителям, – Джон зевает и трет глаза.
- Подойди к этому делу ответственно, – Скотт возвращается к своему наставительному тону. – Я хочу, чтобы ты им понравился.
- А что, если не понравлюсь? – спрашивает Джон и уже после того, как эти слова произнесены, чувствует тревожный холодок где-то между ребер.
Скотт наклоняется к нему, удерживаясь на напряженных руках. Он больше не улыбается.
- Я не оставлю им выбора.
И Джон приподнимается и целует Скотта, целует, целует, прежде чем его успевает посетить нехитрая, в общем, мысль – а смог бы он пожертвовать любовью и близостью своих родителей, если бы судьба привела его на такое перепутье?

~McLaren~

Хороший. Плохой. Странный.

Дата добавления: 2015-10-13