Химера вторая

Они просыпаются по звону будильника в девять ноль два и еще с полчаса лежат в постели и дремлют под унылый блюз, который Скотт по традиции включает. Это стратегический ход всех сов, аритмиков и просто нормальных людей – обречь себя на более ранний подъем с тем только, чтобы взглянув на часы воспаленными от недосыпа глазами, вновь завернуться в одеяло. Всех очень успокаивает осознание того, что впереди еще минут сорок сонного валяния и прямо сейчас никуда идти не нужно, и выбираться из кровати не нужно, и лишаться тепла чужого тела тоже, тоже совсем не обязательно.
В конце концов Джон засыпает, убаюканный переливами «Fields of Gold», уткнувшись Скотту куда-то в предплечье. Для него все это слишком тихо и убаюкивающе-медленно. Он знает, что получит свой заряд бодрости попозже, когда соберется с силами, встанет и врубит BBC.
Это обычный, давно знакомый им сценарий. Так они встречают рассвет рабочего дня, ну или на половину рабочего, в смысле того, что сегодня Джону нужно по делам, а Скотту в общем-то нет и он вполне может поработать дома. Иногда, впрочем, если они в настроении и у них чуть больше времени, чем обычно, если утреннее возбуждение слишком сильно и никак не желает проходить само по себе, они занимаются любовью.
И вот сегодня они тоже тянутся друг к другу, вернее, рука Джона скользит Скотту по животу и делает молчаливое предложение, которое его супруг заранее готов принять. Джон уже заспал тот ужас с удушьем, даже уже успел позабыть про него, но что-то такое неприятно-щекочущее в уголке сознания так и осталось, какой-то неприятный холодок, и он надеется избавиться от этого чувства самым верным способом из всех, что ему известны. К тому же, его личный календарь, его внутренние часы продолжают тикать: он знает, что сейчас, пока у него не такой уж и напряженный график в связи с репетициями, и он, по крайней мере, в городе – что уже весьма не плохо – нужно пользоваться моментом. Дальше будет хуже. Нужно успеть получить заряд эндорфинов для следующего раунда. Нужно побыть мужем до тех пор, пока не придется снова стать шоу-меном, певцом, актером, танцором, ведущим, укротителем животных, поваром, космонавтом или физиком-ядерщиком. В последнем случае, судьба планеты незавидна.
- Что-то мы разошлись, а? – Скотт глубоко вздыхает и хватается руками за спинку кровати у себя над головой.
- Ну ты же хочешь, – тянет Джон. – Иди сюда, – и он сам откидывает одеяло и целует Скотта в живот, такими мягкими, скользкими поцелуями полураскрытым ртом, от которых на коже остаются влажные следы, а приятная щекотка от них отзывается в самых неожиданных местах – то под коленями, то в позвоночнике, то с внутренней стороны рук. Под такими поцелуями хочется извиваться и ерзать, и Скотт именно этим и занимается, и это очень нравится Джону. Скотт заводит руки за голову, у него так тяжело поднимается грудь, что под ребрами появляются впадины, и Джон наклоняет голову и целует его там, прямо в эти изгибы, а потом берет его в рот. Скотт медленно гладит волосы у Джона на затылке и снова ерошит, они коротко острижены и колются, и за них нельзя ухватиться. Они так приятно рассыпаются под пальцами. Джон не торопится, но и не дразнит его нарочно, просто принимает в себя его член, с каждым разом все глубже, до тех пор, пока не забирает до самого основания, и Скотт усилием воли сдерживается, чтобы не начать двигаться вперед и не причинить Джону лишней боли. И его терпение вознаграждено, потому что потом он снова чувствует плотный жар и легкое давление и то, как клыки Джона проходятся по его нежной коже, не причиняя боли, едва-едва касаясь, и это с ума сойти как приятно. Может быть, в этом утреннем сексе нет чего-то особенного и запоминающегося, может быть, он не такой спонтанный и непредсказуемый, как прошедшей ночью, но в этом тоже есть своя прелесть. Это чудесный, чудесный секс в браке, продуманный и нежный.
Скотт чувствует, как по спине спускается легкая дрожь – уже не такая горячечная, как вначале, а скорее расслабленно-ленивая. После секса, после того, как кровь хлынула ему в голову, и в грудь, и в живот, подошла ко всем сосудам и окрасила румянцем его светлую кожу, он чувствителен как молодая женщина. Он хочет прикосновений к себе, хочет внимания, и Джон знает это. В сущности своей Джон музыкант – от пяток и до макушки. Он родился им и всю жизнь им прожил, и это качество, совершенно не отделимое от него, имеет побочный эффект – острейшие моменты эмпатии. Иногда это бывает слишком болезненно, чтобы не начать сожалеть о том, что ему вообще достался такой эмоциональный характер, но, в конце концов, это честная цена за его талант. Джон ложится позади Скотта и гладит его шею, выступающие позвонки и выше, там, где такие светлые-светлые волоски, какие бывают только у северян. Он ласкается к Скотту и зарывается лицом в отросшие пряди на его макушке, трется о них носом, и они оба негромко смеются – от щекотки, от удовольствия и от беспомощной нежности друг к другу.
- Скотти. Тебе куда-нибудь нужно сегодня?
- Ммм? В одно место.
- Я думал, ты сегодня дома.
- Это ненадолго.
- Вечером можем сходить куда-нибудь. Если я еще смогу ходить, конечно. Кристина обещала поиметь меня по высшему разряду.
- Как будто мы пойдем пешком, – усмехается Скотт. – Ты даже в соседний магазин ездишь на машине.
- Это чтобы фанаты не порвали меня на клочки. Чистая практичность и ничего кроме нее, да.
- Дурацкая американская привычка, – дразнит Скотт.
- Дурацкая английская привычка – всюду ходить пешком, как чертова Лизи Беннет, даже если пункт назначения в соседней стране! – говорит Джон и чешет нос о его плечо. – Пойду соображу что-нибудь на завтрак, – добавляет он, прежде чем Скотт успевает ответить. – Фак, у тебя идеальный муж, Скотт Гилл.
Скотт смеется и переворачивается на другой бок, прижимая к животу скомканное одеяло. Джон иногда любит поиграть в такого себя. Ему это необходимо – отдать дань стереотипам и шотландскому воспитанию, идеалу, который он видел перед глазами все свое детство и юность – спокойная и размеренная жизнь, дом с огромным кухонным столом на пятнадцать человек, вечный запах выпечки и фритюра, наполняющий этот дом, священно хранимые порядки, нарушить которые может только атомная война. Старые как этот мир истины: мать на кухне, отец на работе, дети ползают по полу, бабушка рассказывает сказки. Добротный и испытанный ход жизни общины пригорода Глазго, такой же добротный и испытанный как тот самый кухонный стол, за которым ежевечерне собирается вся семья. Вот как Джон рос, вот что он видел, и все это не выбить из него ни за что на свете, и какую бы жизнь он не вел, сколько бы не мотался по миру и как бы редко не возвращался домой, он всегда будет помнить вкус этой жизни. И потому Джону нужно иногда воплощать это свое понятие о семейных ценностях, и пусть у него редко находится лишнее время для таких вольностей. Зато когда это происходит, вместе с запахом хлеба, который он печет, в дом приходит еще что-то. Что-то не совсем привычное, но безумно приятное и успокаивающее, что-то, дающее почувствовать почву под ногами.
Скотт лежит, все так же обняв ворох одеял, и прислушивается к звону посуды на кухне.
- Факаный фак, – смутно доносится до него вместе с каким-то странным треском.
Он улыбается и думает о том, как можно скрыть хоть что-то от такого Джона? От Джона, предупреждающего каждое его желание и покорно отправляющегося на кухню готовить завтрак. Скотт уверен, что как раз за такие вот проступки ему и воздастся на Страшном суде, а вовсе не за то, что он не постится, говорит «хуйня» и спит с мужчиной. И тем не менее он уже принял решение: Джон ничего не узнает. Он позаботится об этом.
За завтраком Джон уминает двойную порцию яичницы с беконом и помидорами и запивает все это безобразие холодным чаем. Скотт молча осуждает, а потом просто наблюдает с легким удивлением за тем, как Джон присовокупляет к съеденному еще и пару сэндвичей с сельдереевым маслом.
Годы и годы пения, требующего от Джона перевоплощения в генератор звука, и, как следствие невероятной энергоотдачи, сделали из него человека с завидным пищеварительным потенциалом. Не то, чтобы он в детстве жаловался на плохой аппетит. Он не был бы сыном своей страны, если бы не мог найти в своем желудке чуть больше места, чем все остальные. Скотт, разумеется, все это знает, но никогда не устает удивляться, глядя на то, какие объемы пищи Джон может поглотить в такую бессовестную рань, когда среднестатистический англичанин не может впихнуть в себя ничего, кроме миски кукурузных хлопьев с молоком.
- Нас звал к себе Ян. В следующую пятницу, ты помнишь? – Джон берет еще один тост. – У него новый бойфренд. Не может не похвастаться.
- Который по счету за эти полгода?
- Я не запоминаю такие большие цифры.
Скотт усмехается и отставляет в сторону грязную посуду.
- И чем же примечателен этот экземпляр?
- У него хороший рот.
- Мне кажется, или это обвинительный тон? – Скотт поднимает брови.
Джон пожимает плечами.
- Я не против тупой ебли.
- «…- новая программа Джона Бэрроумана. Только на BBC-3».
Джон шлепает Скотта по плечу и фыркает.
- BBC-2. Это как минимум. В общем, я пока не ответил ему, приедем мы или нет. А как там этот твой клиент, может, отменит сегодня встречу?
- Вряд ли. Он мне весь телефон уже оборвал, – Скотт раскручивает водоворот в своей чашке кофе.
- Ну. Чудеса случаются.
- Но только плохие.
Джон прыскает со смеху, а потом берет со стола свою кружку и зажимает ее между подбородком и ключичным выступом – Скотт в глубине души готов к тому, что он обольется.
- А что ты там должен ему переделать?
- Он уже не знает, что придумать, этот придурок. Хочет, чтобы я сделал ему стрельчатые тимпаны для статуй и перестелил все полы.
- Что еще за тимпаны? – спрашивает Джон, все еще рискуя опрокинуть на себя чай.
- Это такие ниши. Помнишь, в доме у Кэмерона. Он туда повесил шотландские гербы, тебе они очень понравились.
- О. Я всегда называл их просто «херни».
- В принципе, Джон, «херни» тоже подходит.
Теперь они уже оба смеются. Им так нравится эта незамысловатая пикировка, они искренне наслаждаются таким вот шутливым трепом, почти не думая о том, что через полчаса приедет Рис и костюмерша для примерки, и это все закончится. День пойдет своим чередом.
Джон наконец оставляет свою кружку в покое и водружает ее на стол, а потом тянет руку в рот. Джон иногда обкусывает заусенцы и грызет кончик ногтя на большом пальце, машинально, даже не замечая этого, пока читает почту или внимает строгим наставлениям Гэва по телефону. Просто жуть, если вдуматься, но Скотт находит этот жест чрезвычайно милым. Любовь и правда слепа, мать ее. Думая обо всем этом, Скотт забывает о том, что должен сделать, сегодня же, не позже одиннадцати утра, и вспоминает только когда Джон уже одевается, чтобы ехать на репетицию, а Рис помогает ему собрать вещи.
Джон закидывает в сумку смену белья, что-то ищет в шкафу, а потом возится с ноутбуком – перекачивает музыку на свой айпод. Это действо занимает у него не меньше четверти часа. Он составляет свой плейлист как флорист составляет букеты и редко выходит из дома без музыки.
Убедившись, что все в доме заняты своими делами, Скотт поднимается к себе в кабинет и набирает нужный номер. Он нервничает и чтобы хоть как-то унять это неуместное волнение, хватает первый попавшийся лист бумаги, ручку и принимается рисовать, чертить и штриховать – все, что придет в голову. Если бы кто-нибудь имел возможность наблюдать за Скоттом каждый раз, когда он разговаривает по телефону, то не усмотрел бы в этом ничего удивительного. Собственно, это случается почти каждый раз, когда Скотт сидит вот так, зажав трубку между ухом и плечом. Он говорит в динамик: утеплители «Rockwool» и шведская металлочерепица, а его рука тем временем выводит профиль Джона, его губы, скулы и линию шеи, эскизы французских бордюров, бегущего Харриса или просто бессвязную каляку-маляку. Вся разница заключается в том, что сегодня движения его руки как-то особенно резки и отрывисты и кроме той самой каляки-маляки ничего толком не выходит.
Джон входит в кабинет на фразе «Я не могу просто исчезнуть на неделю, у меня есть дела и обстоятельства тоже…», вернее даже не входит, а врывается, стремительно, без стука и презрев все барьеры и правила приличия, какие только могут встать на его пути. Это означает, что он пришел по действительно важному вопросу: выразить свое недовольство по поводу реквизированной Скоттом рубашки, которую он хотел надеть, или попрощаться и наскоро чмокнуть его в скулу. Как бы то ни было, услышанная фраза сбила Джона с намеченной цели. Хотел бы он знать, кто это там хочет украсть Скотта на целую неделю, он ведь только что разделался с большим проектом в пригороде, и они надеялись провести это время до начала панто вдвоем.
– Прошу прощения, на минуту, – говорит Скотт и прижимает трубку к груди. – Что такое? – в его голосе слышится с трудом сдерживаемое раздражение.
Джон чувствует укол стыда. Все же не очень прилично вот так влетать в личные кабинеты, не важно, кому они принадлежат – чужим людям или твоему мужу.
- Ммм, просто хотел спросить, не брал ли ты мой белый ремень. Но…ладно. Кстати, - Джон переходит на шепот и указывает пальцем на телефонную трубку, – кто это? Прости, я просто услышал насчет целой недели, ты помнишь, что у нас планы?
- Помню, конечно, помню, – спокойно отвечает Скотт. – Это насчет дома с тимпанами. Я разберусь.
- Окей. Прости, что помешал. До вечера.
- До вечера.
Спускаясь по лестнице, Джон не может отделаться от неприятного чувства. Он слишком давно знает этого мужчину – слишком давно и слишком хорошо – и иногда это даже мешает. Потому что, к примеру, сейчас ему даже не надо еще раз проигрывать в уме ту странную фразу «Я не могу просто исчезнуть на неделю…» и то, каким тоном она была произнесена, и какие объяснения за ней последовали. Ему достаточно было взглянуть на лицо Скотта, на само его выражение, чтобы понять, что он пытается обмануть его.
Этот эпизод оставляет Джона наедине с недоумением и невысказанной, полуосознанной обидой. Он не может понять, чем заслужил эту ложь, в чем он так провинился, что ему отвечают этим недоверием.

~McLaren~

Хороший. Плохой. Странный.

Дата добавления: 2015-10-13