Глава 44. Ступеньки вели вниз, к входу, завешенному плащ-палаткой

Ступеньки вели вниз, к входу, завешенному плащ-палаткой. Я раздвинул брезент и оказался в небольшом блиндаже. За небрежно срубленным из наспех отесанного дерева столом сидели Крючков и Юра. Командир поднял глаза на меня. Я молча протянул ему папку. Крючков встрепенулся, торопливо выхватил ее из моих рук, жадно впился в нее глазами, нетерпеливо спросил:

— Она?

Я устало кивнул.

— Юра, быстренько сбегай в медсанбат, покажи Вячеславу — тому, что до войны работал в райисполкоме, пусть уточнит: та папка или нет, — приказал Крючков и, когда тот выскочил, опять повернулся в мою сторону: — Нырко и Волков?

Я протянул их вещмешки и винтовки. Командир устало опустился на стул:

В блиндаж спустился Юра, радостно сообщил:

— Вячеслав подтвердил: папка та самая... Нужную страницу заложил клочком газеты.

— Срочно отправить папку на Большую землю, там ее очень ждут, — приказал командир и поблагодарил меня: — Спасибо тебе, Гагаев!..

Признаться в том, что произошло с Нырко и Волковым, оказалось труднее, чем я предполагал. И тогда я понял, как быть. Я должен умереть. Но так, чтобы в глазах других остаться бойцом, погибшим на поле брани. Убитым. Павшим...

... Поступило донесение о приближающемся эшелоне с немецкими войсками, и группа взрывников срочно отправилась на важнейшую операцию, и, конечно, в ней оказался я...

По установленному порядку на следующий день после возвращения с задания группа выстроилась возле большого блиндажа, и Крючков подвел итоги; на сей раз он особенно горячо поздравлял партизан. Когда последовала команда разойтись, командир вдруг поманил пальцем меня:

— Ты подожди, — поискал кого-то глазами. — Где Лена? Ну вот что, — сказал командир, глядя на меня. — Я буду краток. И вдаваться в подробности не желаю. Не то время, чтобы в психологии копаться. — Он кивнул в сторону Лены и жестко произнес: — Она мне поведала про твои штучки. Знай: мне лихачи не нужны. Мне бойцы нужны, чтобы на них можно было положиться в бою.

— Я еще не подводил в бою, — запротестовал я.

— Можешь! — повысил голос Крючков. — Тот, кто своей жизнью не дорожит, о другой не станет беспокоиться, ясно?

Он ждал ответа. Но я молчал. Лена стояла, опустив голову.

У входа в землянку меня несмело окликнула Лена. Я остановился. Она подошла и посмотрела мне в лицо:

— Я не думала, что Крючков тебе скажет... Я же рассказала ему, потому как поняла: ты не в себе от горя. Я просила его пока не посылать тебя на задание. Он мне ничего не ответил, а тебе вот так... Некрасиво это. Некрасиво! — горячо заявила она. — В другой раз я не стану с ним откровенничать.

И вот когда мне стало казаться, что теперь все будет хорошо, что все невзгоды позади, наступил тот день, который опять — в который уж раз! — перевернул всю мою жизнь...

Я сидел на корточках под деревом и аккуратно укладывал в трофейный вещмешок нехитрый набор партизанского скарба. Услышав оживленные голоса, приподнял голову и увидел тяжело шагающих Юру, Казбека и еще трех отправленных в разведку партизан. Они вели к блиндажу командира женщину, лицо которой вместе с головой было ради конспирации плотно укутано цветастым платком. Она шла вслепую, спотыкаясь сапогами о камни и кочки, поддерживаемая под руки с обеих сторон бойцами... Когда они проходили мимо, меня обдало знакомым запахом чего-то домашнего, до боли родного, недавно испытанного... Я ухватил за рукав Юру:

— Кого привели?

— В деревне слушок, что по вине этой стервы погибли Нырко и Волков, — хрипло произнес Юра. — Вот мы ее и прихватили...

Он стал догонять группу, а я как завороженный следил за ними, отказываясь поверить в страшную догадку, все еще надеясь, что это не она, но подспудно зная, что она... Она! И когда Казбек у входа в блиндаж резким движением сорвал с ее головы платок, я ахнул: Зося! Она замигала глазами от яркого света, встряхнула волосами и гордо выпрямилась. Да, это была она, моя Зося. Красавица, и все такая же уверенная в себе и в своих женских чарах... Казбек грубо схватил ее за плечи, повернул лицом к блиндажу и толкнул... Сапоги ее застучали по ступенькам вниз, к двери.

Дверь блиндажа резко распахнулась, по ступенькам вверх вбежал Юра, увидев меня, удовлетворенно воскликнул:

— Ты здесь? Спускайся — тебя командир вызывает.

... Зося стояла сбоку от грубо сколоченного стола, за которым сидел Крючков. Командир пытливо глядел ей в лицо и выводил четкие фразы:

— Значит, вы увидели партизан в лесу? Сколько их было?

— Двое, — певуче произнесла Зося.

— Двое? — переспросил Крючков. — Вы не ошибаетесь?

— Не-а, — покачала головой Зося и вновь подтвердила: — Двое.

— А не было среди них этого? — кивнул на меня командир.

Зося медленно перевела взгляд своих красивых и даже в эту тягостную минуту излучающих озорные искорки глаз на меня. Командиру и партизанам казалось, что она так внимательно изучает мое лицо потому, что не желает ошибиться, пытаясь точно определить, встречала она когда-нибудь меня или нет... Долго и жадно глядела она на меня, и не оторвала бы глаз, если бы Крючков нетерпеливо не спросил:

— Так знаете вы его или нет?

И тогда она глубоко вздохнула и ответила:

— Нет. Встреть я такого мужчину, никогда бы не забыла.

Это было объяснение мне в любви. Крючков значительно произнес:

— Значит, вы Нырко и Волкова видели в тот момент, когда Гагаев находился в деревне, узнавал, занята она немцами или нет... Так... И что же вы сделали, когда увидели двух партизан в лесу?

— Я сообщила брату о партизанах...

— А брат у нее был известным националистом, — подал голос Казбек.

— И брат убил Нырко и Волкова? — сурово спросил Крючков.

— Со своими дружками, — добавила Зося...

— Ясно, — протяжно вздохнул Крючков, встретил мой напряженный взгляд и сказал: — Гагаев, вы можете идти...

В блиндаж вошел Юра. Тяжело опустился на свои нары и стал расшнуровывать ботинки...

Издали донеслась автоматная очередь...

— Все... — произнес Юра. — Конец шлюхе-предательнице...

Меня передернуло. Я резко вскочил...

— Это ее? — поднял я руку, вслушиваясь в эхо от выстрелов.

... Я в сопровождении Юры спустился в блиндаж командира. Крючков был без кителя, готовился умыться.

— Ну что там? — недовольно спросил он.

— В том, что случилось с Волковым и Нырко, моя вина, — сказал я, и теперь, когда главное было сказано, я смело поглядел в глаза командиру.

Крючков поморщился, встал напротив меня, широко расставив ноги, потребовал:

— Рассказывай!..

— У меня в деревне Нигловка была знакомая...

— Ну, — нахмурился командир.

— Я хотел через нее разведать обстановку. Она многое знает. С Нырко и Волковым мы должны были встретиться на опушке, что за оврагом.

— И их засекла эта... знакомая?

— Зося, — процедил я. — Зося — так ее звали... Та самая, которую сегодня доставили к вам...

Крючков провел ладонью по своему лицу, внимательно посмотрел на меня:

— Так у тебя с нею была... интимная связь?..

— Да, — выдохнул я.

— Не ври! — закричал Юра на меня. — Она тебя даже не признала!..

— Любила она его, — прервал Юру командир. — Любила, вот и не признала.

Глаза командира сузились. Это был верный признак того, что Крючков в гневе...

— Ты связался с националисткой?..

— Она не из них. Это ее брат. Тот, которого я убил.

На Крючкова сообщение о совершенной мести не произвело никакого впечатления.

— Кетоев! — позвал он.

В блиндаж заглянул Борис:

— Слушаю, товарищ командир!

Крючков повернулся ко мне:

— Пойдешь под суд, — отчеканил он. — Положи оружие!

Я покорно приблизился к столу, положил на него свой автомат, отстегнул кобуру и вытащил пистолет.

Адъютант растерянно перевел взгляд с меня на Крючкова и обратно...

— Да-да, — подтвердил командир и кивнул Борису на меня: — Отведи его в землянку и поставь часового. Утром разберемся в этом деле.

Ночью отряд подняли по тревоге. Километрах в пяти от лагеря застава едва сдерживала натиск карателей, выследивших партизанскую стоянку.

— Быстро отходить, — решил Крючков. — Утром нагрянет авиация, от нас останутся щепки...

Когда колонна повозок потянулась вглубь леса, Юра вспомнил обо мне, подошел к командиру:

— Что делать с Гагаевым?

— С Гагаевым?

— Ладно, разберемся, — Крючков кивнул Борису: — Отдай ему оружие... В такой ситуации каждый боец на счету.

Удар карателей был чувствителен. Они бросили против партизан авиацию и танки. Партизаны отступили к болотам, куда танки не могли пройти. Но от авиации скрыться было тяжелее. Самолеты снижались до предела и поливали из пулеметов.

Отбивая третью атаку карателей, мы услышали за спиной у себя выстрелы.

— Догнали! — с горечью высказал страшную догадку Юрий.

Теперь дело решали секунды. Сзади к нам подбежал Рубиев и с размаху бросился на землю. Он тяжело дышал.

— Засекли они, братцы, — наконец произнес он. — Вот что... Отходить нам нужно... влево, пока не окружили. А кому-то задержаться придется. — Он посмотрел на меня: — Тебе.

Я молча кивнул. Рубиев посмотрел в сторону Юры:

— И ты оставайся...

— Ясно, — сказал Юра и вспомнил: — Патронов не хватит.

— Полчасика продержитесь, — сказал Рубиев.

Но и нам, и ему самому было ясно, что десять минут — вот красная цена двум автоматчикам, на которых будет идти цепь врагов. Ну, а на отход нужно полчаса — не меньше, это точно. Потому он и просил полчаса. Он понимал, конечно, что у меня и Юры мало шансов выбраться, но не говорить же об этом. Рубиев снял диск со своего автомата.

— Я вам свой пирожок оставлю, — попытался он пошутить. Потом, поколебавшись мгновение, вытащил из кармана гранату: — И вот еще лимоночка... Последнее отдаю...

— За вами будет должок, — попытался вновь скрасить прощание Рубиев.

— Выберемся — бутылочку поставим, — улыбнулся ему в ответ Юрий.

Рубиев пополз назад, крикнул:

— Отходим к Гнилой балке, ищите нас там...

Он вскочил и побежал. Меж деревьями мелькнули фигуры партизан. Отряд отходил.

... Стоп! Замри, память! До этого момента ты еще смеешь восстанавливать тот несчастный день. Но дальше — нельзя! То, что было дальше, должно умереть во мне. Это никогда не станет достоянием никого другого.

Я прошел через самое страшное испытание — пытку. Я жаждал смерти, а тело противилось ей. Я настаивал, умолял сердце остановиться, я пытался не дышать, но вопреки желанию жадно глотал воздух, я кричал от боли, когда в который раз под ногти загоняли иглы и мерзкий голос звучал где-то рядом: «Я тебе приказывайт говорить! Где партизанен? Ми их фсе рафно поймать. А ти говорить, где они... Тогда тебе будет жить! Молчишь?! Почему?! Моя жизнь мне дороже гольд — золота! На другой наплевать! Потумай», — продолжал гитлеровец. И тогда я кричал: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?! Разве не ценнее?!» Этот вопрос я задавал не палачам. Самому себе задавал, чтоб выдержать, не поддаться слабости. Я даже явственно представлял себе, как отряд покидает укромное место, я даже слышал голос командира, его слова, обращенные ко мне: «Молодец, Гагаев, ты выдержал, спасибо. Теперь ты можешь сказать им про Гнилую балку, пусть перестанут тебя мучить»... И только несшийся из глубины души приказ: «Молчать! Молчать! Не говорить!» — заставлял волю напрячь последние силы, и я кричал себе: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?!»

Дата добавления: 2015-08-21