Глава десятая ОПЕР НА ПЕНСИИ

— Турецкий Александр Борисович, — сказал Саша с порога. — Вот мое удостоверение.

— Да ладно, спрячь свою книжечку, — добродушно махнул рукой Петр Поликарпович. — Как вы, молодежь, теперь любите эти формальности.

Справедливости ради следует заметить, что, если бы Турецкий не показал своего удостоверения, Бобрецов непременно потребовал бы этого, присовокупив что-нибудь вроде: «Что ж вы, молодежь, порядок не соблюдаете? Положено предъявлять документик».

— Хороший у вас сад, — начал Турецкий, помня о том, что «Селедкин» гордится своими сельскохозяйственными достижениями.

— Да уж ничего, ничего, — ответил Бобрецов. — У меня все по науке. Недаром, вишь, почти всю жизнь возле Тимирязевской академии проработал, глядишь, кое-чего и сам стал кумекать. Так-то. Вот здесь у меня садовая земляника.

Некоторые ее клубникой зовут, так это неправильно. Тяжелая ягода, требует труда, но уж и поесть можно, на варенье. Ну, сейчас ее разглядывать без толку, а вот пойдем сюда... Пойдем, пойдем! Ну, полюбуйся,— Бобрецов приоткрыл парник,— Это ремонтантная земляника называется. Ягоды — с мая до октября. А я решил: порадую старуху на Октябрьскую — и в парничок ее пересадил. Поди ж ты! Октябрь кончается, а она цветет!

— Да, — с несколько деланным восхищением протянул Турецкий и на всякий случай принял решение ничего больше не хвалить.

— Пойдем-ка дальше, я тебя сливами угощу! Есть у меня пара деревьев — не опадают, и все тут! Я их до последнего и держу. На ночь, если подмораживает, костерок развожу из сырого, так дыму побольше.

Турецкий выругался про себя, но опять промолвил лишь восхищенное:

-Да...

Впрочем, сливы оказались и вправду вкусные.

Турецкий понял, что, заговорив о саде, он совершил большую тактическую ошибку, но деваться было некуда.

Петр Поликарпович, вместо того чтобы пригласить его в дом, повел по мокрому голому саду и, указывая на серые мрачного вида кустики, говорил:

— А это черная смородина, сорт «Зимняя», только посадил, так что хвалить пока рано. А вот вишня пошла: это все пока «Шубинка», не люблю я ее, на варенье туда-сюда, а есть — так себе, кисловата. А «Владимирка» — вон там, чудо что за ягода, но у меня что-то плохо растет, то подмерзнет, то подсохнет.

Далее были какие-то «дамские пальчики», арония и еще что-то загадочное английское «из графства Кент». Турецкому ничего не оставалось, как ходить по саду вместе с «Селедкиным» и время от времени кивать головой, произнося нечто нечленораздельное. В садоводстве он не разбирался и разбираться не желал, тем более сейчас, когда его интересовало совершенно другое.

— Ну-с, посмотрели, как живет оперуполномоченный на покое? — спросил Петр Поликарпович, промотав Турецкого по саду без малого минут сорок.

— Да, вы замечательно устроились тут, — с готовностью ответил Турецкий в надежде, что экскурсия закончилась.

— Это точно, — с энтузиазмом подхватил Бобрецов. — Когда я объявил своим, что буду жить здесь — за городом, они такой галдеж подняли: «Ты что, с ума сошел, это же Москва! Туалеты теплые!» И вот я здесь, и поверите ли, ни одной минуты не жалел, что я здесь, а не там, в теплом туалете. Ни одной минуты!

— Да, тут у вас хорошо, — поддакнул Турецкий.

— Вы еще не все видели, — засмеялся Петр Поликарпович. — А какой тут рядом лес замечательный! Триста метров от моего дома — и лес!

Турецкий порядком струхнул, решив, что сейчас «Селедкин» потащит его в лес. Он охотно верил, что он совершенно замечательный, но осматривать его, особенно не имея для этого подходящей обуви, ему совсем не улыбалось.

— Да у меня ботинки... — пробормотал он.

— Это не проблема! У меня множество сапог. У тебя какой размер? — поинтересовался «Селедкин».

Но Турецкий решил твердо противостоять походу в лес. Он считал, что, подробнейшим образом осмотрев сад, он уже выполнил свой долг вежливого гостя. Теперь пора было приступать к тому делу, за которым он и приехал.

— Я бы с радостью, но совершенно нет времени... Вы же сами знаете, в нашей работе так бывает, что каждая минута на счету. Следствие.

— Да-да, — с горячностью подтвердил Бобрецов, — жуткая жизнь, скажу я вам. Когда на пенсию уходил, думал, буду скучать, и представьте себе — не скучаю ни капли. Приплатили бы, не стал бы снова работать, такая, знаете ли, нервотрепка, хотя вы-то, конечно, знаете. Особенно теперь. Читаешь газеты, страшно становится. Уж казалось бы, я сам — милиционер, мусор, как раньше говорили, а и я в ужас прихожу. В наше время-то проще было, так мне кажется.

С этими словами Петр Поликарпович повернул к дому. Ободренный Турецкий двинулся за ним.

Дни в плену тянулись настолько медленно, что казалось, каждый состоял не из двадцати четырех, а по крайней мере из ста часов. Так обычно и бывает в заточении.

Никакого особенного давления на Президента не оказывали. В течение последних трех дней он не видел никого, кроме охранника, приносившего ему еду и забиравшего пустую посуду.

И в то же время давление происходило постоянно — ведь было достаточно включить радиоприемник, телевизор, когда там выступал лжепрезидент.

Этот человек, в отличие от настоящего российского главы, судя по всему, был очень даже не прочь показаться на публике.

«Артист», — смотря на его дурацкое, раздутое от важности лицо, думал Президент.

Сам он артистом не был ни в малейшей степени. Более того, слава, известность — те атрибуты власти, которые привлекают очень многих людей, оставляли его совершенно равнодушным. Более того, он скорее даже тяготился ими.

Он совершенно не выносил пристального внимания окружающих, а куда от него денешься, если ты глава государства. Это премьер-министр Исландии, говорят, ездит на работу в общественном транспорте, но там и население-то тысяч двести — меньше, чем у нас в каком-нибудь Владимире.

В нашем же отечестве люди, облеченные властью, да то же самое касается и видных артистов, певцов и прочих широко известных в лицо людей, фактически отделены от остального общества. И если попадаются людям на глаза, то те рассматривают их «как слона в зоопарке», по выражению самого Президента.

Вот это чувство, что ты перестал себе принадлежать, и угнетало его больше всего, с тех пор как он занял свой высокий пост. И никакого выхода не было. Он не раз делал попытки быть как все, вести себя как обычный человек — ничего не получалось. Пробовал ходить в закрытый теннисный клуб, а потом заметил, что служащие чуть не родственников своих водят— поглазеть на настоящего Президента. Как на чудище какое-то. Пришлось уйти из того клуба...

А как страдает Фаина. Ей пришлось бросить работу, потому что к ней постоянно подходили с просьбами, предложениями, идеями, — стараясь через жену повлиять на Самого. Видать, эти люди руководствовались пословицей «Куда шея, туда и голова». С подобными просителями также пришлось поступать довольно резко.

Все это вспоминалось теперь во время вынужденного безделья в запертой комнате.

Но чаще всего Президент думал о том, как могло случиться то, что случилось. Снова и снова он анализировал факты последних трех лет, а в особенности последних месяцев. Действительно, постепенно он начинал утрачивать чувство реальности, чувство единства со своим народом и страной. И от этого начинались тяжелое депрессивное состояние, эти мучительные бессонницы.

Все те, кто окружал его, казались какими-то ненастоящими, как будто это были не люди, а вырезанные из картона фигурки. Они старались сделать жизнь Президента беспроблемной, удобной. И действительно, жизнь становилась удобнее, потом еще удобнее, и постепенно Президенту начинало казаться, что его обволакивает вата. Что, начни он сейчас кричать, никто и не услышит.

Оставалась семья. Единственные живые люди. Но видеться с ними приходилось очень и очень редко.

Когда-то он увидит их снова?

Увидит ли?

«Нужно взять себя в руки, — сказал себе Президент. — Нужно собрать в кулак всю волю и не раскисать. Ведь на это и весь расчет врагов».

Российский Президент действительно был сильным человеком, весь мир был знаком с его фантастическим умением добиваться нужных решений, выигрывать, когда дело казалось окончательно проигранным, подыскивать самые неожиданные ходы.

Но все это происходило, когда игра шла в открытую. Что может сделать он сейчас, когда у него совершенно связаны руки?

— Ну и где она, ваша фотография? — спросил Бобрецов, когда Турецкий рассказал ему о своих приключениях в Князеве, опустив, разумеется, то, что лично у него были большие подозрения относительно этих Скронца и Пупоти.

Саша положил снимок на стол — не оригинал, а лазерную распечатку Моисеева.

— Да... Техника у вас теперь — позавидуешь! — сказал старик и стал внимательно разглядывать изображение; глаза его сразу же загорелись. — Ага, ну, конечно!.. Да-да, интересный у вас снимочек!

Он вылез из-за стола и отправился в спальню за очками. Водрузив их нанос, старик снова взялся за фотографию.

— Интересно, — снова протянул он. Турецкий понял, что не впустую осматривал чудеса агротехники и трудолюбия.

— Меня больше всего интересуют вот эти мальчики, — сказал Турецкий, указывая на улыбающихся Скронца и Пупотю.

— Да? — поднял на него глаза старый опер. — Жаль.

— То есть? — не понял Турецкий.

— Этих я как раз не знаю, — объяснил Бобрецов, — а вот остальных знаю как облупленных. И девочку эту, царство ей небесное. — Он указал на круглолицую Веру, подругу Валентины Андреевны.

— Да, ее ведь убили... — припомнил Турецкий.

— Вот этот самый и убил, — Петр Поликарпович указал ногтем указательного пальца на Попердяку. — Карманник был — высший класс! Но попробуй возьми карманника с поличным. Краденое еще по мелочам скупал. Был у нас на него материал, да все ни то ни се. А он время от времени кого-то из своих сдавал, так что мы его на примете держали, но не трогали до поры до времени. А тут этот дикий случай — изнасиловал девку, да еще и убил. И что это на него нашло, по сей день ума не приложу.

И хотя это не касалось прямым образом ни Скронца, ни Пупоти, Турецкий заинтересовался этим делом сорокалетней давности. Да и странным было одно обстоятельство — что могло объединять культурного профессорского сына Костю с карманником, насильником и убийцей.

— И вот этого знал неплохо, — показал Петр Поликарпович на Леху. — Это какой год-то, погодите? Пятьдесят седьмой? Лето знаменитого фестиваля. Да, работенки тогда у нас было не дай Бог. За всеми отследи. Как бы шпана наша чего не наделала иностранным делегатам.

— Тогда Москву не чистили, как в восемьдесят пятом, — заметил Турецкий.

— Не припомню что-то, — покачал головой «Селедкин». — Вот Лешка тогда с зоны как раз вернулся. Никто ему въезда в Москву не закрыл. Так что тут на вашем снимке он свеженький, только что с зоны.

— А за ним больше дел не было? — поинтересовался Турецкий. — После пятьдесят седьмого.

Леха оказался хитрым. Его подозревали в совершении разного рода преступлений, ходили упорные слухи, что он стал большим паханом и держал весь Тимирязевский район. Но ни разу его не удалось ни на чем зацепить. Был случай с ограблением ювелирного магазина где-то в центре Москвы, следы вели сюда, на Плотину, но Лехе удалось отбрехаться. Дело против него прекратили за отсутствием улик.

— А я же до сих пор уверен — Лешкиных это рук дело, — покачал головой старый опер. — Интуиция. Да и шепнули мне кое-что. Вы же следователь, молодой человек, и для вас не секрет, что преступление раскрывает не Шерлок Холмс с увеличительным стеклом в руках, который подбирает волоски и окурки, а наш брат опер с его системой осведомителей. А следователь потом только улики собирает для суда.

-Ну, это уж вы немного упрощаете, Петр Поликарпович. — Турецкий не смог удержаться от возражения, хотя и понимал, что сейчас словоохотливый старик сядет на своего любимого конька и начнет объяснять все от сотворения мира.

Так оно и случилось, и Турецкому пришлось поплатиться за свои реплики и выслушать все соображения «Селедкина» об устройстве милиции и главенствующей роли оперуполномоченных в раскрытии преступлений.

Когда Бобрецов сделал паузу, Турецкий поспешил вернуть его в нужное русло:

— И что же этот Лешка? Куда он потом делся?

— Куда делся Лешка? — задумался старый опер. — Вот и не могу Вам ответить. Честное слово, упустил я его как-то из виду. Он от нас уехал. Когда? Сейчас подумаю... Как раз на месте, где он жил, хрущобы построили — бульвар Матроса Железняка там сейчас. Значит, год шестьдесят второй — шестьдесят третий. Да, наверно, где-то с середины шестидесятых я о нем уже почти не слышал. Но уезжал он таким, знаете, «преступным авторитетом», как нынче в газетах пишут. Вишь, очень уважительно к ним теперь. А раньше говорили просто — «пахан». Трудно сказать, куда он потом делся.

Может, сел, а может, и нет. Этот ведь умел из любой передряги сухим выйти. Не подскажу вам.

— Или завязал?

— Нет, — засмеялся опер, — это вы кому-нибудь другому рассказывайте, тем, кто кино снимает про раскаявшихся преступников, кто душещипательные статьи пишет. Я ведь сказал «почти не слышал». Уехал, значит, Леха Алай и пропал, больше не появлялся. А потом по своим каналам узнаю новость: получил он звание вора в законе. Когда ж это? Вот память-то... Сдает! Помню, летом дело было, как раз дубинки ввели резиновые. Не то что сейчас — дрын какой-то, тогда аккуратная дубинка была — телескопическая, выкидывалась сама собой. Жаль, запретили почти сразу. Говорили — злоупотреблений много. А какие были дубинки! Теперешние «демократизаторы» им в подметки не годятся.

— Неужели — вор в законе? — демонстративно удивился Турецкий в надежде прекратить сравнительный анализ дубинок.

— Да, представь себе. И рекомендацию получил от Васи Бриллианта. Так что этот Алексей не какая-нибудь мелочь пузатая. Воры в законе, может, в кино и завязывают, только я про то не слыхал. Не бывает такого. Теперь они по малинам да хавирам не бегают и самый что ни на есть цивильный вид имеют, а только такой как был «пахан», так и останется им до самой смерти. Вот что я вам скажу. Но где он и как, не знаю.

— Но фамилию-то помните?

— Фамилию помню, как не помнить. Шилов его фамилия.

Турецкий вздрогнул, но потом опомнился: «Не может авторитет с Плотины работать в КГБ. Но совпадение странное».

Старый опер тем временем продолжал:

— А по батюшке его, кажись, Николаич, что ли... По отчеству-то мы их редко величали, знаете ли. Так, если только протокол зачитываешь. А больше ведь по фамилии, а то и по кликухе. Как они себя, так и мы их. Это ж в порядке вещей.

Старик принялся рассказывать про других знаменитых бандитов Тимирязевского района, потом перешел к историям, случившемся, когда он только начинал работать, — к послевоенному разгулу «малины», когда действовала знаменитая Черная Кошка, и Турецкий понял, что пора уходить. Старик рассказал все, что знает. Это было немного, но и немало. Хорошо бы разыскать этого Алексея Шилова, хотя, если он таков, каким выходил по рассказу Бобрецова, найти его может оказаться далеко не так просто. Он и фамилию мог сменить, и все что угодно, а может быть, и вообще проживает где-нибудь за границей на собственной вилле. Такое нынче тоже случается.

— Ну что ж, мне пора, — Турецкий решительно поднялся из-за стола. — Неудобно вас дольше задерживать.

— Да вы меня вовсе не задерживаете, — ответил старик. — Напротив, приятно побеседовать с коллегой, так скачать. Жаль, что вы уходите, а то я хотел показать, какой я замечательный вырыл погреб, ведь в этом доме, когда я сюда въехал, был только подпол, мелкий, спустишься — приходится в три погибели сгибаться, а теперь…

— Спасибо, как-нибудь в другой раз, — заторопился Турецкий, которому до смерти не хотелось сейчас лазить ни в какие погреба.

Он взял со стола фотографию.

— А снимочек тоже забираете? — огорчился старик. — Жаль. — Он вздохнул с искренним сожалением. — Вы будете смеяться над стариком, но он мне напомнил молодость. Фестиваль, лодочная станция на пруду, я в форме. Помните, тогда вся милиция была в сапогах? Приятно иногда вспомнить.

— Да, но фотографию я оставить не могу, — твердо скачал Турецкий. Он не стал объяснять старику, что иметь этот предмет опасно и учительница из Князева уже убедилась в этом.

— А жаль, — снова сказал старик. — Я же никому ее не покажу, да и кому показывать. Хотя, знаете, — продолжал говорить он, провожая Турецкого в прихожую, — я пару лет назад отправился в сентябре за грибами. То есть по мелочи я и здесь собираю, но это так, времяпрепровождение для развлечения. «Тихая охота», как писатели выражаются. А два-три раза за сезон отправляюсь я капитально, на промысел. Тут у нас лес, я вам говорил, но грибов-то нет, вернее, их много, да и грибников тоже немало. Так вот, я знаю очень хорошие места дальше, там, — старик махнул куда-то за окно, — у Озерецкого водохранилища. Добираться, конечно, неудобно. Оно и хорошо: мало кто добирается. А я с вечера последней электричкой до Кубинки еду, а утром топаю потихоньку, ищу попутку на Рузу. Последние годы плохо стало с попутками — не берут, все по своим делам торопятся.

«И правильно делают», — уже раздражаясь на болтливость старого опера, подумал Турецкий.

А тот продолжал:

— Ну, в крайнем случае первого автобуса дождусь. Ты, говоришь, грибник? Я тебя на следующий год обязательно захвачу. Такие места покажу! За Орешками будет поворот на Аннино. Вот там настоящий гриб и начинается. — Старик перешел на скороговорку, видя, что Турецкий оделся и собирается открыть дверь, чтобы уйти: — Вот, значит, набрал я белых полную корзину — дрянь-то всякую я не беру. Хватит, думаю. Выхожу на шоссе и топаю потихоньку. Смотрю, впереди мужик с корзинкой, наш брат — грибник. Подошел ближе, и кто бы вы думали — Попердяка!

— Кто? — переспросил Турецкий.

— Славка Тимофеев, растерялся старый опер,— ну этот-то, с вашего снимочка, как есть собственной персоной! Что эту девку на фотке изнасиловал и убил, а потом в Ташкент смотался, насилу его нашли.

— То есть тот, который изображен на фотографии? — Турецкий чуть не накричал на старика: — Так что же вы мне раньше не сказали, Петр Поликарпович!

— Так я же говорил, а вы заторопились, а я говорил, — оправдывался старый опер. — Это вы не слушали.

— Я думал, его в живых нет, так вы о нем рассказывали, — ответил Турецкий.

— Жив, не хуже нас с вами, — ответил Бобрецов. — Отсидел свое, вышел раньше и вроде как действительно завязал. Или так, по мелочи, но больше не попадался. Живет где-то в Можайске, на молокозаводе сторожем работает. Адреса он не сказал, да я и не спрашивал. Но если надо, найти-то можно, этот-то, чай, под своей фамилией живет.

Дата добавления: 2015-08-13