Когда время не властно

Есть грузинские женщины, которые обладают каким-то особым врожденным аристократизмом, в них с самого рождения дышит дух древне­го благородства, еще не уничтоженного нашим развратным и меркантильным временем. Этот аристократизм чужд манерности, а тем более вы­сокомерия, свойственных чаще всего низким и пустым натурам. Напротив, такие люди просты и непосредственны, но эта простота не переходит в вульгарность; она проникнута особым утончен­ным и в то же время естественным внутренним изяществом. Эти люди, даже приняв монашество, не теряют душевного обаяния; оно как бы соеди­няется с духовностью и придает ей в общении с людьми особую красоту и мягкость. Я употре­бил слова «есть женщины», а может быть, надо ска­зать «были», как говорят о розах глубокой осенью. Такой женщиной была монахиня по имени Мар­фа, родом из Пшави - горного района, из одного села, расположенного около Тианети. Судьба этой монахини сложилась необычайно и во многом трагично. В юности она увлекалась верховой ездой и была искусной наездницей, ее даже несколько раз просили сниматься в кинофильмах, когда нужно было снять какие-то особо опасные эпизоды. Однаж­ды во время скачек конь не смог преодолеть прегра­ды и упал на землю. Она разбилась так сильно, что уже не могла продолжать свои занятия. Затем по­следовал брак, кончившийся глубокой травмой: она полюбила правнука знаменитого поэта Важа-Пшавела, который давно домогался ее руки. Родные Марфы были категорически против этого замуже­ства, считая, что ее жених унаследовал от своего великого деда только имя. Они поставили Марфе ультиматум: если она выйдет замуж за него, то пусть забудет свой родной дом, сестер и братьев - она становится чужой для них навеки. У горных народов такая клятва похожа на анафему, и они считают долгом чести исполнить ее. Но Марфа решилась на замужество, и здесь ее постигло разочарование, вернее, потрясение, способное убить человека. Родные оказались правы. Она осталась одинокой в мире, но приняла удар как волю Божию и решила, что это - призыв посвятить свою жизнь Богу. Нередко Бог отнимает у людей все, чтобы дать им несравненно больше - Себя Само­го. Она приняла монашеский постриг и с каким-то мужеством и решимостью пошла по этому труд­ному пути, где духовные ямы - преграды, возводимые демоном, пламя наших страстей, призраки прошлой жизни - делают его более трудным, чем путь каскадера. Казалось, что она рождена для монашества, а ее прежняя жизнь служила только периодом испытания, чтобы показать ей, как не­прочна радость этого мира, в какую горечь превра­щается его призрачное счастье, какая ложь таится в глубине человеческих сердец.

Даже внешне монахиня Марфа была необы­чайно красивой. Когда она шла по улице, то, случалось, люди останавливались и засматривались на нее. Казалось, что она сошла со старинного портрета, на котором художник постарался запечатлеть красоту царевны. Но главное в ней было - духов­ная красота. Лицо ее озарял внутренний свет, ти­хий и ровный; особенно поразительны были ее глаза, в них чувствовалась какая-то сокровенная тайна - это тайна молитвы. Что отражалось в ее взоре? Она смотрела на всех с состраданием, так, как будто понимала боль каждого человека и хотела сказать ему: «Я пережила подобную боль, а теперь нашла свое счастье; это счастье открыто для всех, и оно недалеко от тебя».

Аристократизм в обращении - это не подчерк­нутое, не наигранное, а внутреннее уважение к каж­дому человеку. В ней была какая-то особенная лас­ковость, но не ласкательство, скорее ласковость, связанная со строгостью, та ласковость, которая не допускает ни одного грубого слова или движе­ния, которая не может оскорбить или уязвить дру­гого человека, кто бы он ни был. Казалось, что если бы она жила во время гонений, то молилась бы с чувством сострадания за своих палачей.

Впервые я встретился с ней у Музея искусств Грузии. Был праздник Нерукотворного Образа Христа Спасителя. Один из древнейших списков Нерукотворного Образа, прославившийся своими чудотворениями и называемый Анчисхати*, на­ходится в Музее искусств.

* Именование этой чудотворной иконы связано с назва­нием городка Анчи, который ныне находится на территории; «хати» (груз.) - икона.

Я решил после службы в церкви поклониться чудотворной иконе. Но вышло так, что праздник совпал с теми днями, когда музей был закрыт, только охранники сидели у дверей. Они сказали, что никого из сотрудников искусств посетители и служащие вели себя кор­ректно и не позволяли себе развязных выкриков и смеха, как случалось во время экскурсий в хра­мах, когда гиды, чтобы привлечь внимание своих подопечных, которым было глубоко безразлично, в каком году храм был построен, а в каком - ка­питально отреставрирован, начинали шутить и издеваться над религией, а в ответ им, вроде апло­дисментов, слышался хохот туристов, похожий на свиной визг.

Многие из посетителей музея искренне восхи­щались блестящей техникой древних мастеров, но они не видели самого главного - духовного пла­на иконы, того духовного света, который льется в мир через нее. Они восхищались иконой так, как восхищаются живописью Рембрандта или карти­нами фламандских художников. Я вспоминаю рас­сказ из византийской хроники. Греческий царь Василий, названный Болгаробойца, захватил в плен десять тысяч воинов. Он велел выколоть им глаза, оставляя каждому сто первому по счету во­ину один глаз, а затем отпустил их на родину: каж­дую сотню слепых сопровождал пленник с выко­лотым глазом. Так они вернулись на родину, но не узнали ее, слышали голоса своих родных, но не видели их. Пусть простят меня служащие музея, но туристы казались мне слепыми, не понимаю­щими, где они, а гиды - их одноглазыми провод­никами, которые видят только одну сторону ико­ны, только линии и краски...

«Анчисхати» - икона Спасителя из Анчи (I век)

Но надо сказать, что даже во времена гонений и хрущевской похабщины большинство работни­ков музея относились к священнослужителям с вежливостью и участием, как будто они чувство вали в глубине души, что владеют чужим, церков­ным, имуществом, что икона создана для молит­вы, что место ее в церкви. Надо отметить, что во время коммунистического режима, когда молит­ва в общественных местах была запрещена как административное и даже уголовное преступле­ние, служащие музея обычно не делали замечания верующим, которые опускались на колени перед иконами и целовали их.

Каждый раз я входил в Золотой фонд музея, как в царскую сокровищницу, как в пещеру, где были спрятаны от мира груды золота и алмазов, о которых я читал в детстве.

Главная добродетель для христиан - смирение; но если говорить о величии народа как о духовном величии, то оно приоткрывается - через за­весу истории, через мглу минувших веков - в этих нескольких залах, где собрано немногое из того, что было, что чудом уцелело в пламени нашествий и революций, и это немногое остается главным сокровищем Грузии. Даже если бы от прошлого осталось только лишь несколько икон, необычай­ных по своей глубине, то они, как «Картлис цховреба»*, поведали бы о тех веках, когда Грузия и Православие были синонимами для крестоносно­го народа.

* См. примеч. на с.76.

Но икона - это не памятник, даже не памят­ник славы. Икона - это одна из форм мистической жизни Церкви. Я видел каменную лестницу в горах, она вела к пещерному монастырю. Огром­ные каменные плиты, служившие ступенями, бы­ли в течение многих веков истерты, как будто отшлифованы, монахами-подвижниками, которые поднимались по ним вверх и спускались вниз к ис­точнику воды. Эти камни стали гладкими и блес­тящими, как мрамор. Каждая икона, хранящаяся в музее, подобна лестнице, нижняя ступень кото­рой касается земли, а верхняя уходит в необозримую высоту небес. Я видел ночью в горах огонь; мне казалось, что он рядом, но мой спутник ска­зал мне, что это костер, который пастухи разо­жгли на склоне соседней горы, и нас разделяет много верст. Икона с нами, мы можем коснуться ее рукой, дотронуться своими губами и ощутить металл, как знак того, что икона чувствует наш по­целуй. Мы можем ощутить сердцем силу благо­дати - этот невидимый нимб, которым икона ок­ружена. И в то же время она смотрит на нас из вечности, свет ее льется с Небес, начало и конец ее - в духовном мире; она одновременно с нами и далеко от нас, но далеко для того, чтобы прибли­зить нас к тому источнику света, который, отра­жаясь в ней, падает на землю.

Наша жизнь соединена со смертью; это две се­стры, обнявшиеся друг с другом. Их взаимные объятия - это время, которое сделало их нераз­лучными спутницами. Духовный мир - это мир, где нет смерти, где не властвует время; это мир вечного света, где нет черных теней небытия, где настоящее не исчезает в пропасти прошлого, где благодать Божия преображает все Его творения; это мир богоподобия, который открывает, к кото­рому зовет и в который включает душу человека икона. В молитве перед чудотворной иконой душа ощущает неведомую ей высшую реальность бы­тия. Освобождение от рабства времени - это со­прикосновение конечного с бесконечным.

Икона - это пророчество о преображении мира и начало его преображения, это картина богоподобия, которая становится дверью в мир бесконеч­ного богоуподобления как содержания вечной жизни, начинающейся внутри нас.

Больше всего в музее сохранилось икон Спа­сителя, Божией Матери и святого великомуче­ника Георгия. Божия Матерь - символ любви. Святая царица Тамара называла Деву Марию «Госпожой и Царицей Грузии». Святой Георгий - символ мужества; он покровитель иноков. Образ святого Георгия - свидетельство о том, какой ог­ромной ценой - крови и жертв - сохранил грузинский народ Православие. Если бы можно было собрать кости мучеников за веру и сложить из них башню, то она достигла бы горных вер­шин; если бы можно было собрать кровь, про­литую за Православие, то она могла бы окрасить реки и озера Грузии в алый цвет. Если бы кто-нибудь захотел записать все имена замученных за имя Христа в книгах, то ему не хватило бы для этого целой жизни. Первый царь, который после монгольского нашествия вновь объединил зем­ли Грузии в единое государство, был Георгий*. Царь, который поднял Грузию из руин после нашествия монголов, был Георгий, получивший имя Блистательный**. Последний грузинский царь был Георгий***. Но во все времена защит­ником Грузии был Георгий Победоносец.

* Царь Георгий I (+1027).

** Царь Георгий V (+1346).

*** Царь Георгий XII (+1800).

Можно сказать, что Грузия окружена, как крепостны­ми стенами, храмами святого Георгия. В каждом городе и почти в каждом селении или в его окрест­ностях есть церковь во имя святого Георгия. На склонах и вершинах гор, в ущельях и дебрях ле­сов народ воздвигал цер­кви во имя святого Геор­гия. В лабиринте скал, где, казалось, никогда не ступала человеческая нога, путник может внезапно встретить руины древнего храма, где камень с изображением святого Георгия свидетель­ствует о том, что ему было посвящено это древнее святилище.

Последний царь Грузии Георгий XII

Я входил в залы Золотого фонда, как в цар­ский дворец, где должен предстать перед лицом Царя Неба и земли, Ангелов и людей, Творца видимого и невидимого мира, Владыки вечности и времени. В духовной жизни всегда все новое. Если человек будет молиться перед иконой, то увидит, как оживает ее лик. Это не визионерство и не внушение, это действие благодати на душу человека, когда открывается ему в иконе проекция духов­ного мира и его собственной души. Я чувствовал благодарность к людям, которые сохранили эти иконы ценой огромных трудов и лишений; хотя некоторые из этих людей были неверующими, они любили свою родину и смотрели на иконы как на часть ее истории. В истории бывали случаи, когда государство устраивало резервации для сохране­ния жизни какой-нибудь части населения, которой грозило уничтожение или вымирание. Эти люди были оторваны от своей жизненной среды, помещены в другую, искусственную среду. Благо это или зло? - И то и другое. Так и иконы были спасены от уничтожения, словно вырваны из рук новых вандалов, или от продажи за деньги в част­ные коллекции новыми иудами, но теперь, с окон­чанием гонений, сам музей, где находятся иконы, стал походить на резервацию, огороженную сте­ной. Иконы сохраняются, но в то же время они пленники. Большая заслуга в сохранении древних икон принадлежит грузинской эмиграции, но сами иконы, вынесенные из храма, становятся похожи­ми на людей в эмиграции и изгнании, покинувших свою родину.

Икона - принадлежность церкви, она сделана для храма; более того, икона требует молитвы. В Евангелии есть притча о человеке, который, по­лучив взаймы талант от своего господина, зарыл его в землю; он не растратил серебро своего гос­подина, он не потерял его, но серебро лежало без действия, и когда он вернул его своему владыке, то вместо похвалы получил грозный укор и наказание*.

* См.: Мф.25,14-30.

Икона вне своего предназначения - мо­литвы и поклонения народа - остается талантом (слитком великой ценности), закопанным в зем­лю. Разве нельзя выделить определенные дни, когда в залы, где хранятся иконы, могли бы прихо­дить верующие для молитвы и священник служил бы перед иконами молебны? Разве нельзя обору­довать один из храмов или помещение при храме так, чтобы туда можно было переносить чтимые иконы для поклонения верующих, для которых созданы эти иконы и которым они принадлежат? Ведь охраняются выставки картин, среди которых есть дорогие полотна и экспонаты. При современ­ной технике, в том числе электронной, можно пре­дотвратить попытки похищения или порчи икон. Мы считаем надругательством над иконами вы­воз их из Грузии для демонстрации в качестве про­изведений искусства. Магометане, иудеи и боль­шинство протестантских конфессий смотрят на икону, как на рецидив язычества в христианстве, как на идолов, которых создали христиане в под­ражание язычникам. Так что протестант, мусуль­манин или иудей будет подходить к иконе с чув­ством внутреннего презрения или отвращения. Мы были свидетелями, как гости-протестанты, приглашенные на церковную конференцию в 1987 году, выражали свое презрение к православной святы­не - нетленным мощам Киево-Печерских под­вижников, а один из них во всеуслышание сказал: «Ох, как страшно; наверно, этой ночью я буду пло­хо спать». Что можно ожидать от экспонирования этих икон в неправославных странах? Магомета­нин скажет: «Слава аллаху, что я не идолопо­клонник», а хасид плюнет при виде икон на пол или в свой платок; протестант скажет: «Надо бед­ным православным, погибающим в духовном не­вежестве, вновь, как в апостольские времена, про­поведовать Евангелие». Неверующий заглянет на выставку из любопытства или чтобы сказать дру­зьям, что он участвовал в культурном мероприя­тии, и будет рассматривать иконы со жвачкой во рту и на всякий случай поинтересуется, во сколь­ко она оценена. Конечно, есть люди на Западе, ко­торые ищут Бога, но скорее они найдут Его в православном храме, чем у святыни, вынесенной на стенды музея или картинной галереи. В лучшем случае на Западе икона будет воспринята как про­изведение искусства и займет в шкале художе­ственных ценностей какое-нибудь среднее место между фресками Леонардо да Винчи и изображе­нием блаженно улыбающихся будд.

В истории Грузии были случаи, когда во время вражеских нашествий иконы увозили в горы, пря­тали в пещерах, иногда замуровывали в стены, но когда опасность проходила, их снова возвращали в храмы, как в их дома. Христиане подвергали себя лишениям и опасностям, часто жертвовали всем, что имели, сохраняя главное - свои святыни в надежде, что перед чудотворными иконами будут молиться не только они, но и их дети и далекие по­томки.

...Заместитель директора музея сам открыл дверь в залы Золотого фонда, пропустил нас впе­ред и остановился недалеко от входа. Мы подо­шли к Нерукотворному Образу Спасителя, как подходят к трону, на котором восседает царь, и опустились на колени. Что я чувствовал в это время, взирая на лик Спасителя? - Его близость к пад­шей человеческой душе, близость Любви. Мне казалось, что Его лик, потемневший от времени, в этот день стал особенно четким и ясным. Я ощу­тил в своем сердце некое удостоверение, что Он смот­рит на меня и внимает моей молитве, что Он исполнит мою молитву. Но в это время мне не хо­телось молиться ни о чем другом, как только о про­щении моих грехов и о вечном спасении моей души. Еще я почувствовал, что грехи и страсти - это бе­зумие души. Затем я начал молиться о спасении своих родных и близких. Поодаль, позади меня, молилась монахиня Марфа. Я тихо спросил у нее: «Как зовут твоих родных?». Она назвала несколь­ко имен. Тогда я снова спросил: «А как зовут тво­их врагов?». Она удивленно посмотрела на меня и переспросила: «Каких врагов? У меня нет врагов». Я продолжал: «Тех, кто обидел тебя или был неспра­ведлив к тебе». Она ответила: «Никто не обидел меня, я не помню, чтобы кто-либо поступил неспра­ведливо со мной, все люди всегда были добры ко мне». Она снова погрузилась в молитву; в ее глазах светилась любовь к Богу и какая-то тихая радость. Я почувствовал нелепость и даже глупость своих вопросов. Какие могут быть враги, если благодать цветет и благоухает, как цветок, в сердце человека! Я поднялся с колен. В залах было пусто, стояла необычайная тишина. В безмолвии душа ощущает поле Божественной благодати, которое, как неруко­творный нимб, окружает иконы.

В престольные праздники Господь и святые особенно близки к людям. Поэтому в древности люди проходили пешком десятки верст, чтобы попасть в храм в престольный день.

Наш проводник и благодетель стоял недалеко от дверей. Он был настолько деликатен, что ни одним движением не хотел напомнить нам о сво­ем присутствии. Он как-то задумчиво смотрел на монахиню Марфу, как будто в ее лице ему откры­лось то, что он не мог вычитать ни в каких книгах,- это был отблеск благодати на лице челове­ка, луч преображения, в котором скрыта тайна че­ловеческого бытия.

Монахиня Марфа подошла к нему и стала бла­годарить его за оказанную доброту. Неожиданно этот человек сказал таким тоном, как будто про­сил что-то очень дорогое у нее: «Приходите еще сюда,- и добавил: - Помолиться».

Прошло несколько месяцев, и я услышал от прихожанки Сионского собора Цисаны, у которой останавливалась монахиня Марфа, когда приезжа­ла в Тбилиси, что ее уже нет в живых. Когда она переходила улицу около памятника Важа-Пшавела, ее сбила машина. Умирающую монахиню привезли в больницу. У нее вытек глаз, лицо было раз­бито, но она в полубеспамятстве говорила: «Неуже­ли этот человек из-за меня попадет в тюрьму?». Ее невольным убийцей оказался юноша, который горько плакал о ее смерти. Он говорил: «Я не по­нимаю, как это случилось. Мне показалось, что какая-то черная птица взмахнула крыльями пере­до мной, раздался удар, больше я ничего не знаю». Католикос-Патриарх Илия II распорядился, в слу­чае, если не приедут за ее телом родные, перенес­ти ее в церковь и здесь совершить погребение и похоронить как монахиню на монастырском клад­бище. Но в последний день перед похоронами за ней приехал брат из Тианети. Монахиню Марфу погребли на кладбище неподалеку от могил ее родных.

Через некоторое время после того, как я узнал о ее смерти, я увидел сон. Какой-то чудесный го­род, обнесенный стенами. Мне говорят: «Здесь живет монахиня Марфа, но ты не можешь войти туда». И вдруг я вижу Марфу, она передает мне запечатанное письмо и говорит: «Возьми его и отнеси Католикосу-Патриарху Илии, пусть он про­читает все, что написано там, иначе я положу это письмо перед Престолом Божиим».

Я написал об этом необычайном сне Патриар­ху. Как мне известно, он послал милостыню в цер­кви и монастыри, чтобы сорок дней поминали мо­нахиню Марфу.

Однажды Цисана предложила мне поехать в Тианети и посетить могилу монахини Марфы. Я ответил, что это будет для меня большой радос­тью. Она сказала: «У меня есть знакомый юноша, который несколько раз возил меня к могиле Мар­фы, я думаю, он не откажет отвезти нас; в какой день мы поедем?». Мы договорились на четверг, когда у меня не было уроков в семинарии. В четверг утром за мной заехала Цисана. Из машины вышел молодой человек и молча открыл мне две­ри. У меня было такое чувство, что он не хочет смотреть на меня, как будто в чем-то виноват пе­редо мной. Цисана сказала: «Возьми благослове­ние». Он послушно взял благословение и, что меня удивило, за всю дорогу не проронил ни слова. Как я узнал потом, это был тот самый человек, кото­рый нечаянно убил монахиню Марфу. Он старал­ся сделать все, что в его силах, чтобы как-нибудь искупить свое невольное преступление. Он наве­щал родственников Марфы и помогал им как сво­им родным. Цисана сказала ему, что лучшим подар­ком для Марфы будет его молитва о ней, и если он хочет сделать ей радость, то должен еженедельно посещать храм и молиться на Литургии. С тех пор он стал ходить в церковь, словно монахиня Марфа своей смертью изменила жизнь этого человека.

Одна женщина рассказывала мне, что когда она ехала с монахиней Марфой на святое место в мо­настырь, расположенный в горах где-то за Мцхета, с ними сидел в машине молодой монах, который увлекался поэзией и сочинял стихи. Он на­чал читать вслух свою лирику, а затем наизусть стихи Важа-Пшавела. У монахини Марфы глаза наполнились слезами, но она молчала. Увидев это, женщина после поездки спросила ее: «О чем ты заплакала? Может быть, этот монах, не зная тво­ей жизни, невольно причинил тебе боль?». Та от­ветила: «Нет, я думала о другом: как трудно мона­ху бороться со своими страстями и искушениями. А он, бедный, как ребенок, играет с огнем». Она повторила: «Мирские песни и стихи для монаха - это огонь, который может сжечь его душу». К со­жалению, ее слова оправдались. Этот монах же­нился, заимел семью и впоследствии ходил по церк­вям, прося помощи для пропитания своих детей, а что еще хуже, вместо покаяния проповедовал, что где «любовь», там нет греха и блуда, что любви все дозволено. Вообще, монах, увлекающийся наукой или мирским искусством, если даже внешне он хранит обеты целомудрия, похож на птицу с опа­ленными крыльями, которая не может ни парить в небе, ни ходить по земле.

Дорога в горы похожа на путь духовной жиз­ни. Человек освобождается от атмосферы города, отравленной миазмами страстей, как от пресса, который давит его душу. Он как будто впервые видит небо и землю. В городе земля скрыта ас­фальтом, словно могильной плитой, а синева неба окутана в пелены дыма, как будто подернута се­рым туманом.

Мы проехали несколько сел, которые казались вымершими; только крик петуха и собачий лай напоминали о том, что здесь живут люди. В нача­ле пути дорога казалась аллеей между деревьями, но их становилось все меньше и меньше, только кустарник и трава покрывали отлогие склоны. Четкие контуры гор, как будто начертанные твер­дой рукой на голубом холсте небес, пленяли душу какой-то особой строгой бесстрастной красотой. Облака, повисшие на небе, были похожи на огром­ные лепестки водяных лилий, которые колеблют­ся на тихих волнах горного озера. Вот, наконец, перед нами кладбище. Я не знаю, что это: окраина города или селение. По склону разбросаны вдале­ке друг от друга дома; не видно ни одной души, как будто мы случайно набрели на мертвый город в пустыне.

Мы вышли из машины. Цисана привела меня к одинокой могилке, на которой стоял деревянный крест. «Мы еще не успели сделать надпись»,- как бы извиняясь, сказала она. Но нужна ли эта над­пись, нужно ли писать здесь имя той монахини, жизнь которой была сокровенна от мира? Я подо­шел к могиле с таким чувством, с каким подходят к колыбели ребенка. Я понял, что сама Марфа хо­тела быть погребенной здесь - тот, кто родился в горах, не может забыть их. Мертвой она верну­лась в свой дом, из которого она была изгнана же­стокостью людей.

Горы похожи на монастырь. Там царит безмол­вие, там дышит вечность, там нет ярких цветов и раскрашенных масок житейского карнавала - там цветет и дышит сама тишина.

Мы отслужили панихиду у могилы Марфы. Петь было некому. Я прочитал все молитвы и песнопения. Говорят, что некоторые монахи, живущие в пустыне, не поют, а прочитывают службы; они не хотят услаждать слух свой даже пением. Когда

я читал молитвы, то мне казалось, что не я молюсь о ней, а она молится о нас.

Я помню праздник Нерукотворного Образа Спасителя, когда мне казалось, что Господь так близок к нам, как будто Он сошел со Своего трона и приблизился к грешным людям, стоящим на коленях перед Его чудотворной иконой. Я помню, что когда в молодости был в Давидо-Гареджийской пустыни*, то видел, как в небе, напоенном солнечными лучами, подобном золотому морю, высоко-высоко парит одинокий орел. Такой орли­цей, взлетевшей в небеса, казалась мне душа по­койной монахини. Эта молитва на могиле была моей последней встречей и прощанием с Марфой.

Монашество твое да помянет Господь во Цар­ствии Своем. Аминь.

* Давидо-Гареджийская пустынь - Лавра, основанная в горах Кахети, в 60 км от Тбилиси, преподобным Давидом Гареджийским (VI-VII века; память его совершается в пер­вый четверток после Вознесения), учеником преподобного Иоанна Зедазенского.

Дата добавления: 2015-08-13