Из журнала контрразведки

В контрразведке волнение. Большая междуведомственная комиссия Потапова закончила в середине июня составление общей инструкции контрразведке. Но беда не в этом. Она даже приступила к составлению плана работ. И это бы еще ничего: я участвовал только в первых двух заседаниях и времени не поте­рял, так как посылал вместо себя заместителя Пашенного.

Вся неприятность — в циркуляре. Это новый сюрприз Потапова. Заботясь о создании новых кадров новой контрраз­ведки, он открывает специальные курсы, что нельзя было не приветствовать. Только в приказании по всем контрразведкам Главное управление Генерального штаба уведомляет, что слу­жить в контрразведке будут только те, кто окончит названные курсы. Агенты и младшие служащие обеспокоены: они уже на службе, не могут ее бросить, чтобы посещать курсы, а потом, оказавшись без диплома, будут подлежать увольнению. Хода­тайства и протесты моего помощника, состоящего для связи при Главном управлении, не приводят ни к чему. Ему твердо разъясняют двумя словами: «Никаких исключений».

Еду к Потапову.

— Да ведь вы сами пригласили читать лекции на курсах всех наших старших юристов, начиная с Александрова! Я разрешил им посвятить часа по два в день на лекции. У нас агенты все время проходят практическую школу тех же про­фессоров. Вашим циркуляром вы срываете всю работу. Мне придется закрыть контрразведку.

Потапов продолжает упорствовать, пока я не говорю, что вынужден буду запретить своим следователям читать лекции, так как останусь один.

Он сдается. Не уезжаю, пока не получаю письменное к циркуляру дополнение, из которого следует, что для нынеш­него состава петроградской контрразведки посещение курсов не обязательно.

На службе я принимал посторонних лиц только один час в день — от 6 до 7 часов вечера, чем вызывал жестокие наре­кания нетерпеливой публики.

— Кто вы такой?! — иногда раздраженно кричали на меня разочарованные ходатаи, — мы любого министра достанем скорее, чем вас.

Тем не менее менять порядка я не собирался. У меня нет времени разговаривать в приемной больше часа в день, а вся­кий явившийся мог поговорить в любой час дня и ночи с дежурным следователем или обратиться в мою канцелярию и условиться о встрече со мной.

Непроходимые трудности были в другой области: нам не удавалось устанавливать систематического наблюдения за лидерами большевиков. В апреле, еще при Корнилове, мне помогла наша студенческая организация. Она начала было представлять ежедневные сводки о том, что происходит в доме Кшесинской. Однако по прошествии нескольких дней регулярные донесения оборвались. Мне заявили, что я втя­гиваю в политику; а после жестокого преследования всех, занимавшихся политической разведкой при старом режиме, уговорить кого-нибудь влезть в политическую партию — было неимоверно трудно. Достаточно сказать, что даже на нас, за­нимавшихся всего только немецкими делами, смотрели как на обреченных. К этому остается прибавить, что видные большевики имели обыкновение тщательно замаскировывать свои следы.

Так, трусливый по натуре Ленин очень любил скрывать­ся. В лучшем случае мне приходилось узнать, где он провел уже истекшую ночь, а поэтому восстановить за ним раз по­терянное наблюдение было совсем нелегко.

В начале июня Балабин мне сообщил, что Петроградский округ получает специальные задания по обороне, а потому наш тыловой Штаб переформировывается. В связи с этим преоб­разованием был восстановлен отдел генерал-квартирмейсте­ра, а меня назначили генерал-квартирмейстером с оставлени­ем контрразведки в моем непосредственном подчинении. Одновременно Половцов приказал мне лично продолжать вести дело по обвинению большевиков в государственной измене.

Начальником контрразведки был назначен по моему представлению талантливый, смелый, решительный судеб­ный следователь В. Кроме большевиков, я оставил непосредственно за собой одно неприятное дело о копии с докумен­та, выкраденного из мобилизационного отдела Главного уп­равления Генерального штаба. Эту бумагу мои агенты раско­пали в одной небольшой гостинице на Фонтанке, где ютились всякого вида подозрительные люди. Мне не пришлось довес­ти этого дела до конца, а потому я лишен права назвать фами­лии. Следующий за мной генерал-квартирмейстер, полковник Пораделов передавал мне уже за границей, что его контрраз­ведка, идя по тому же направлению, также не успела закон­чить расследования; но, продвигаясь дальше, имела все основания ожидать так называемого «громкого процесса» (При таких условиях решать о возможности предать дело глас­ности я предоставляю полковнику Пораделову.).

В мое время о подробностях расследования знали три человека: я, Балабин и Генерального штаба генерал Сатеруп, который взялся нам помочь. Дело в том, что в упомянутой компании, вернее сказать, шайке, из гостиницы на Фонтан­ке часто бывал один довольно видный офицер, который рань­ше служил в Штабе. Он принимал заметное участие в фев­ральской революции, а потом пошел по администрации. В новых учреждениях его бездеятельность, а может быть, и зло­намеренная служба Германии, ознаменовалась невероятным развалом. Этот офицер вел разгульный образ жизни среди по­донков общества, поэтому, естественно, наши подозрения на­правились в его сторону, тем более что выкраденный документ был в его ведении (Этого офицера не было в эмиграции. Он остался у больше­виков). Предстояло проследить, проверить даль­нейшее. Генерал Сатеруп приходил в ужас. Даже Балабин начинал нервничать. Он говорил мне так: «Спасем честь мун­дира; если самое тяжелое подтвердится, то мы с тобой поедем на квартиру, вручим ему револьвер и предложим в нашем присутствии застрелиться».

Но революция спасла и этого, как многих других, чьи дела закрылись на вечные времена.

Как общее правило, шпион на дознании никогда не при­знается в своей деятельности, горячо клянется всеми святы­ми в своей невиновности, для убедительности призывает болезни и несчастия на головы своих детей или близких, а жен­щины сверх того впадают в истерику, падают на колени. И вся эта ложь для непосвященного кажется самой неподдельной искренностью.

Однажды мы с Александровым допрашивали одного очень подозрительного Сорокина, проживавшего в Лигове. Он призывал к забастовкам на заводах района Нарвской зас­тавы, это мы определили точно. О его связях с немцами пря­мых улик вначале не было, но косвенных, по донесениям сек­ретных агентов — порядочно. Сорокин тоже — в слезы и на колени. Александров случайно выходит. Я делаю вид, что смотрю в окно. Он с рыданиями поднимается и, думая, что я не вижу, быстро стягивает первую, попавшуюся бумагу с мо­его стола и скорее в карман. Я поворачиваюсь, хватаю его за руку. Слезы сразу высохли, а косвенные улики прояснились.

Больше всего донесений приходило о несуществующих Т. С. Ф.-ах. Можно подумать, что весь Петроград покрывает лес мачт, по которым посылаются донесения в Берлин. Пред­лагать разыскивать эти станции — простейший способ завя­зать с нами знакомство.

И кто только не приходит с разными услугами! Услыхав как-то шум в приемной, я вышел посмотреть. Застаю офице­ра, юнкера, а кругом толпу народа. Мне докладывают, что офицер привел юнкера, обвиняя его в шпионаже. Приглашаю к себе офицера. На нем форма Казанского драгунского пол­ка. Корнет, уж немолодой — лет 30-ти. Казанский полк я довольно часто встречал на фронте. Задаю корнету ряд воп­росов о полке и действительно убеждаюсь, что славные дела Казанских драгун ему близко знакомы.

— Почему же вы арестовали юнкера?

— Я схватил его на Невском и привел прямо сюда: он шпион.

Слово за словом выясняется, что юнкера он сейчас уви­дел впервые в своей жизни, а схватил его за внешность, как блондина, полагаясь исключительно на свое чутье.

Речь офицера спокойная, но глаза ужасны: неподвижный, тяжелый, сосредоточенный взгляд. Сумасшедший? Так и ока­залось: доблестный офицер был в бою тяжело ранен в голову, потерял рассудок, сидел в доме умалишенных. Оттуда бежал. Сколько таких гуляло по улицам? Вызываю по телефону смот­рителя лечебницы, возвращаю ему офицера, а расстроенного вконец юнкера утешаю, что он очень дешево отделался. Усту­пая его просьбам, выдаю ему для представления начальнику училища удостоверение с печатью, что он «вовсе не шпион».

Среди иностранцев, приехавших в июне в Петроград, был известный швейцарский социалист Роберт Гримм. Попав в Россию под видом ознакомления с революцией, он был встре­чен автомобилями и овациями на вокзале и на первых порах вызывал горячие симпатии Президиума Совета, а также не­которых министров-социалистов, особенно Скобелева.

Однако после такой обшей радости дружеские чувства внезапно постигло горькое разочарование. Удалось перехва­тить чересчур откровенную телеграмму от немецкого вице-консула в Женеве Гофмана, посланную Гримму в Петроград. На память мне трудно привести точный текст телеграммы. Заметим только, что по нему можно было безошибочно су­дить, что Гримм имел определенное задание от Гофмана — добиться сепаратного мира России с Германией, действуя через Совет. Конечно, можно спорить и против документов, но уже гораздо труднее.

Официально социал-демократическая формула Гримма, как известно, переписывалась в Петрограде в таком виде: «Самая важная и совершенно неотложная задача русской ре­волюции в настоящий момент — борьба за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов, борьба за мир в международном масштабе».

Ратовать за немедленное прекращение войны не возбра­нялось, если оратор исходил из какой-нибудь политической платформы, хотя бы пораженческой. Но когда та же мысль являлась из немецкой инструкции, то оригинальное понятие должно было получить более узкое толкование.

Вот и доказывай каждый раз, откуда именно пришла мысль о сепаратном мире.

Временное правительство очень горячо обсудило новое положение Гримма. Переверзев рассказывал мне, что мини­стры-поручители были посрамлены выше меры, даже не на­шли, что возразить. Временное правительство единогласно постановило выслать Гримма в 24 часа за пределы России.

Переверзев меня вызывает, сообщает решение Прави­тельства, приказывает привести его в исполнение, проследить Гримма до границы.

— Вот так, Павел Николаевич, — отвечаю я, — благода­рю вас за добрые вести; но почему бы нам не поместить Гримма в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и не рассказать ему о содержании нескольких статей нашего Уголовного Уложения? Это было бы так наглядно для других гостей.

Переверзев смеется:

— Вы хотите невозможного. Будьте счастливы и высылке.

Согласно новому порядку, Правительству еще предсто­ит защищать свое решение во Всероссийском съезде Советов. Для сего оно назначает докладчиком министра-социалиста Церетели. Выступление последнего на трибуне 19 июня вы­зывает жаркие дебаты и особенно резкие выпады ныне здрав­ствующего члена II Интернационала Абрамовича, и уже умер­шего Цедербаума (Мартова), особенно защищающих Гримма.

Церетели не смущается. Он аргументирует, настаивает и в финале добивается подавляющего большинства, признав­шего постановление Правительства правильным.

Таким образом, необходимо отметить, что Гримм, счастливо избежав каторжных работ, был изгнан из России не одними буржуазными министрами, но согласно поста­новлению многолюдного съезда Советов. Своим пригово­ром съезд удостоверял подлинность описанного факта; само же дело приобретало международный интерес ввиду положения Р. Гримма и той исключительной роли, которую он играл на интернациональных пораженческих конферен­циях в Швейцарии, — тех самых, поставим в скобках, где протекала работа Ленина и его клики.

Напомним, что Циммервальдская конференция избрала руководящий центр, так называемую Интернациональную комиссию, куда вошли: член итальянской палаты Моргари, член Швейцарского Университетского совета Нэн, Роберт Гримм и, как переводчица, Анжелика Балабанова.

Комиссия обосновалась в Берне, откуда давала руково­дящие указания по всем странам через свой постоянный секретариат; а последний состоял всего из секретаря Роберта Гримма и переводчицы при нем Балабановой.

Итак, Роберт Гримм рассылал по Европе «руководящие указания», собирал конференции, а сам, как мы документаль­но доказали (в Петрограде), получал инструкции от немец­кого вице-консула в Женеве Гофмана (Что касается Балабановой, то ее работа на Германию была ра­зоблачена итальянской прессой и Бурцевым в октябре 1917 года. См. «Мессажеро» и «Общее Дело» номер 15, 12 октября 1917 года).

Дата добавления: 2015-08-09