Дело генерала Гурко

Рассказывая о том, как останавливали маятник, когда его качнуло вправо, нельзя не привести нескольких деталей из отношений министров к Гурко (Гурко Василий Иосифович (1864-1937) — с 31.03.1917 Главно­командующий армиями Западного фронта. После обнародования Декларации прав солдата 15.05.1917 подал рапорт, что он «снимает с себя всякую ответственность за благополучное ведение дела», вследствие чего 22.05.1917 смещен с должности. 21.07.1917 арестован, вско­ре освобожден и выслан за границу.).

21 июля, утром, ликвидируя свои дела в Штабе округа, я встретил сияющего от удовольствия адъютанта помощника Главнокомандующего — Козьмина (К сожалению, не помню фамилии. Но у Козьмина был всего один адъютант — поручик с высшим образованием, небольшого рос­та, старый революционер. Кажется, Чарномский? Казьмин А. И. — прапорщик, помощник Главнокомандующего войсками Петроградского округа).

— Если бы вы только знали, кого мы сегодня арестова­ли! — говорит он, не умея скрыть своего восторга.

— Откуда же я могу знать, что происходит в вашей тай­ной канцелярии? Кого именно?

— Генерала Гурко.

— А что он сделал? — непосредственно срывается у меня удивленный вопрос.

Наступает неловкое молчание. Мой собеседник смотрит на меня с растерянным видом.

— Как, что сделал?

— Ну да, какое у вас было основание для ареста?

— Как, какое основание?.. Да ведь это Гурко, понимае­те — Гурко! Нет, вы никогда не поймете! — восклицает он, кидает на меня безнадежный взгляд и уходит.

Начинаю припоминать слухи с фронта, что Главнокоман­дующий генерал Гурко настаивал пред военным министром на решительных мерах для спасения дисциплины в армии, имел с министром крупные столкновения и был уволен.

Арестовывать генерала ездил Козьмин со своим адъютан­том. Они привезли его в Штаб, на квартиру Козьмина, а от­туда через два дня водворили в Петропавловскую крепость.

24 июля утром меня зовет новый начальник Штаба Багратуни. Он передает мне небольшую папку и говорит:

— Вот дело генерала Гурко. Военный министр приказал произвести расследование. Поручите его контрразведке.

Отвечаю:

— Я не знаком с генералом Гурко и никогда его не видел, но предвижу заранее, что бывший начальник кавалерийской дивизии и начальник Штаба Верховного — генерал Гурко — отнюдь не шпион.

— Что вы, что вы, конечно, нет! — даже вздрогнул Багратуни от такого резкого слова.

— Ну, а в таком случае контрразведка, которая пресле­дует только шпионов, этим делом заниматься не может, и разрешите мне вам его вернуть.

Багратуни явно неприятно; он отстраняет протянутую папку:

— Да, вы правы, совершенно верно; но не торопитесь, подождите. Я потом вам скажу.

В этот же день я случайно оказался в кабинете Баграту­ни, когда у него была супруга генерала Гурко. Симпатичная, с большими глазами, эта женщина приходила протестовать, и что было особенно тяжело видеть, обращалась к начальнику Штаба с полной уверенностью, что он также возмущен слу­чившимся. Она говорила, что это первый случай за все вре­мя существования Петропавловской крепости, чтобы в нее кого-нибудь посадили без «ордера», как это было сделано с ее мужем (Я слышал, будто бы прокурор отказался вообще подписать какой бы то ни было ордер). Как бы ища защиты, она часто поворачивалась в мою сторону. Багратуни отвечал что-то неопределенное, а я не мог на нее смотреть.

Вернувшись к себе, я решил сам ознакомиться с делом, облетевшим с таким треском всю печать. И чего только не говорили о нем в газетах со слов услужливых осведомителей: контрреволюция, переписка с низложенным монархом, заговор, — ну, словом, сразу все темы для бесконечного бульварного романа. Как же не увлекаться такими сообщениями, если газе­ты приводят подлинные слова самого министра Некрасова, про­изнесенные им на ночном заседании в Зимнем дворце: «Гене­рал Гурко в своем плане пишет, что все верные слуги Государя в силу обстоятельств должны только на время приноровиться к но­вым порядкам и принять соответствующий вид».

Открыв небольшую папку, называемую «Дело генерала Гурко», я нашел в ней всего только один лист бумаги, а имен­но, письмо Гурко к Государю.

Таким образом, будем точны: прежде всего, не перепис­ка, а одно письмо. Оно было на четырех страницах и имело дату 2 марта. Генерал писал только что отрекшемуся Импе­ратору. По содержанию письмо не только не заключало ка­кого-то плана, но там не было ни совета, ни даже малейшего намека, что можно исправить случившееся. Гурко заменял одно время генерала Алексеева по должности начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, то есть был спод­вижником Государя. Но 2 марта это был просто близкий че­ловек, который хотел высказать только свое душевное сочув­ствие тому — другому, хоть чем-нибудь его поддержать в ве­ликом горе, которое на него обрушилось. И слова утешения больше касались Воли Божьей.

Отсюда видно, что министр Некрасов в своем пересказе далеко ушел от действительности. В письме была одна фра­за, касающаяся Наследника. Генерал писал, что, может быть, для мальчика все будет к лучшему: он в тиши окрепнет, бу­дет расти в спокойной обстановке, учиться, наберется зна­ний, «а пути Божьи неисповедимы: кто знает, — может быть, сам народ когда-нибудь призовет его». Против этого места на полях стояли красным карандашом большие и малые воскли­цательные знаки.

На этом письмо, а с ним и все «дело Гурко» заканчивается.

При всем желании, не найти там ни контрреволюции, ни заговора, ни даже той малой мухи, из которой можно бы сде­лать слона.

Но что поистине было исключительного на этих четырех страницах, так это совсем не то, что писал генерал Гурко, а собственноручная резолюция начальника кабинета военного министра, поставленная чернилами на полях письма:

«Военный министр приказал привлечь генерала Гурко по 126-й статье Уг. Ул. Полковник Барановский» (Эта статья старого Уголовного уложения применялась к винов­ным в участии в сообществе, заведомо поставившем целью своей де­ятельности ниспровержение существующего в государстве общественного строя).

Вряд ли царские архивы Министерства юстиции видели такие рискованные надписи. Если в те отдаленные времена инсценировались процессы и министры тоже «приказывали» следственной власти подгонять обвинения под определенные статьи, то они не писали таких откровенных резолюций на официальных бумагах; а тем более на тех, кои представляли собой вещественные доказательства.

При этом важно еще заметить, что даже независимо от заключения по существу всего дела, за это письмо Гурко ни­как нельзя было подвести ни под какую статью: согласно декрета Правительства, все действия, направленные в защи­ту старого строя и имевшие место до 4 марта, подлежали полной амнистии. На основании этого декрета были, напри­мер, амнистированы в Ораниенбауме офицеры, стрелявшие 3 марта из пулемета. Письмо Гурко было от 2 марта, и на него, в довершение всего, распространялось и действие названно­го декрета.

Вечером того же дня захожу к Багратуни, чтобы напом­нить о деле. Наш разговор повторяется в тех же выражени­ях. Слышу ответ: «Да... но и подождите».

Выйдя от него, мне вдруг пришла мысль: о чем я спорю? О каких принципах, которые меня уже не касаются? Через два дня все равно меня не будет в Штабе. А разве не лучше, если это расследование произвести под моим наблюдением? Ос­нований для обвинения все равно не найдут, так как их нет; но без меня дознание будут тянуть; Гурко будет сидеть; а в этом и заключается главная опасность. Сколько раз я повто­рял членам Следственной комиссии Муравьева, что они са­жают в Петропавловскую крепость представителей старого режима не для суда Временного правительства, а для большевиков. Они все мне не верили, что приход к власти больше­виков — вопрос самого небольшого времени и что в случае вос­стания защищать Правительство будет некому. Если же теперь мне представляется возможность сохранить хоть одного, то надо спешить.

Звоню в контрразведку, вызываю Каропачинского, про­шу немедленно приехать. Он быстро появляется.

— С вами, Всеволод Николаевич, я начал контрразведку. А вот вам и мое последнее дело. Произведите лично рассле­дование о генерале Гурко.

Вижу удивленное лицо Всеволода Николаевича. Передаю ему досье, предлагаю прочесть письмо. Конечно, я не позво­лил себе указывать, какого ожидаю заключения. Надо знать характер Каропачинского. Он всегда ревниво оберегал незави­симость судебных решений, он никогда не мирился с давле­нием извне на следственное производство. Для него сама по себе резолюция Барановского уподоблялась большому красно­му флагу, которым размахивают на корридах в Испании.

Я только сказал ему:

— Даю вам 48 часов на производство расследования.

— Зачем так много? — услыхал я короткий ответ.

Уже на другой день он привозит мне законченное рассле­дование. Внизу, перед подписью выведена трафаретная фра­за: «Состава преступления не найдено, а потому постановил дело прекратить».

Но он был бы не Каропачинский, если бы и здесь не проявил своей инициативы. Меня ждал сюрприз.

— Вы знаете, Борис Владимирович, у нас до сих пор каж­дый день бывают товарищи прокурора Судебной палаты, которым мы передаем разные дела. Так я предложил сегодня одному из них тоже подписать постановление после меня, что он и сделал. Таким образом, и заключение прокурорского надзора уже имеется.

Подписываю препроводительную бумагу.

— Возьмите внизу мою машину, отвезите от меня все это прокурору Палаты и вручите ему лично.

Бедный Всеволод Николаевич! Ему так влетело, что когда через полчаса он вернулся обратно, то еле переводил дыхание; а на лице еще оставались красные пятна, но глаза смеялись.

— Никогда не видел прокурора в таком состоянии: он так рассвирепел, что я даже слова не мог вставить.

— Как? — воскликнул я. — Прокурор не согласился с мне­нием контрразведки?

— Нет, об том и речи не было. Он только выражал не­удовольствие за такую поспешность в производстве рассле­дования.

Я не напоминал больше Багратуни о деле Гурко. Сам же он, надо отдать ему справедливость, тоже никогда меня о нем не спрашивал.

На другой день я простился со Штабом округа, а через несколько дней генерал Гурко был выпущен из крепости и выслан за границу.

Дата добавления: 2015-08-09