О премии

Приняв на работу Барановского, снял я часть головной боли о химиках, стало мне легче работать, но была одна небольшая неприятность. Николай Семенович раза два-три в год попадал в медвытрезвитель. Для меня вообще осталось загадкой, как в нашем городе милиция умудрялась выполнять план по доходам медвытрезвителя. Стоила ночь там, как и везде в СССР, 15 рублей, наличными милиция не брала, а высылала счет на завод вместе с требованием отчитаться перед ней о воспитательной работе с пьяницей. 15 рублей вычитали из зарплаты, пьяницу полагалось разобрать на собрании и протокол собрания выслать в милицию. Кроме этого, пьяница лишался премии, ему передвигалась очередь на квартиру и т. д. Все это входило в стандартный набор воспитательной работы. Это все понятно, непонятно было, как милиция находит пьяниц? Дело в том, что по этому показателю Ермак выгодно отличался даже от моего родного Днепропетровска, не говоря уже о Москве или городах Урала. За 22 года своей жизни там, я только один раз видел отдыхающего на газоне мужика в таком состоянии, в котором его действительно надо было доставить в медвытрезвитель, и то, возвращаясь через 10 минут, я его уже не увидел, т. е. какой-то жалостливый знакомый отволок его домой. Город ведь маленький, у нас и шагу невозможно ступить, чтобы не наткнуться на знакомого. То ли дело было в те годы в Москве, там вечером пройдешься и обязательно где-нибудь да наткнешься на валяющегося алкаша, а в Свердловске, скажем, алкашам и зима была небольшой помехой. Зашли среди бела дня на главпочтамт дать телеграмму, а там в тамбуре один лежит, и еще один под столом в операционном зале. А на Свердловском вокзале в туалете — прямо под писсуарами. У нас же такого безобразия никогда не было.

С другой стороны, у нас и милиционера увидеть, надо было постараться. Разве что на праздники, когда у них появлялся повод надеть парадную форму, да изредка под вечерок увидишь, как по улицам медленно едет милицейский УАЗ — патрулирует, однако. И как Барановский в окружении приятелей мог состыковаться с милицией так, чтобы та могла его у них отобрать, мне было непонятно. Дело в том, что я никогда не видел его упившимся «до положения риз», он всегда стоял на ногах. Я даже шутил, что менты, видимо, пользуются безотказностью Николая Семеновича, и когда у них туго с выполнением плана, то просят его прийти и переночевать у них. Но как бы то ни было, по 2–3 раза в год мне из отдела кадров приходила бумага, что Барановский «опять», и требование

0 принятии к нему мер воспитательного характера.

А какие я к нему меры приму? Я бы и в России не стал позорить ветерана войны на собрании, а в Казахстане, где казахи с исключительным уважением относятся к старшим, это было вообще недопустимо. Поручал секретарю, чтобы она напечатала липовый протокол собрания, да сообщение, что мы, де, передвинули его в очереди на получение квартиры, благо у него квартира была, и в очереди он не стоял. Все же попробовал с ним переговорить с глазу на глаз.

— Николай Семенович, давайте я тайно, никто не узнает, договорюсь с ЛТП^[2], официально сообщим, что вы в отпуске, и вы там пролечитесь.

Он так грустно посмотрел на меня поверх очков и говорит:

— Юрий Игнатьевич, я цех когда-нибудь подводил?

Что да, то да. Цех он никогда не подводил — не прогуливал, на работу приходил вовремя даже после медвытрезвителя, приходилось вызывать его на работу вечером и ночью, и не было случая, чтобы он не приехал и не сделал то, что требовалось.

— Юрий Игнатьевич, я не алкоголик, но просто мне надо иногда купить бутылочку портвейна.

Думаю, что и это было правдой — он действительно мог деньги отсылать дочери и покупать бутылку портвейна очень редко, поскольку его всегда приглашали помочь и, само собой, тот, кто приглашал, тот и бегал за портвейном. Но с другой стороны, он ведь был одинок, и если лишить его возможности таким образом общаться с людьми, то во что превратится его жизнь? Наверное, его приглашали бы и так — не для работы, но пойми почему — может быть, из жалости, а Барановский, как умный человек, это безусловно понял бы и отказался. А так он и на людях, и на совершенно достойных основаниях принимает угощение. Ну что тут с ним можно поделать?

А на заводе ежемесячно подводились итоги соцсоревнования и цехам, занявшим первое место, полагалась премия. По нашей группе цехов она была невелика, что-то 200 или 300 рублей, но я считал, что буду недостаточно хорошим начальником цеха, если и эти денежки не подгребу к цеху. Мы их внутри цеха распределяли между наиболее отличившимися работниками. Кроме этого, отдельно и мне полагалась премия, где-то рублей 20 или 30. Поэтому вполне можно считать, что я из корыстных побуждений старался сделать все от меня зависящее, чтобы занять первое место. И у меня это получалось примерно половину месяцев в году.

Итоги соцсоревнования подводились в актовом зале под председательством директора. Сначала плановый отдел докладывал производственно-экономические итоги месячной работы цехов, затем выступал заместитель директора по кадрам Ибраев. Темирбулат зачитывал список прогульщиков, нарушителей дисциплины и тех, кто побывал в медвытрезвителе. За крупные непорядки, скажем, за прогулы, могли весь цех передвинуть с первого места, а за медвытрезвитель лишали премии начальника цеха. Ну и вот как-то раз совпадает, что у нас первое место, а Темирбулат зачитывает, что в ЦЗЛ Барановский попал в вытрезвитель. Затем еще раз, тут Темирбулат уделил мне персональное внимание, сообщив, что я держу в цехе злостного пьяницу, позорящего завод. Директора это заинтересовало, и он после подведения итогов пригласил меня к себе в кабинет.

— Слушай, зачем тебе лишаться премии? Давай этого, как его, Барановского, уволим

— Семен Аронович, нельзя! У человека золотая голова и руки, уволим — себе дороже будет, поскольку на нем держится вся новая техника (да и старая тоже) химиков. Я пытался его воспитывать, но без результатов — он уже пожилой, ветеран войны, у него сложилась такая жизнь, он ею живет и доволен, цех он никогда не подводил, а то, что меня иногда лишают премии, так черт с нею, надежная работа химиков стоит дороже.

Донской посмотрел на меня изучающе, а потом сказал фразу, которая произвела на меня впечатление своей точностью, а посему запомнилась навсегда.

— У многих работников бывает только одно достоинство — то, что они не пьют.

На этом разговор и закончился, но я недооценил директора. Проходит еще какое-то время, Барановский снова ночует в вытрезвителе, а мой цех занимает первое место. Ибраев на подведении итогов зачитывает список прегрешений, я жду, когда же вспомнят о Барановском, но Темирбулат о нем промолчал, и меня премировали. Я решил, что это в отделе кадров напутали и забыли включить Николая Семеновича в проскрипционный список Ибраева, и обрадовался. И только потом, когда я лучше узнал Донского, то понял, что это он дал команду своему заму по кадрам стереть Барановского из памяти и больше о нем не вспоминать, т. е. директор не позволил мне жертвовать деньгами во имя завода, хотя мне даже в голову не пришло самому его об этом попросить.

Видно птицу по полету

Барановский — удобный пример, чтобы осветить еще один аспект управления — способность управленцев со временем, с приходом опыта распознавать людей порою по одному слову, по одному действию.

Был у меня хороший знакомый Фима Маслер, еврей из Одессы с соответствующим темпераментом — живой и веселый. Приехал в Ермак в одно время со мной и тоже молодым специалистом — инженером-электронщиком. Электронику, судя по всему, знал прекрасно, по крайней мере, общага мне запомнилась и такими картинками: в дверь заглядывает чья-то голова с вопросом: «Фимка не у вас? А то у нас телевизор барахлит». И Ефим всем и всю радиотехнику ремонтировал. Работал он на участке КИП электроцеха и, кстати, первое время под руководством Барановского (пока тот не запил). Потом, когда меня назначили заместителем директора по коммерческой части и транспорту и дела ЦЗЛ как-то от меня отдалились, на заводе был организован цех КИПА (контрольно-измерительных приборов и автоматики), и начальником этого цеха стал Маслер.

Мы встречались на оперативках и у меня в кабинете, если ему требовалось по снабжению что-либо такое, для чего был нужен замдиректора. И как начальник Фима стал вызывать у меня сомнения.

Дело в том, что он в его собственных глазах никогда и ни в чем не был виноват, он всегда выкручивался и оправдывался. Что бы ни случилось по вине его цеха, а виноват всегда будет другой. Так не бывает, кроме того, это очень отрицательно характеризует такого начальника, хотя ему самому кажется, что наоборот — если он оправдался, то начальник он замечательный.

Со стороны руководителя это смотрится так: если починенный сознает свою вину, то значит есть надежда, что он примет меры, чтобы в дальнейшем подобного прегрешения не допустить, но «невиноватый» ничего делать не будет, ведь он уже все сделал — доказал свою невиновность. Когда начальник всеми силами изворачивается и выкручивается, то со стороны это выглядит очень мерзко, и я как-то инстинктивно это понял, и никогда не оправдывался, даже если моей вины точно не было. Но если неприятность возникала в моем ведомстве, то я вину брал на себя безусловно. Скажем, по тем временам, чтобы что-то привезти на завод, это надо было заказать за год. Какой-нибудь цех прошляпил — не заказал нужную позицию, а когда она потребовалась, дал заявку в отдел снабжения и начал громогласно вякать, что, дескать, не может работать из-за того, что у него нет этой позиции. Но отдел снабжения — не пожарная команда, мы не могли в один момент достать то, что нужно заказывать загодя. Я вроде и не виноват, а что — заводу от моей невиновности легче стало? Заводу же не невиновность моя нужна, а вот та самая штука, которую мы пока на завод привезти не сумели. Я, конечно, начальнику цеха выдаю за ротозейство, но, одновременно, директору объясняю, что мы делаем или будем делать, чтобы достать необходимое в пожарном порядке и когда примерно это достанем.

Более того, в первые дни моей работы замом, директор меня жалел из-за моей неопытности и вопросы ставил моим подчиненным через мою голову. Я одно совещание посмотрел на это, второе, а потом остался один на один с директором и высказал ему примерно следующее.

— Семен Аронович, вы, пожалуйста, по вопросам снабжения и транспорта действуйте через меня — мне ставьте вопросы и меня ругайте за неисполнение. А то я получаюсь каким-то посторонним.

— Так ты же еще не вошел в курс дела.

— Ничего, если вы будете меня обходить, то я долго еще не войду в курс дела. Зарплату я получаю как настоящий заместитель, вот вы и ведите себя со мною как с настоящим заместителем.

И просьба: мои подчиненные это, конечно, ваши подчиненные, и вам виднее, как поступать, но все же постарайтесь не ругать их при мне, ругайте меня, а я уж с ними сам разберусь.

Директор моей просьбе внял, правда, ругани на мою голову от начальников цехов стал во много раз больше, но зато мне стало легче! Во-первых, я чувствовал свою нужность, а стрессы от постоянных упреков заставляли мозги шевелиться быстрее. Во-вторых, мои подчиненные признали меня по-настоящему своим, а порядочные люди обычно остро переживают, когда из-за них ругают их начальника. Потом, я остро реагировал, если начальники цехов допускали по отношению к моим подчиненным пренебрежительную бестактность типа «отдел снабжения ничего не делает» или «железнодорожники всю ночь проспали». Тут уж я высказывался в адрес болтунов и быстро отучил коллег списывать непорядки только на моих людей. Своих же я, если и ругал, то попреками, скажем, получу порцию нагоняя от директора, звоню в железнодорожный: «Игнат! Ну, сколько же можно?! Директор опять меня из-за тебя выдрал! Ну, сделай же что-нибудь и скажи, что я должен сделать, чтобы этот вопрос больше не возникал!»

При всем при этом я сразу же в своих цехах и отделах запретил оправдываться.

— Если на заводе что-то случилось по вине снабжения или транспорта, то неважно, кто именно вызвал проблему — мы или цеха. Если проблема наша, то и наша вина — значит, мы чего-то недосмотрели, не умеем еще предупреждать такие неприятности. Поэтому никогда не оправдывайтесь: просто констатируйте как факт, кто еще в этом виноват, а сами немедленно думайте и принимайте меры по решению проблемы. Мы и так кругом виноваты, поэтому для нас не имеет особого значения — больше вины или меньше. Но цеха, видя, что мы не отказываемся решать вопросы и делаем все, чтобы их решить, успокоятся и не будут злобствовать.

Конечно, тут многие факторы сыграли свою роль, но, надеюсь, что и эта моя политика свое дело сделала — со временем атмосфера разрядилась и стала деловой.

Вот почему я и утверждаю, если подчиненный все время ищет оправданий, то это плохой подчиненный, вот почему и я, когда увидел, что Ефим Маслер постоянно выкручивается, пришел к выводу, что в начальники цеха он не годится. Но это был не мой цех, не я за него отвечал, а главному инженеру было виднее, что делать.

Однако как-то идем с Бондаревыми и Харсеевыми по коридору заводского профилактория в сауну, а навстречу Барановский. Я его уже очень давно не видел, поэтому обрадовался встрече.

— Николай Семенович, решили подправить в профилактории большевистское здоровье?

Однако Барановский как-то смущенно заулыбался.

— Нет, меня, знаете, выгнали из ЦЗЛ, и я теперь работаю в профилактории электриком.

Ё-моё! Возмущению моему не было пределов, тем более, что уже сидя в сауне, я начал вспоминать что последнее время начальник ЦЗЛ Тимофеев на селекторных совещаниях очень часто стал жаловаться на то, что ЦЗЛ не выделяют автомашину. Выгнали Барановского, а теперь возят анализаторы на ремонт в Павлодар, — сообразил я.

Утром прихожу на работу и сразу звоню в химлабораторию Тишкину.

— Петрович! Вы что там с Тимофеевым умом тронулись? Вы зачем выгнали Барановского?

— Это вы в заводоуправлении умом тронулись, когда передали ремонтную группу химиков в штат цеха КИПА! Семеныч попал в вытрезвитель, а Фимка его сразу же и выгнал с завода.

Я набираю Маслера.

— Ефим Михайлович, ты что, совсем охренел? Ты зачем выгнал Барановского?

— Это не твое дело! Мне алкаши в цехе не нужны.

— Да он алкаш в десятую очередь, а в первую он специалист, которых у тебя нет. Я в ЦЗЛ с Барановским анализаторы на ремонт в Павлодар не возил, ты же выгнал его, а сам анализаторы отремонтировать не способен…

Фимка бросил трубку, а у меня сложилось четкое убеждение, что Донской его заменит, поскольку так, как Маслер, работать начальником цеха нельзя. Действительно это случилось, хотя и через несколько лет: если человек не понимает, что его главная ценность не его зарплата, а его подчиненные, если он не понимает, что всегда виноват во всех недостатках порученного ему дела, то он не начальник.

Дата добавления: 2015-08-18