Российская мобилизация

Тотчас после разрыва между Австрией и Сербией и ввиду мобилизации австрийских корпусов не толь­ко на сербской, но и на русской границе, на корон­ном совете в Царском Селе 25 июля постановлено было объявить не фактическую мобилизацию, а «предмобилизационный период», предусматривавший возвращение войск из лагерей на постоянные квар­тиры, поверку планов и запасов. Вместе с тем, чтобы не быть застигнутыми врасплох, предрешено было в случае надобности (определяемой министерством ино­странных дел) произвести частную мобилизацию че­тырех военных округов — Киевского, Казанского, {308} Московского и Одесского. Варшавского округа, ко­торый граничил и с Австрией, и с Германией, поды­мать не предполагалось, чтобы не дать повода по­следней увидеть в этом враждебный акт против нее. Произошло большое недоразумение.

Такое решение могло быть принято лишь благо­даря удивительной неосведомленности Сухомлинова, присутствовавшего на совете без своих опытных и знающих сотрудников. Как я уже говорил, ввиду известных нам договорных отношений между Австри­ей и Германией, русский план мобилизации и войны предусматривал только одну комбинацию — борьбу против соединенных австро-германских сил. Плана частной (противоавстрийской) мобилизации не существовало вовсе. Частная мобилиза­ция являлась, поэтому, чистейшей импровизацией притом в самые последние предвоенные дни, и гро­зила нам форменным бедствием. В самом деле:

1) Наша мобилизация поднимала полностью во­енные округа, а не корпуса.

2) Строго территориальной системы комплекто­вания у нас не было, и следовательно мобилизованные корпуса не могли получить предназначенного им по­полнения из не мобилизованных округов.

3) Некоторые корпуса Московского и Казанского округов по плану должны были сосредотачиваться в Варшавском округе, что при сей «частной» мобили­зации являлось невыполнимым.

4) Изменения железнодорожного графика в слу­чае необходимости во время частной мобилизации перейти к общей (что представлялось более, чем вероятным), вызвало бы невероятную путаницу, если не полный паралич нашего транспорта. Между тем ввиду огромных российских расстояний (и отсутствия в то время автомобильной тяги), готовность нашей армии, требовавшей от 20 до 30 дней для главной {309} массы, и так сильно запаздывала против австрийской, готовой на 15-й день и в особенности германской — на 10-й день.

5) И самое главное, если бы Варшавский округ не был своевременно мобилизован, то южная часть его, примыкающая к Австрии, оказалась бы совер­шенно незащищенной. А именно туда, между Бугом и Вислой, австро-венгерское командование направля­ло свой главный удар, силами в 28¹/₂ дивизий.

При таких грозных условиях Русский генераль­ный штаб счел своим долгом настаивать перед вер­ховной властью на производстве общей мобилиза­ции, считая, что даже промедление в объявлении ее будет менее опасно, нежели импровизирован­ная частная.

Наши бывшие противники лицемерно ставили этот вопрос в причинную связь, с объявлением нам войны Германией.

Тогда еще не было известно то, что мы знаем теперь, а именно, что еще 30 июля, т. е. накануне начала общей мобилизации в России, война уже была ими окончательно предрешена.

Но до сих пор иностранные историки, отводя этому вопросу много внимания, по большей части принимают немецкое трактование его. К сожалению, им давали пищу некоторые видные российские дея­тели (Набоков, Милюков, Ган и др.), приписывая по непростительному заблуждению, объявление русской мобилизации, «авантюризму и милитаризму генера­лов»... «обманувших государя»...

Что же происходило на самом деле в Петербурге в эти трагические дни?

28 июля приходит, во-первых, известие об объ­явлении Австрией войны Сербии и, во-вторых, отказ Берхтольда от прямых переговоров с Петербургом. Министр иностранных дел Сазонов дает указание ге­неральному штабу о производстве мобилизации. По­сле совещания начальника Генерального штаба ген. {310} Янушкевича с начальниками отделов и по настоянию последних, изготовляются к подписи два проекта Высочайшего указа — для общей и для частич­ной мобилизации, которые, вместе с объяснительной запиской, отправляются в Царское Село.

29-го утром возвращается, подписанный Госуда­рем, указ об общей мобилизации.

В этот день, когда Россия не приступала еще ни к какой мобилизации, германский посол граф Пурталес вручил Сазонову ультимативное заявление о принятом его правительством решении: «Продолже­ние военных приготовлений России заставит нас мо­билизоваться, и тогда едва ли удастся избежать европейской войны». Ультиматум, следовательно, в отношении всякой мобилизации.

В 9 ч. вечера, когда центральный телеграф го­товился передавать во все концы России Высочайший указ, пришла отмена: Государь повелел, взамен общей мобилизации, объявить частную... Которая и началась в полночь на 30-е.

Что же произошло?

Император Николай II решил сделать еще одну попытку и предложил по телеграфу императору Виль­гельму перенести конфликт на рассмотрение Гаагской конференции. Относительно Гааги Вильгельм вовсе не ответил, он указал в своей телеграмме на «тяжкие последствия» русской мобилизации и закончил: «Те­перь вся тяжесть решения легла на твои плечи, и ты несешь ответственность за войну или мир»...

Вспомнив все факты, которые я привел выше, поневоле возвращаешься к сакраментальной фразе:

«Невыносимое лицемерие»...

30-го министр Сазонов делает еще отчаянную по­пытку предотвратить конфликт: он вручает послу Пурталесу следующее заявление: «Если Австрия, при­знав, что австро-сербский вопрос принял характер вопроса европейского, заявит готовность удалить из {311} своего ультиматума пункты, посягающие на суверен­ные права Сербии, Россия обяжется прекратить свои военные приготовления». Эту формулу и Сазонов, и Пурталес, по их заявлениям, понимали так, что за полный свой отказ от мобилизации Россия не потребует даже от Австрии немедленного прекращения ею военных действий в Сербии и демобилизации на русской границе.

Это предложение, переходящее всякие грани уступчивости, сделано было, по словам Сазонова, по его собственной инициативе, без полномочий от Государя. Пурталесу он прямо заявил, что никакое русское правительство не могло бы пойти дальше, «не подвергая серьезной опасности династии».

Через несколько часов пришел из Берлина от­вет — категорический отказ. Жребий был брошен...

В русском Генеральном штабе отдавали себе ясно отчет, что через несколько дней придется все равно объявить общую мобилизацию, вызвав тем величай­ший хаос. А между тем, 30 июля, в исходе первого дня частной мобилизации, кончалась возможность без­болезненного перехода на общую, ибо первый день давался запасным на устройство своих дел, и пере­возки еще не начинались.

По настоянию Генерального штаба, после сове­щания Сухомлинова, Янушкевича, Сазонова, послед­ний доложил Государю о необходимости немедлен­ного объявления общей мобилизации. В воспомина­ниях Сазонова подробно описаны эти исторические минуты. После доклада министра и кратких реплик императора наступило тяжелое молчание...

— Это значит обречь на смерть сотни тысяч рус­ских людей! Как не остановиться перед таким реше­нием!..

Потом, с трудом выговаривая слова, государь добавил:

{312} — Вы правы. Нам ничего другого не остается, как ожидать нападения. Передайте начальнику Гене­рального штаба мое приказание об общей мобили­зации.

Все эти колебания, отмены, проволочки, «ордры и контрордры» Петербурга, продиктованные иллю­зорной надеждой, до последнего момента избежать войны, вызывали в стране чувство недоумения, беспокойства и большую сумятицу. Особенно в Киеве, который был центром организации противо-австрийского фронта.

Начальник штаба Киевского военного округа ге­нерал В. Драгомиров был в отпуску на Кавказе, де­журный генерал также. Я заменял последнего, и на мои еще неопытные плечи легла мобилизация и фор­мирование трех штабов и всех учреждений — Юго-западного фронта, 3-й и 8-й армий.

Новое мобилизационное «расписание № 20» пред­положено было ввести только в конце 1914 г., и с ним согласованы были планы развертывания русских вооруженных сил в случае войны с Тройственным со­юзом. Пока же армия руководствовалась старым рас­писанием («измененное 19-е»), и потому мобилизаци­онные планы не соответствовали порядку раз­вертывания. Так, например, плана формирования шта­ба, и управления новой 8-й армии не существовало вовсе. Высший состав армии был назначен телеграм­мой из Петербурга 31 июля, т. е. в первый день мобилизации. Прочий личный состав мне пришлось набирать экспромтом с большими трудностями, в ха­осе первых дней мобилизации. А тыловые учреждения были составлены для 8-й армии только на 15-й день мобилизации...

Не менее затруднений причинило нам новое «По­ложение о полевом управлении войск», которое было {313} утверждено только 29 июля, т. е. за два дня до начала мобилизации...

И потому на местах, приступая к ней, мы не имели новых данных о правах и обязанностях, о штатах и окладах должностных чинов войск, шта­бов и учреждений. 30 июля получена было мною теле­грамма из Петербурга, что новое «Положение», в общем, почти не расходится с тем «Проектом», который был разослан штабам раньше.

В Киевском штабе «Проект» имелся в одном един­ственном экземпляре... Началось паломничество в штаб со всех сторон. В моем кабинете толпился народ круглые сутки за справками и за выписками из рас­шитого по листам «Проекта». Возникали сотни не­доуменных вопросов, и такие, которые требовали компетентного разъяснения Главного штаба. Но пере­груженный телеграф и еще более перегруженный штаб не могли дать срочного ответа, и решение многих важных вопросов приходилось мне брать на свою ответственность.

Справились с трудом — заготовили новые списки личного состава, но когда через 3 дня фельдъегерь из Петербурга привез несколько экземпляров свежеотпечатанного «Положения», то оказалось, что оно во многом не сходится с «Проектом»...

Вся напряженная работа предыдущих дней про­пала даром. Все снова принялись лихорадочно пере­составлять свои списки...

Вообще об этой первой неделе мобилизации у меня и у моих сотрудников осталось впечатление какого-то сплошного кошмара.

Если весь этот сумбур свидетельствует о чрез­мерной беспечности главных петербургских управле­ний, то он одновременно доказывает, что война яви­лась для них неожиданностью, невзирая даже на то, что со времени Сараевского выстрела прошло 33 дня.

{314} И все-таки, и все-таки мобилизация прошла по всей огромной России вполне удовлетворительно и сосредоточение войск закончено было в установлен­ные сроки.

Главнокомандующим Юго-западного фронта стал генерал Н. И. Иванов. Обязанный своей карьерой ряду случайных обстоятельств, в том числе подавле­нию Кронштадского восстания, он — человек мирный и скромный — не обладал большими стратегиче­скими познаниями и интересовался больше хозяйст­венной жизнью округа. Но начальником штаба дан был ему ген. М. В. Алексеев — большой авторитет в стратегии и главный участник предварительной раз­работки плана войны на австрийском фронте. Впо­следствии, после галицийских побед, имя ген. Ива­нова пользовалось большой популярностью и в рус­ском обществе, и у союзников. И тогда — в большой прессе, и потом — на страницах военно-научных тру­дов приводились соображения и распоряжения ген. Иванова, двигавшие десятки корпусов к победе. В этих распоряжениях он был весьма мало повинен, ибо фактическим водителем армий был ген. Алек­сеев.

Командующим 8-й армией был назначен ген. Бру­силов, его начальником штаба ген. Ломновский. По­началу ген. Брусилов, по недостатку опыта в технике вождения крупных сил, находился под влиянием свое­го начальника штаба. Но потом эмансипировался и проявлял личную инициативу и самостоятельность решений.

Я был назначен генерал-квартирмейстером 8-й ар­мии. С чувством большого облегчения сдал свою временную должность в Киевском штабе вернувшему­ся из отпуска дежурному генералу, и смог погрузить­ся в изучение развертывания и задач, предстоящих 8-й армии.

***

1. августа Германия объявила войну России, 3-го Франции. 4-го немцы вторгнулись на бельгийскую территорию и английское правительство сообщило в Берлин, что оно «примет все меры, которые имеются в его власти, для защиты гарантированного им ней­тралитета Бельгии».

Австрия медлила. И русский царь, все еще надеясь потушить пожар, повелел не открывать военных дей­ствий до объявления ею войны, которое состоялось, наконец, 6 августа. Вследствие этого наша конница, имевшая всего четырехчасовую мобилизационную го­товность, смогла бросить за границу свои передовые эскадроны только на 6-й день...

Началась великая война — это наивысшее напря­жение духовных и физических сил нации, тягчайшая жертва во имя Родины приносимая.

Началась великая война — это экономическое разорение, моральное одичание, с миллионами загуб­ленных человеческих жизней.

Великая война, которая привела человечество на край пропасти...

В противоположность тем настроениям, которые существовали у нас при начале русско-японской кам­пании, Первая мировая война была принята, как отечественная, всем народом.

Правда, радикально-либеральные круги пришли к «приятию войны» не сразу и не без колебаний. Весь­ма характерна в этом отношении позиция органа пар­тии К. Д. (Либеральная политическая партия.) — «Речи».

В июле газета протестова­ла против русских и французских вооружений, как «тяжелых жертв, приносимых на алтарь международного воинствующего национализма»... 25 июля требо­вала «локализации сербского вопроса и {316} воздержания от какого бы то ни было поощрения по адресу Сербии»... Но после австрийского ультиматума при­знала его «традиционной политикой уничтожения Сербии», а сербский ответ — «пределом уступок»... В редакционных совещаниях шли бурные споры, отра­жавшие противоречия заблудившейся либеральной мысли. В день объявления войны «Речь» была за­крыта властью Верховного главнокомандующего, а 4 авг. появилась вновь, определив в передовой ста­тье свое новое направление следующими словами:

«В грозный час испытания да будут забыты внут­ренние распри, да укрепится еще сильнее единение царя с народом». «Эти знаменательные слова Высо­чайшего манифеста точно указывают основную за­дачу текущего момента»...

Вопрос о приятии войны вызвал раскол и в со­циалистическом лагере. Парижская группа социали­стов-революционеров «Призыв» (Авксентьев, Руднев и др.) требовала «участия революционной демокра­тии в самозащите народа», поясняя, что «путь, веду­щий к победе, ведет к свободе». Петербургские же социалисты-революционеры (А. Ф. Керенский и др.) были против «оборонческой политики».

Подобные противоречия приводили иногда к па­радоксальным явлениям, вроде следующего.

Социа­лист-революционер Бурцев в начале войны, под влия­нием патриотических побуждений, решил прекратить революционную борьбу и вернуться на родину — с целью вести кампанию за войну, как общенацио­нальное дело. Но власти посадили его в Петропавлов­скую крепость и предали суду. Защищать Бурцева приглашены были его партийные товарищи — адвока­ты Керенский и Соколов.

— Вы нас поставили в тяжелое положение, — говорил допущенный в тюрьму к Бурцеву Керен­ский. — Мы не можем вас защищать. Нужно всеми силами протестовать против этой войны, а вы ее {317} защищаете. Вы этим оказываете поддержку прави­тельству.

Защищал, поэтому на суде социалиста-революци­онера Бурцева «кадет» Маклаков.

Расколы произошли и среди социал-демократов.

Целый ряд крупных экономистов социал-демократов — Иорданский, Маслов, Туган-Барановский и др. высказывались за оправдание войны против Герма­нии. Их взгляды разделял сам «патриарх» анархистов Кропоткин. И только социал-демократы большевики с самого начала войны и до конца оставались инте­гральными пораженцами, пойдя на оплачиваемое со­трудничество со штабами, воевавших с нами цен­тральных держав и ведя за границей широкую пропаганду на тему, преподанную Лениным: «Наимень­шим злом будет поражение царской монархии». Но все это были лишь единичные пятна на общем фоне патриотического подъема России.

И когда в августовские дни 14 года разразилась гроза... Когда Государственная Дума в историческом заседании своем единодушно откликнулась на призыв царя «стать дружно и самоотверженно на защиту Русской земли»...

Когда национальные фракции — поляки, литовцы, татары, латыши и др. — выразили в декларации «непоколебимое убеждение в том, что в тяжелый час испытания... все народы России, объединенные единым чувством к родине, твердо веря в правоту своего дела, по призыву своего государя готовы стать на защиту родины, ее чести и достоя­ния» — то это было нечто большее, чем формаль­ная декларация. Это свидетельствовало об истори­ческом процессе формирования РОССИЙСКОЙ НА­ЦИИ, невзирая на ряд ошибок правительственной политики и, невзирая на некоторые проявления национальных шовинизмов, часто приносимых извне.

Во всяком случае, то обстоятельство, что в тече­ние трех с лишним лет страшной войны, с переменным {318} успехом, на огромнейшем пространстве многоплемен­ной империи нашей не было ни одного случая вол­нения на национальной почве, факт большого и по­ложительного значения.

Дата добавления: 2015-08-18