Конец японской войны

Последний бой Конного отряда, ставший послед­ним боем русско-японской войны, произошел 1 июля под Санвайзой, когда мы взяли штурмом левофлан­говый опорный пункт неприятельской позиции, уни­чтожив там батальон японской пехоты.

В середине июля поползли в армии слухи, что президент США Теодор Рузвельт предложил наше­му правительству свои услуги для заключения мира... Установившееся на фронте затишье подтверждало эти слухи. Как были восприняты они армией? Ду­маю, что не ошибусь, если скажу, что в преобладаю­щей массе офицерства перспектива возвращения к родным пенатам — для многих после двух лет вой­ны — была сильно омрачена горечью от тяжелой, без­результатной и в сознании всех; незакончен­ной кампании.

Начались переговоры в Портсмуте.

От командования Маньчжурских армий не был по­слан представитель на мирную конференцию, в состав делегации Витте. Не был запрошен и {212} главнокомандующий по поводу целесообразности заключения ми­ра и определения условий договора.

Армию не спросили.

Правая русская общественность сурово обвиняла Витте за его, яко бы, «преступную уступчивость» и заклеймила его злой кличкой «граф Полу-сахалинский» (Витте за Портсмут награжден был графским титулом.). Обвинение совершенно несправедливое, в особенности принимая во внимание, что уступка поло­вины Сахалина сделана была велением государя, не по настоянию Витте. Он проявил большое искусство и твердость в переговорах и сделал все, что мог, в тог­дашних трудных условиях. Не встречал он сочувст­вия и со стороны левой общественности.

Видный со­циалист Бурцев — впоследствии, во время 1-й мировой войны ставший всецело на «оборонче­скую позицию» — писал в дни Портсмута Витте:

«Надо уничтожить самодержавие; а если мир может этому воспрепятствовать, то не надо заключать мира».

Вначале Витте не встречал сочувствия и в прези­денте Теодоре Рузвельте, который не раз обращался непосредственно к государю, обвиняя Витте в неуступ­чивости, тогда как японцы в первой стадии перего­воров буквально нагличали. Они требовали уплаты Россией контрибуции, ограничения наших сухопут­ных и морских сил на Дальнем Востоке и даже япон­ского контроля над их составом. Возмущенный эти­ми требованиями, государь категорически отверг их одним словом своей резолюции:

— Никогда!

Конференция все затягивалась и дважды члены ее «укладывали и раскладывали чемоданы». Между тем, американские церкви и пресса становились все {213} более на сторону России. В печати все чаще стали раздаваться голоса, предостерегавшие от опасности, которая может угрожать интересам Америки в Тихом океане при чрезмерном усилении Японии... Под дав­лением изменившегося общественного мнения, президент счел необходимым послать телеграмму микадо о том, что «общественное мнение США склонило сим­патии на сторону России» и что «если портсмутские переговоры ничем не кончатся, то Япония уже не бу­дет встречать в США того сочувствия и поддержки, которые она встречала ранее». Несомненно, это за­явление оказало влияние на ход переговоров.

Было ли в интересах Англии «оказывать Японии эту поддержку ранее», об этом свидетельствуют со­бытия 1941-1945 годов.

5 сентября 1905 года в Портсмуте было заклю­чено перемирие, а 14 октября состоялась ратифика­ция мирного договора. Россия теряла права свои на Квантунь и южную Манчжурию, отказывалась от юж­ной ветви железной дороги до станции Куачендзы и отдавала японцам южную половину острова Сахалина.

Для нас не в конференции, не в тех или других условиях мирного договора лежал центр тяжести во­проса, а в первоисточнике их, в неразрешен­ной дилемме:

Могли ли маньчжурские армии вновь перейти в наступление и одержать победу над японцами?

Этот вопрос и тогда, и в течение ряда последую­щих лет волновал русскую общественность, в особен­ности военную, вызывал горячие споры в печати и на собраниях, но так и остался неразрешенным. Ибо человеческому интеллекту свойственна интуиция, но не провидение.

{214} Обратимся к чисто объективным данным.

Ко времени заключения мира русские армии на Сипингайских позициях имели 446¹/₂ тыс. бойцов (под Мукденом — около 300 тыс.); располагались войска не в линию, как раньше, а эшелонированно в глубину, имея в резерве общем и армейских более половины своего состава, что предохраняло от случайностей и обещало большие активные возможности; фланги ар-ми надежно прикрывались корпусами генералов Ренненкампфа и Мищенки; армия пополнила и омолодила свой состав и значительно усилилась технически — гаубичными батареями, пулеметами (374 вместо 36), составом полевых железных дорог, беспроволочным телеграфом и т. д.; связь с Россией поддерживалась уже не 3-мя парами поездов, как в начале войны, а 12 парами. Наконец, дух маньчжурских армий не был сломлен, а эшелоны подкреплений шли к нам из Рос­сии в бодром и веселом настроении.

Японская армия, стоявшая против нас, имела на 32% меньше бойцов. Страна была истощена. Среди пленных попадались старики и дети. Былого подъе­ма в ней уже не наблюдалось.

Тот факт, что после нанесенного нам под Мукденом поражения японцы в течение 6 месяцев не могли перейти вновь в наступле­ние, свидетельствовал, по меньшей мере, об их неуве­ренности в своих силах.

Но... войсками нашими командовали многие из тех начальников, которые вели их под Ляояном, на Шахе, под Сандепу и Мукденом. Послужил ли им на пользу кровавый опыт прошлого? Проявил ли бы штаб Линевича более твердости, решимости, властности в отношении подчиненных генералов и более стратегического уменья, чем это было у Куропаткина? Эти вопросы вставали перед нами и естественно у многих вызывали скептицизм.

{215} Что касается лично меня, я, принимая во внимание все «за» и «против», не закрывая глаза на наши недо­четы, на вопрос — «что ждало бы нас, если бы мы с Сипингайских позиций перешли в наступление?» — отвечал тогда, отвечаю и теперь:

— Победа!

Россия отнюдь не была побеждена. Армия могла бороться дальше.

Но... Петербург «устал» от войны более, чем армия. К тому же тревожные признаки надвигающейся революции, в виде участившихся тер­рористических актов, аграрных беспорядков, волне­ний и забастовок, лишали его решимости и дерзания, приведя к заключению преждевременного ми­ра.

Уже в августе постепенно создавалось впечатле­ние, что война кончилась. Боевые интересы уходили на задний план, начинались армейские будни. Полки начали спешно приводить в порядок запущенное за время войны хозяйство, начались подсчеты и расчеты. На этой почве произошел у нас характерный в казачь­ем быту эпизод.

Наш Конный отряд переименован был, наконец, в штатный корпус, командиром которого утвержден был официально ген. Мищенко. Его дивизию Урало-Забайкальскую принял ген. Бернов. Приехал и приступил к приему дивизии; я сопровождал его в каче­стве начальника штаба. В Забайкальских полках все сошло благополучно. Приехали в 4-й Уральский полк. Построился полк, как требовалось уставом, для опро­са жалоб, отдельно офицеры и казаки. Офицеры жа­лоб не заявили. Обратился начальник дивизии к ка­закам с обычным вопросом:

{216} — Нет ли, станичники, жалоб?

Вместо обычного ответа — «никак нет!» — гро­бовое молчание. Генерал опешил от неожиданности. Повторил вопрос второй и третий раз. Хмурые лица молчание. Отвел меня в сторону, спрашивает:

— Что это, бунт?

Я тоже в полном недоумении. Прекраснейший боевой полк, исполнительный, дисциплинированный...

— Попробуйте, Ваше Превосходительство, зада­вать вопрос поодиночке.

Генерал подошел к правофланговому.

— Нет ли у тебя жалобы?

— Так точно, Ваше Превосходительство!

И начал скороговоркой, словно выучил наизусть, сыпать целым рядом цифр:

— С 12 января и по февраль 5-й сотня была на постах летучей почты и довольствия я не получал от сотенного 6 ден... 3-го марта под Мукденом наш взвод спосылали для связи со штабом армии — 10 ден кормились с лошадью на собственные...

И пошел, и пошел.

Другой, третий, десятый то же самое. Я попробовал было записывать жалобы, но вскоре бросил — пришлось бы записывать до утра. Ген. Бернов прекра­тил опрос и отошел в сторону.

— Первый раз в жизни такой случай. Сам черт их не разберет. Надо кончать.

И обратился к строю:

— Я вижу у вас тут беспорядок или недоразуме­ние. От такого доблестного полка не ожидал. Приду через три дня. Чтоб все было в порядке!

{217} Надо сказать, что казачий быт сильно отличался от армейского, в особенности у Уральцев. У послед­них не было вовсе сословных подразделений; из одной семьи один сын выходил офицером, другой — про­стым казаком — это дело случая. Бывало, младший брат командует сотней, а старший — у него денщиком. Родственная и бытовая близость между офице­рами и казаками составляли характерную черту ураль­ских полков.

В последовавшие за смотром два дня в районе полка было большое оживление. С кургана, приле­гавшего к штабу дивизии, можно было видеть на лугу, возле деревни, где располагался полк, отдельные груп­пы людей, собиравшиеся в круг и ожесточенно же­стикулирующие. Приятель мой, уралец конвойной сот­ни, объяснил мне, что там происходит:

— Сотни судятся с сотенными командирами. Это у нас старинный обычай, после каждой войны. А тут преждевременный смотр все перепутал. Казаки не хотели заявлять жалоб на смотру, да побоялись — как бы после этого не лишиться права на недоданное.

К вечеру перед новым смотром я спросил уральца:

— Ну как?

— Кончили. Завтра сами услышите. В однех сотнях скоро поладили, в других — горячее дело бы­ло. Особенно командиру N-й сотни досталось. Он и шапку оземь кидал и на колени становился. «Поми­лосердствуйте, — говорит, — много требуете, жену с детьми по миру пустите»... А сотня стоит на своем:

«Знаем, грамотные, не проведешь!» Под конец согла­сились. «Ладно, — говорит сотенный, — жрите мою кровь, так вас и этак»...

На другой день, когда начальник дивизии {218} вторично спрашивал — нет ли жалоб, все казаки, как один, громко и весело ответили:

— Никак нет, ваше превосходительство!

** *

В личной своей жизни я получил моральное удо­влетворение: высочайшим приказом от 26 июля «за отличие в делах против японцев» был произведен в полковники. Ген. Мищенко представил меня еще к двум высоким боевым наградам.

В виду окончания войны, Урало-Забайкальская дивизия подлежала расформированию; оставаться на службе в Манчжурии или в Сибири я не хотел, потя­нуло в Европу.

Простившись со своими боевыми со­ратниками, я поехал в Ставку. Попросил там, что­бы снеслись телеграфно с Управлением генерального штаба в Петербурге о предоставлении мне должности начальника штаба дивизии в Европейской России. Так как ответ ожидался не скоро, — начались уже заба­стовки на телеграфе, и Ставка принуждена была сно­ситься с Петербургом через Нагасаки и Шанхай — я был командирован на время в штаб 8-го корпуса, в котором я числился давно на штатной должности, еще по мирной линии.

После той «Запорожской Сечи», какую представ­лял из себя Конный отряд ген. Мищенки, в штабе 8-го корпуса я попал в совершенно иную обстановку.

Командовал корпусом ген. Скугаревский. Обра­зованный, знающий, прямой, честный и по-своему справедливый, он, тем не менее, пользовался давниш­ней и широкой известностью, как тяжелый начальник, беспокойный подчиненный и невыносимый человек. Получил он свой пост недавно, после окончания воен­ных действий, но в корпусе успели уже его {219} возненавидеть. Скугаревский знал закон, устав и... их испол­нителей. Все остальное ему было безразлично: чело­веческая душа, индивидуальность, внутренние побуж­дения того или иного поступка, наконец, авторитет и боевые заслуги подчиненного.

Он как будто специаль­но выискивал нарушения устава — важные и самые мелкие — и карал неукоснительно как начальника ди­визии, так и рядового. За важное нарушение кара­ульной службы или хозяйственный беспорядок и за «неправильный поворот солдатского каблука»; за пропущенный пункт в смотровом приказе начальника ар­тиллерии и за «неуставную длину шерсти» на папахе... В обстановке после мукденских настроений и в пред­дверии новых потрясений первой революции — такой ригоризм был особенно тягостен и опасен.

Скугаревский знал хорошо, как к нему относятся войска и по той атмосфере страха и отчужденности, которая сопутствовала его объездам, и по рассказам близких ему лиц.

Я ехал в корпус в вагоне, битком набитом офице­рами. Разговор между ними шел исключительно на злобу дня — о новом корпусном командире. Меня по­разило то единодушное возмущение, с которым относились к нему. Тут же в вагоне сидела средних лет сестра милосердия. Она как-то менялась в лице, по­том, заплакав, выбежала на площадку. В вагоне во­дворилось конфузливое молчание... Оказалось, что это была жена Скугаревского.

В штабе царило особенно тягостное настроение, в особенности во время общего с командиром обеда, участие в котором было обязательно. По установив­шемуся этикету только тот, с кем беседовал коман­дир корпуса, мог говорить полным голосом, прочие говорили вполголоса. За столом было тоскливо, пи­ща не шла в горло. Выговоры сыпались и за обедом.

{220} Однажды капитан генерального штаба Толкушкин, во время обеда доведенный до истерики разносом Скугаревского, выскочил из фанзы, и через тонкую сте­ну мы слышали, как кто-то его успокаивал, а он кричал:

— Пустите, я убью его!

В столовой водворилась мертвая тишина. Все невольно взглянули на Скугаревского. Ни один мус­кул не дрогнул в его лице.

Он продолжал начатый раньше разговор.

Как-то раз командир корпуса обратился ко мне:

— Отчего вы, полковник, никогда не поделитесь с нами своими боевыми впечатлениями? Вы были в таком интересном отряде... Скажите, что из себя пред­ставляет ген. Мищенко?

— Слушаю.

И начал:

— Есть начальник и начальник. За одним вой­ска пойдут, куда угодно, за другим не пойдут. Один...

И провел параллель между Скугаревским, конечно не называя его, и Мищенкой. Скугаревский прослу­шал совершенно спокойно и даже с видимым любо­пытством и, в заключение, поблагодарил меня «за интересный доклад».

Для характеристики Скугаревского и его незло­памятности могу добавить, что через три года, когда он стал во главе Комитета по образованию войск, он просил военного министра о привлечении в Комитет меня...

Жизнь в штабе была слишком неприятной, и я, воспользовавшись начавшейся эвакуацией и последст­виями травматического повреждения ноги, уехал, на­конец, в Россию.

{221}

Дата добавления: 2015-08-18