Заамурский округ пограничной стражи

Для обеспечения маньчжурских железных дорог была создана Охранная Стража, вначале из охотни­ков, отбывших обязательный срок службы, преиму­щественно из казаков, и из офицеров-добровольцев. Стража находилась в подчинении министра финансов Витте, пользовалась его вниманием и более высшими ставками содержания, чем в армии. Необычные усло­вия жизни в диком краю, в особенности в первое вре­мя прокладки железнодорожного пути, сопряжен­ные иногда с лишениями, иногда с большими соб­лазнами и всегда с опасностями, выработали {153} своеобразный тип «стражника» — смелого, бесшабашного, хорошо знакомого с краем, часто загуливавшего, но всегда готового атаковать противника, не считаясь с его численностью.

К началу японской войны Охранная Стража, пе­реименованная в Заамурский округ пограничной стра­жи, комплектовалась уже на общем основании и в отношении боевой службы подчинялась командова­нию Маньчжурской армии. Но кадры и традиции оста­лись прежние.

На огромном протяжении Восточной (Забайка­лье-Харбин-Владивосток) и Южной ветви Маньчжурских дорог (Харбин-Порт-Артур) расположены были 4 бригады пограничной стражи, общей численностью в 24 тысячи пехоты и конницы и 26 орудий. Эти войска располагались тонкой паутиной вдоль линии, причем в среднем приходилось по 11 человек на ки­лометр пути. Понятно, поэтому, какое значение имел для Маньчжурской армии, для нашего тыла, вопрос о сохранении нейтралитета Китаем.

Явившись в штаб округа, я получил назначение на вновь учрежденную должность начальника штаба 3-й Заамурской бригады. Таким образом, будучи в чине капитана, я по иерархической лестнице переско­чил неожиданно две ступеньки, получив и солидный оклад содержания, позволивший мне в несколько ме­сяцев «аннулировать» оставленное в Варшаве «заве­щание» и позаботиться о матери. Но, вместе с тем, это назначение принесло мне большое разочарование: 3-я бригада располагалась на станции Хандаохэцзы, охраняя путь между Харбином и Владивостоком. Стремясь всеми силами попасть на войну с японцами, я очутился вдруг на третьестепенном театре, где Можно было лишь ожидать стычек с китайцами-хунхузами. Меня «утешали» в штабе, что ожидается дви­жение японцев из Кореи в Приамурский край, на {154} Владивосток, и тогда наша 3-я бригада войдет естественно в сферу военных действий... Но комбинация эта казалась мне маловероятной, и поэтому я смотрел свое назначение, как на временное, решив перейти японский фронт, как только окажется возможным.

В круг моего ведения входили вопросы строевой, боевой и разведочной службы. Милейший командир бригады, полковник Пальчевский, введя меня в курс бригадных дел, предоставил затем широкую инициа­тиву. С ним я трижды проехал на дрезине почти 500-километровую линию, знакомясь со службою каждого поста.

С конными отрядами отмахал сотни километров по краю, изучая район, быт населения, знакомясь с китайскими войсками, допущенными вне полосы отчуждения — для охраны внутреннего по­рядка.

Половина пограничников — на станциях, в ре­зерве, другая поочередно — на пути. В более важ­ных и опасных пунктах стоят «путевые казармы» — словно средневековые замки в миниатюре, окружен­ные высокой каменной стеной, с круглыми бастиона­ми и рядом косых бойниц, с наглухо закрытыми во­ротами. А между казармами — посты — землянки на 4-6 человек, окруженные окопчиком. Служба тя­желая и тревожная; сегодня каждый чин в течение 8 часов патрулирует вдоль пути, завтра 8 часов сто­ит на посту. Нужен особый навык, чтобы отличить, кто подходит к дороге — мирный китаец или враг. Ибо и простой «манза» — рабочий, и хунхуз, и китай­ский солдат одеты совершенно одинаково. Китайские солдаты носили мало приметные отличия, так как начальство их обыкновенно присваивало себе деньги на обмундирование. Когда в первый раз я с команди­ром бригады объезжал линию на дрезине и увидел впереди трех китайцев с ружьями, пересекавших по­лотно железной дороги, я спросил:

{155} — Что это за люди?

— Китайские солдаты.

— А как вы их отличаете?

— Да, главным образом потому, что не стреля­ют по нас, — ответил, улыбаясь, бригадный.

На оборонительные казармы на нашей линии хунхузы нападали редко. Но бывали случаи, что по­сты они вырезывали. История бригады полна эпизо­дами мужества и находчивости отдельных чинов ее. Не проходило недели, чтобы не было покушения и на железнодорожный путь. Но делалось это кустар­но — из озорства или из мести. Словом, в покуше­ниях этих не видно было японской руки, как это име­ло место на Южной ветке.

***

Знакомство с краем приводило меня к печаль­ным выводам. Необыкновенная консервативность бы­та маньчжур и китайцев и предвзятое отношение к приносимой извне культуре. Народ темный, неве­жественный, не предприимчивый, покорный своим властям, которые — от мелкого чиновника до дзян-дзюня (губернатора провинции) являлись полно­властными распорядителями судеб населения — корыстными и жестокими. Полное отсутствие охраны труда и крайне низкая оплата его, причем рабочий по кабальному договору становился в рабскую зависимость от предпринимателя. Первобытные и хищ­нические приемы эксплоатации земли и недр: я ви­дел пылающие покосы и леса — как подготовку к распашке и посевам; видел на копях в долине р. Му-Данзяна сохранившуюся от прежних веков систему лопаты и деревянного корыта — для промывки золота... Проезжал по большой дороге, на которой {156} неожиданная топь пересекала путь. Вереницы китай­ских арб останавливались, китайцы перепрягали в од­ну арбу по несколько уносов или, разгрузив арбы, в несколько приемов, налегке преодолевали топь. Та­кой порядок, по свидетельству старожилов, длился много лет, и никто не думал загатить топкое место...

Манчжурия покрыта была сетью ханшинных за­водов, представлявших одновременно центры мено­вой торговли и общественного осведомления.

Потреб­ление ханшина — очень крепкой китайской водки — в ближайшем к нам Ажехинском районе, например, составляло в год ведро на душу... Китайцы и маньчжуры напивались ханшином, отравлялись опиумом и предавались азарту в многочисленных «банковках» — притонах азартной игры, вроде рулетки.

Но главным бедствием края были хунхузы, ставшие неотделимой частью народного быта. Гиринский дзянь-дзюнь насчитывал их в одной своей про­винции до 80 тысяч. В хунхузы шло все, что было выброшено за борт социального строя нуждой, пре­следованием или преступлением; все, что не могло ужиться в мертвой петле, затянутой над темным лю­дом жестокими несправедливыми властями; наконец, все, что предпочитало легкое, беспечное, хотя и пол­ное тревог и опасности существование — тяжелой трудовой жизни. В хунхузы шел разоренный чинов­никами «манза», проигравшийся в «банковке» игрок, обокравший хозяина бой, провинившийся солдат и просто любитель приключений. При этом солдаты, которым надоедало хунхузское житье, возвращались к прежнему ремеслу, нанимаясь на службу в другом округе...

Хунхузские банды выбирали своего начальника, который пользовался неограниченною властью. На­чальники распределяли между собой «районы дейст­вий», и никогда не слышно было о столкновениях {157} между разными бандами. Хунхузы облагали данью заводы, «банковки», богатых китайцев, грабили под­рядчиков и производили поголовные реквизиции в населенных пунктах. Бывали, хоть и редко, налеты на поселки, занятые маленькими русскими гарнизонами. И пока одна часть хунхузов отвлекала гарнизон, дру­гая захватывала намеченные жертвы в качестве за­ложников, чтобы получить за них выкуп. По окон­чании операции вся банда поспешно отступала. Если же пограничникам удавалось отрезать хунхузам путь отступления, то дрались они с остервенением до по­следнего.

Ни китайская администрация, ни китайские вой­сковые части, которых, впрочем, было мало, не ве­ли борьбы против хунхузов. По-видимому, между эти­ми последними существовало молчаливое соглашение: «вы нас не трогайте, и мы вас не тронем». А на­род, беззащитный, терроризованный хунхузами и бо­явшийся их мести, видел в этом явлении нечто пред­начертанное судьбой и непреодолимое. Однажды наш разъезд, идя по следам хунхузов, заехал в ки­тайскую деревню, произвел осмотр фанз и опросил жителей. Все показали, что хунхузов не видели и о них ничего не слышали. Когда разъезд подошел к краю деревни, из одной импани (Китайская усадьба.) раздался вдруг ружейный залп; два пограничника свалились замертво. Разъезд спешился, атаковал импань и перебил хун­хузов. Оказалось, что хунхузы эти уже в течение не­скольких часов грабили поочередно все дома де­ревни...

Пленных хунхузов наши части сдавали китай­ским властям ближайших населенных пунктов. Там их допрашивали и судили китайские суды, причем не было случая, чтобы хунхуз, несмотря на избиение {158} бамбуковыми палками, выдал своих. Затем их под­вергали публичной казни, привлекавшей толпы зри­телей. Рубили головы. Я не присутствовал никогда на казни, но от своих офицеров слышал, что шли на смерть хунхузы с величайшим спокойствием и пол­ным безразличием. В Имянпо на вокзале я видел знаменитого хунхузского начальника Яндзыря, пой­манного пограничниками и отправляемого в китай­ский суд. Он пел песни, что-то говорил — очевидно остроумное, вызывавшее смех у толпившихся возле вагона китайцев, и, увидя меня, смеясь, ломанным русским языком сказал:

— Шанго, капитан, руби голова скорей!..

***

Хотя вся Манчжурия была на военном положе­нии и числилась в военной оккупации, но наши бри­гады не вмешивались совершенно в управление кра­ем вне железнодорожной полосы отчуждения. Население продолжало жить так же, как до войны и оккупации, конечно, в тех областях, которые не ста­ли театром военных действий. В районах же, заня­тых пришлыми оккупационными войсками, бывали не раз столкновения с населением на почве постоев, рек­визиций и игнорирования местных китайских властей.

Вообще же омрачали наши отношения с китайским населением два фактора, которых я касался не раз и по службе, и в печати и которые составляют — вероятно, и до наших дней — язву колониальной и кон­цессионной практики держав. Это — жадность мно­гих предпринимателей и подрядчиков, бессовестно эксплуатировавших труд китайцев. И второе — раб­ская зависимость наша от переводчиков. В нашей бригаде, например, один только офицер говорил снос­но по-китайски, хотя некоторые несли службу в Манчжурии с первых дней проведения дороги. {159} Приходилось довольствоваться китайцами, постигшими русский язык, и двумя-тремя старыми пограничника­ми неправильно, но бойко объяснявшимися по-ки­тайски. В большинстве и те, и другие составляли элемент порочный, на совести которого были и вы­могательства, и не одна загубленная китайская душа. Тем не менее, оккупация имела и положительные сто­роны: большой спрос на труд, открывшийся огром­ный рынок для произведений народного хозяйства, оплачиваемых полноценной русской валютой, облег­чение сношений и вывоза — все это подымало бла­госостояние страны.

Главное командование наше не переставал беспо­коить вопрос — подымется ли Китай? Против пра­вого фланга и тыла Манчжурской армии стоял 10-ты­сячный китайский отряд генерала Ma и 50-тысячный Юан-Ши-кая... В северной Манчжурии небольшие от­ряды китайских солдат, хунхузы и народная милиция не представляли, конечно, серьезной силы, но были вполне пригодны для партизанской войны, которая могла прорвать тонкую паутину наших двух бригад, стоявших между Забайкальем и Владивостоком, по­ставив в рискованное положение сообщения армии с Россией...

Как известно, Китай сохранил нейтралитет. Оче­видно, русская оккупация не была слишком обреме­нительной для китайского населения, а китайское правительство понимало ясно, чем грозит стране ок­купация японская.

***

К Пасхе я был произведен в подполковники. Ин­тересная служба в Заамурском округе, доброе отно­шение командира и сослуживцев, хорошие жизнен­ные условия — все эти положительные стороны не {160} могли удержать меня в Хандаохэцзы. Я побывал в Харбине у начальника округа, ген. Чичагова, прося отпустить меня в действующую армию, и получил ре­шительный отказ.

В августе решил поехать в Ляоян, в штаб Манчжурской армии. Явился начальнику шта­ба ген. Сахарову, с которым был хорошо знаком по службе в Варшавском округе. Ген. Сахаров объяснил мне, что Заамурский округ подчинен Командую­щему армией только в оперативном отношении, а распоряжаться личным составом он не может... Вер­нулся я в удрученном состоянии. Выручил, однако, случай: капитан Генерального штаба В. попросился из армии на более спокойную службу, по болезнен­ному состоянию. Предложили его ген. Чичагову «в обмен» на меня. Чичагов согласился. И в середине октября я уезжал, наконец, на юг, провожаемый то­варищеской пирушкой и добрыми пожеланиями ко­мандира и моего штаба, о которых сохранил наилуч­шие воспоминания.

***

Когда я прибыл в штаб Манчжурской армии, офи­цер, ведавший назначениями, предложил мне:

— Получена телеграмма, что тяжело ранен и эвакуирован полковник Российский, начальник штаба Забайкальской дивизии ген. Ренненкампфа. Не хоти­те ли туда? Только должен вас предупредить, что штаб этот серьезный — голова там плохо держится на плечах...

— Ничего, Бог не без милости! Охотно принимаю назначение.

На темном фоне маньчжурских неудач и отступлений, среди нескольких старших начальников, пользовавшихся признанием и заслуженной боевой репутацией, голос армии называл и имя ген. Ренненкампфа.

{161} Понятна, поэтому, моя радость. В полчаса собрался. При мне состоял конный ординарец Старков, погра­ничник, по происхождению донской казак — храб­рый и расторопный, проделавший со мной все похо­ды до конца войны, награжденный ген. Ренненкампфом званием урядника и солдатским георгиевским крестом. И конный вестовой с вьючной лошадью, поднимавшей походную кровать-чемодан «Гинтера», в которой помещался весь мой несложный скарб.

Велел поседлать коней и двинулся в путь к зате­рянному в горах Восточному отряду ген. Реннен­кампфа.

Дата добавления: 2015-08-18