Лингвистические законы

Понятие лингвистического закона, получившего ши­рокое хождение в лингвистической школе младограмма­тиков, несомненно, было подготовлено предшествовав<152>­шей деятельностью представителей натурализма в языкознании — А. Шлейхера и М. Мюллера, которые рас­сматривали язык как природный организм и стремились подвести отдельные периоды развития языка под стадии роста живого организма. Вдохновляемая успехами есте­ственных наук XIX в. и стремясь соперничать с ними в методической точности, сравнительная грамматика ста­рается опереться на законы, становится наукой законополагающей. Универсализируя исторический подход к изучению языка, младограмматики наивысшую и един­ственную законную цель науки видели в установлении в эволюции языка регулярных процессов, которые после подведения их под известные формулы и определе­ния наличия специфических условий (места, времени, сочетания элементов) объявлялись законами. Так как упор в такого рода исследованиях делался на фонетику, где регулярные «единообразия, возникающие в извест­ном языке и в известное время и имеющие силу только для этого языка и времени»1 (что и составляет сущ­ность подобного закона) обнаруживаются с наибольшей наглядностью, то история языка превращалась в воз­можно более детальное перечисление по преимуществу фонетических законов. Примером подобных фонетиче­ских законов может служить смягчение в русском языке гортанных в позиции перед ы (кы, гы, хы>ки, ги, хи), которое происходило в XII—XIV вв., или отвердение ши­пящих и ц, которое закончилось к XVI—XVII вв. Эти за­коны перечисляются вне всякой связи друг с другом и с другими сторонами языка.

Если понятие закона применялось к другим сторонам языка, например к морфологии, то сущность подобного морфологического закона оставалась такой же, как и в фонетическом законе; он представляет все ту же форму­лу регулярного соответствия — только на этот раз морфо­логических форм. Специфические особенности грамма­тики сравнительно с фонетикой при этом совершенно не учитываются. «То, что справедливо по отношению к фонетике, — пишет А. Мейе,— справедливо также и по отношению к морфологии. Подобно тому как артикуляционные движения должны быть снова комбинированы<153> всякий раз, как произносится слово, точно так же и все грамматические формы, все синтаксические сочетания бессознательно создаются снова для каждой произносимой фразы соответственно навыкам, установившимся во время усвоения языка. Когда эти привычки изменяются, все формы, существующие только благодаря существо­ванию общего типа, по необходимости тоже изменяются. Когда, например, по-французски под влиянием tu aimes «ты любишь», il aime(t) «он любит» стали говорить в 1-м лице j'aime «я люблю» вместо прежнего j'aim (отражающего лат. amo), все глаголы того же спряжения по­лучили также -е в 1-м лице: распространение -е на пер­вое лицо является морфологическим законом и притом столь же строгим, как любой «фонетический закон». Морфологические нововведения сравнительно с фоне­тическими изменениями не оказываются ни более кап­ризными, ни менее регулярными; и формулы, которыми мы располагаем, выражают только соответствия, а не самые действия, вызывающие эти нововведения»2. В этом определении морфологического закона опять-таки отсутствует указание на закономерную связь явлений, обусловленных структурным характером языка.

Иное понимание закономерности языковых явлений представлено в универсальных законах глоссематики. Если лингвистические законы младограмматиков фор­мулировались для отдельных языков и тем самым учитывали особенности конкретных языков, то представи­тели этого направления языкознания стремятся устано­вить формулы отношения между элементами языковых структур, которые были бы пригодны для всех языков и для всех этапов их развития.

Другим видом подобных же универсальных или панхронических законов фактически являются в значитель­ной мере априорные теоретические построения некото­рых языковедов. К числу таких панхронических законов принадлежит, по сути говоря, бинарная теория Р. Якоб­сона. Сущность этой теории заключается в том, что все фонологические противопоставления расчленяются на бинарные противопоставления, в соответствии с чем, например, система гласных i—е—e—а членится на<154> (i—е): (e—а) и далее на i: е и e: а. Принцип бинарности распространяется им и на морфологические явле­ния3. Аналогичный характер носит попытка Р. Якобсона классифицировать противопоставления в зависимости от порядка, в каком они усваиваются детьми по мере овла­дения языком. Р. Якобсон утверждает, что этот порядок точно противоположен тому, в котором больные, стра­дающие афазией, теряют способность пользоваться фо­нологической системой. Установленная данным спосо­бом последовательность якобы такова, что ни в одном языке не может существовать более или менее всеобъ­емлющего противопоставления, если в этом языке нет противопоставлений, предшествующих ему в указанной последовательности4. Речь, следовательно, в данном случае идет о том, что порядок усвоения детьми различ­ных звуковых типов характеризуется закономерным по­стоянством, обусловленным распространением этих ти­пов в различных языках. Всеобщие законы соединения (комбинаций) фонем стремился установить Б. Трнка. В качестве такого универсального закона он выдвигает положение, в соответствии с которым в пределах одной морфемы не могут стоять два члена одной коррелятив­ной пары5. Н. Трубецкой многочисленными примерами доказывает несостоятельность этого закона6, но не отка­зывается от самой идеи установления всеобщих законов комбинации фонем и в качестве такового со своей сто­роны выдвигает закон несовместимости различительной долготы с различительным ударением7. Не вдаваясь в<155> подробный анализ такого рода всеобщих законов, нель­зя не согласиться с мнением А. Мартине, отмечающего следующее их негативное качество: «Указанные форму­лировки, которым хотят придать характер «панхронических законов», заслуживают критики в особенности по­тому, что, будучи облечены в форму прорицаний, они навязываются исследователю и скрывают действитель­ные отношения между изучаемыми объектами»8.

Оригинальное понимание лингвистического закона представлено в Пражской лингвистической школе. «За­коны, управляющие высказываниями в данном языке, — пишут по этому поводу Б. Трнка и др., — как и законы естественных наук, следует считать законами абстракт­ными, но действующими и поддающимися контролю. По своему характеру они — в отличие от законов естествознания, действующих механически, — являются нор­мирующими (нормотетическими) и, следовательно, име­ют силу только для определенной системы и в опреде­ленное время. Если эти законы закрепляются, напри­мер, в грамматике, они оказывают обратное нормирую­щее влияние на индивидуумы, усиливая обязательность и единство языковой нормы. Нормирующий характер языковых законов не исключает возможности того, что некоторые из них действуют для ряда языков или даже для всех языков в исторически доступные для исследо­вания эпохи (ср., например, закон минимального кон­траста смежных фонем в слове). Все языки мира имеют, помимо своих особенностей, и основные сходства; сход­ства эти следует подвергать научному анализу и сводить к научным законам»9. Как явствует из приведенной ци<156>таты, в этом случае само понятие закона подвергается значительному переосмыслению и фактически сводится к понятию нормы. Поскольку же норма может быть про­изводным от целенаправленной деятельности человека, при таком понимании лингвистического закона он теряет качество объективности.

Таким образом, понятие закона в языкознании не од­нозначно, под него подводятся разные процессы и явле­ния, которые в своем проявлении часто не имеют ничего закономерного. Именно в силу этого обстоятельства са­мо употребление термина «закон» в языкознании сопро­вождается обычно оговорками, суть которых сводится к тому, что лингвистические законы — это законы особого порядка, что их нельзя сопоставлять ни с какими други­ми законами, что само применение этого термина к язы­ковым процессам носит условный характер и пр.

Так, например, о фонетических законах Йоз. Схрайнен пишет: «...языковые регулярности или параллельные ря­ды в языковых изменениях, происходящих в определен­ных границах места и времени, называют звуковыми за­конами. Но с физическими или химическими законами они не имеют ничего общего; они собственно и не «зако­ны» в обычном смысле слова, но скорее звуковые пра­вила, покоящиеся на определенных тенденциях или исто­рических процессах»10. Такую же характеристику фоне­тических законов дает и Г. Хирт: «О звуковых законах в смысле природных законов, по сути говоря, не может быть и речи»11. Тем не менее всякого рода регулярные процессы или соответствия традиционно продолжают именоваться в языкознании законами.

Понятие лингвистического закона не получило доста­точно четкого определения и в советской науке о языке12. Теория акад. Н. Я. Марра, занимавшая в советском<157> языкознании в течение некоторого времени господствую­щее положение, отвлекала наших лингвистов от изуче­ния специфики законов развития языка. В соответствии с общим вульгаризаторским характером своей теории Н. Я. Марр подменил лингвистические законы социоло­гическими. Он стремился, как он сам об этом писал, «ослабить значение внутренних законов развития языка, как такового, перенося центр тяжести не только в семан­тике, но и в морфологии на обусловленность языковых явлений социально-экономическими факторами»13.

Именно как противопоставление этой установке Н. Я. Марра после дискуссии 1950 г. в советском языко­знании получило широкое хождение понятие внутренне­го закона развития языка14, а перед советскими языко­ведами была поставлена задача изучения внутренних законов развития конкретных языков. Такая направлен­ность лингвистического исследования должна была бы быть охарактеризована положительным образом15.

К сожалению, советские языковеды на первых порах при определении сущности понятия внутреннего закона развития языка, т. е. по сути дела лингвистического закона в собственном смысле, исходили не из наблюдения над процессами развития языка, а из догматического истолкования работ Сталина16, хотя вместе с тем в ряде работ этот вопрос рассматривался и в собственно лингвистическом плане17. <158>

Современное понимание задач советского языкозна­ния совершенно не снимает с повестки дня проблему внутренних законов языка, если под ними понимать специфические для языка формулы закономерных процес­сов. При таком понимании этого вопроса вполне оправ­данным представляется и определение лингвистических законов как «внутренних», но это определение не должно давать повода к выделению лингвистических законов в особую группу, ставить их вне обязательных характе­ристик закона вообще.

При определении внутреннего закона развития языка как лингвистического следует исходить из того общего понимания закона, которое дано в философии диалекти­ческого материализма.

Основными характеристиками, которые должны быть представлены также и в лингвистических законах, явля­ются, следовательно, следующие.

Законы природы и общества имеют объективный характер. Следовательно, и зако­номерности развития языка нужно изучать не в аспекте индивидуально-психологическом, как это, например, де­лали младограмматики при объяснении возникновения в языке новых явлений, и не как зависящие от человече­ской воли, что утверждал Н. Я. Марр, ратовавший за искусственное вмешательство в развитие языков. По­скольку язык представляет собой общественное явление особого порядка, обладающее своей спецификой, постольку свойственные ему особые, внутренние законо­мерности развития следует изучать как объективные за­коны, в которых и раскрывается специфика данного явления.

Закон берет наиболее существенное во внутренних отношениях явлений. Так как в формуле закона представлена в обобщенном виде свойственная явлениям закономерность, то сама законо­мерность оказывается шире закона, она не покрывается целиком его формулой. Но, с другой стороны, закон углубляет познание закономерности, обобщая частные явления и обнаруживая в них элементы общего. Поэто­му и лингвистический закон всегда шире отдельного ча­стного явления. Это можно проиллюстрировать следую­щим примером. В древнерусском языке начиная с XI в. можно обнаружить явление исчезновения слабого глухо<159>го ъ в начальном предударном положении (например, кънезь>князь). Этот фонетический процесс осуществ­лялся с полной регулярностью, и его, таким образом, вполне можно отнести к числу классических фонетиче­ских законов, как их понимали младограмматики. Но в действительности это только частное явление, уклады­вающееся в общую закономерность развития фонетиче­ской стороны русского языка. Эта закономерность состоит в общем прояснении глухих гласных ъ и ь в сильном положении (ср., например, сънь — сон, дьнь — день) и падении их в слабом положении, причем это па­дение проходило не только в начальном предударном положении, но и в других позициях, включая открытый конечный слог. Эта общая закономерность выступает в истории русского языка в многообразии частных изме­нений, внутренняя сущность которых остается, однако, одной и той же. Общая формула этого закона не охва­тывает всех особенностей конкретных случаев его про­явления. Например, известные отклонения обнаруживает фонетическое развитие слова грек. «В старину, — пишет проф. П. Я. Черных, — до падения глухих, слово грек произносилось с ь после р: грькъ, прилагательное грэч'ьский (например, народ). Это прилагательное должно было звучать в литературной речи гр'эцк'ий (из гр'эч'ск'ий), и, действительно, мы говорим: грецкие орехи и т. п. Под влиянием, однако, краткой формы этого прилагательного гр'эч'эск (из грьчьскъ) в эпоху падения глухих появилось 'э в суффиксе -эск- и в слове гр'эчэск'ий, причем такое произношение этого слова (с суффик­сом -'эск-) стало нормальным в литературном языке»18.

С другой стороны, формулирование закона углубляет и расширяет познания частных и конкретных явлений, так как он устанавливает в них общую природу, опреде­ляет те общие тенденции, по которым проходило разви­тие фонетической системы русского языка. Зная эти за­коны, мы располагаем возможностью представить раз­витие языка не как механическую сумму отдельных и ничем не связанных друг с другом явлений, но как зако­номерный процесс, отражающий внутреннюю взаимо­связь фактов развития языка. Так, в разобранном при<160>мере все отдельные случаи прояснения и падения глухих представляются не как разрозненные случаи фонетиче­ских изменений, а как многообразное проявление единой по своей сущности закономерности, которая обобщает все эти частные явления. Тем самым закон отражает наиболее существенное в процессах развития языка.

Другой характерной чертой закона является то, что он определяет повторяемость явлений при наличии относительно постоянных условий. Эту черту закона не следует принимать в слишком суженном значении, и вместе с тем понятие лингвистического закона нельзя строить только на ней.

Так, например, если взять один частный процесс су­жения долгого гласного о: > и:, который происходил в английском языке в период между XV и XVII вв., то он осуществлялся с большой регулярностью и проис­ходил повсюду, где наличествовали одни и те же условия. Например, в слове tool — «инструмент» (to:l>tu:l), в слове moon — «луна» (то:п>ти:п), в сло­ве food — «пища» (fo:d>fu:d), в слове do — «делать» (do:>du:) и т. д. Однако сам по себе этот процесс, не­смотря на то, что он обнаруживает повторяемость явле­ний при наличии постоянных условий, не является еще лингвистическим законом в собственном смысле этого слова. Если бы оказалось возможным ограничиться только одним признаком регулярной повторяемости яв­ления, то тогда бы можно было целиком принять и ста­рое понимание закона, как он формулировался младо­грамматиками. У такого хотя и регулярного, но частного явления отсутствуют другие признаки закона, которые указывались выше. Явление одного порядка должно быть поставлено в связь и соотнесено с другими явления­ми, что позволит выявить в них элементы общей для данного языка закономерности. И самую повторяемость явлений необходимо рассматривать в плане общей этой закономерности, строящейся на основе частных и конк­ретных явлений. Изучение истории английского языка позволило установить, что разбираемый случай перехода о:>и: есть частное проявление общей закономерности, в соответствии с которой все долгие гласные английского языка в указанный период сужались, а наиболее узкие (i: и и:) дифтонгизировались. Закономерную повторяе­мость и следует соотносить с этим общим процессом,<161> оказавшимся ведущим для фонетической стороны английского языка на определенном этапе ее развития и принимавшим многообразные конкретные формы. Регу­лярная повторяемость каждого такого случая в отдель­ности (например, указанного перехода о:>и:) есть толь­ко частный случай проявления закономерности. Регуляр­ности этого порядка носят наиболее наглядный харак­тер, так как они единообразны, но, рассматриваемые по отдельности, вне связи с другими регулярными явления­ми, они не дают возможности проникнуть в сущность закономерности фонетического развития языка.

Иное дело — повторяемость явлений, связанная с за­коном. Она может принимать многообразные формы, но сущность этих форм будет единая и именно та, которая определяется данным законом. Так, если обратиться к приведенному выше примеру из истории английского языка, то это значит, что переходы e:>е:>i: (ср. слово beat — «бить»; be:tq>be:t>bi:t), e:>i: (ср. слово meet — «встречать»: me:t>mi:t), о:>и: (ср. слово moon — «лу­на»: mo:n>mu:n) и т. д. являются хотя и многообразны­ми по своей конкретной форме, но едиными в своем принципе явлениями, повторяемость которых воспроиз­водит одну и ту же закономерность: сужение долгих гласных.

От взаимоотношений закона и конкретных случаев его проявления следует отличать возможность взаимо­подчинения различных закономерностей развития языка. Наряду с закономерностями указанного характера в развитии языков можно вскрыть закономерности отно­сительно узкого охвата, которые служат основанием для закономерностей более общего порядка. В этом случае изменения более общего порядка осуществляются на основе ряда изменений более ограниченного охвата, яв­ляясь порой их следствием. Например, такой важный и сыгравший большую роль в развитии грамматического строя закон, как закон открытых слогов, установивший­ся еще в общеславянском языке-основе и продолжавший действовать в ранние периоды развития отдельных сла­вянских языков, сложился на основе ряда разновремен­ных фонетических изменений. К ним относятся процессы монофтонгизации дифтонгов (раньше всех монофтонгизировались дифтонги на и, затем дифтонг oi и далее дифтонги с плавными сонантами), упрощение различных<162> групп согласных и т. д. В данном случае мы имеем дело уже с взаимоотношениями отдельных закономерностей, координирующих процессы в разных сторонах языка.

Указанная характеристика законов развития языка может дать повод к замечанию, что все определенные выше регулярные явления изменения системы языка представляют собой нечто более сложное, нежели зако­ны: это скорее общие тенденции развития языка, чем от­дельные законы. С этим возражением, основанным на традиционном понимании лингвистических законов, на­до считаться. Отношение к подобному возражению мо­жет быть только двоякого порядка. Или следует при­знать всякое, даже единичное и изолированное явление в процессах развития языка закономерным — и именно к такому пониманию толкает утверждение А. Мейе, что закон не перестает быть законом, если даже он засвидетельствован только единичным примером. В этом слу­чае следует отказаться от всех попыток обнаружить в процессах развития языка те общие черты, которые ха­рактеризуют всякий закономерный процесс, и признать, что лингвистические законы — это законы «особого по­рядка», характер которых определяется одним единст­венным положением: не может быть следствия без при­чины. Или же надо стремиться выявить в процессе раз­вития языка указанные общие черты всякого закономер­ного процесса. В этом втором случае придется произве­сти известную дифференциацию фактов развития языка и даже новое их осмысление. Но зато языкознание тогда сможет оперировать общими для всех наук категориями и перестанет в своей области считать, например, упавшее с дерева яблоко «особым» и отдельным законом. Пред­почтительно, очевидно, идти этим вторым путем. Во вся­ком случае на него будет ориентировано дальнейшее изложение этого вопроса.

Дата добавления: 2015-08-05