ГЛАВА 7 Собор 3 страница

Радость и горе, как обычно, шли рука об руку. Едва успев отпраздновать успешное отражение Ахмата, Иван вынужден был заняться печальными хлопотами. Из Ростова прилетела весть: тяжко занемогла мать, княгиня Мария Ярославна. Государь с братьями поспешил туда. Один лишь Юрий Дмитровский не смог поехать. Этого могучего бойца, которому едва перевалило за тридцать, свалил с ног какой-то внезапный и тяжкий недуг. В субботу 12 сентября 1472 года он скончался. Митрополит Филипп отправил к великому князю в Ростов гонца с печальной вестью и запросом: хоронить ли умершего немедленно или же дождаться возвращения братьев? До получения ответа митрополит повелел вложить тело Юрия в каменный саркофаг и поставить его посреди Архангельского собора – семейной усыпальницы потомков Ивана Калиты.

Так и стоял он там в течение четырех дней, этот корабль смерти, на котором отважному князю Юрию предстояло отправиться в бесконечное плавание по океану вечности.

Получив известие о смерти брата, Иван немедленно помчался в Москву. Должно быть, он и в самом деле был потрясен кончиной Юрия, с которым его связывало так много общих воспоминаний. Младшие братья последовали за Иваном. Преодолев 200 верст от Ростова до Москвы за полтора дня сумасшедшей скачки, братья Васильевичи в среду 16 сентября 1472 года уже стояли на похоронах Юрия Дмитровского.

Странная смерть Юрия увенчала довольно-таки странную жизнь. Дмитровский князь в свои тридцать с лишним лет не был женат и не имел наследников. Возможно, его браку препятствовал Иван III, не желавший появления новых ветвей на московском генеалогическом древе. Но кто станет размышлять о прошлом, когда будущее так ласково манит нас надеждами? Еще не смолкли печальные напевы панихиды, а братьям умершего уже не давал покоя заманчивый вопрос о дележе наследства. По старой московской традиции выморочные владения делились между всеми близкими родственниками усопшего. Однако уже Василий Темный стал нарушать это правило и целиком присвоил себе владения сначала одного своего умершего бездетным дяди (Петра Дмитриевича Дмитровского), а затем и другого (Константина Дмитриевича). Такая неуступчивость, естественно, ухудшила отношения Василия с его сородичами, галицкими князьями, и стала одной из главных причин династической смуты второй четверти XV века. Теперь на этот скользкий путь вступил Иван III. Он взял себе весь выморочный удел Юрия, который в завещании умышленно обошел этот щекотливый вопрос.

Зима 1472/73 года прошла спокойно. Работы по строительству нового собора на зиму затихли. За летний сезон 1472 года мастера успели возвести стены лишь на половину их высоты. Собор стоял посреди площади в виде огромной темной массы, упрятанной в клетку строительных лесов и припорошенной снегом. Изнутри каменной коробки трогательно выглядывала главка временной деревянной Успенской церкви, в которой совершалось богослужение над гробницей святителя Петра.

Весна 1473 года запомнилась москвичам новым опустошительным пожаром. В воскресенье 4 апреля, поздно вечером, в Кремле ударили в набат. Огонь начал свой страшный путь у церкви Рождества Богородицы, возведенной в 1393 году вдовой Дмитрия Донского княгиней Евдокией. Отсюда он пошел гулять по всему Кремлю, не щадя ни храмов, ни амбаров, ни боярских теремов.

Вновь, как и в июле 1471 года, Иван III сам бросился в бой со стихией. Под его началом слуги сумели спасти от пламени княжеский дворец. Однако находившийся неподалеку дворец митрополита выгорел полностью. Помимо этого сгорел княжеский и городской «житные дворы», где хранились запасы продовольствия, двор удельного князя Бориса Васильевича Волоцкого, а также деревянные покрытия крепостных стен и башен.

Митрополит Филипп на время пожара ушел в монастырь Николы Старого, располагавшийся на посаде в полуверсте от Кремля. Там он провел эту страшную ночь. Под утро, когда пожар затих, Филипп вернулся. Картина дымящегося пепелища на том месте, где еще несколько часов назад стоял полный древних святынь и всякого добра митрополичий двор, потрясла старика. Он увидел в случившемся явное проявление Божьего гнева. Едва держась на ногах, митрополит пошел в Успенский собор и там, припав к гробнице святителя Петра, зашелся в рыданиях. В собор явился и великий князь. Оба после пережитого находились в состоянии крайнего возбуждения. Между ними произошел какой-то крупный разговор, содержание которого официальная летопись передает в самых умилительных тонах. Вид плачущего митрополита тронул Ивана. Он стал утешать его: «Отче господине, не скорби! Так Богу изволишу. А что двор твои погорел, аз ти колико хочешь хором дам, или кои запас погорел, то все у меня емли» (31, 300).

Однако утешения не помогали. От нервного потрясения у митрополита отнялись рука и нога. Слабеющим языком он стал просить великого князя: «Сыну! Богу так изволившу о мне. Отпусти мя в манастырь» (31, 300). По существу, это означало желание Филиппа, подобно Феодосию Бывальцеву, добровольно оставить митрополию. Однако этого великий князь не допустил. Некоторые же неофициальные летописцы все же утверждают, что Филипп «митрополью остави» (27, 300). Иван приказал отвезти Филиппа на расположенное в Кремле подворье Троице-Сергиева монастыря.

Там митрополита по его просьбе причастили Святых Тайн и соборовали. Ему оставалось жить еще один день. В ночь с 5 на 6 апреля 1473 года первый строитель собора скончался. 7 апреля он был погребен в стенах своего любимого детища – строящегося Успенского собора. На отпевании кроме великокняжеской семьи присутствовал лишь один архиерей – сарайский епископ Прохор, постоянно проживавший в Москве.

Последние заботы старого иерарха были связаны с делом его жизни – собором. Он просил великого князя довести строительство до конца. К изголовью умиравшего вызваны были все руководители строительства во главе с Владимиром Григорьевичем Ховриным и его сыном Иваном Головой. Митрополит также просил их не оставлять дело, указывал, где взять необходимые для этого средства.

Согласно старинному обычаю, умиравшие бояре отпускали на волю своих холопов. Так же поступил и Филипп. Он распорядился по своей кончине дать свободу всем тем, кого он «искупил... на то дело церковное» (31, 300).

Святитель Филипп был, несомненно, одним из самых одухотворенных архипастырей нашей истории. Во всех его деяниях сказывалась глубокая личная вера и чувство огромной религиозной ответственности. Его непреклонность в борьбе с «латинством», его необыкновенная энергия в деле строительства собора, наконец, сама его кончина, вызванная глубоким душевным потрясением, – все это обличает в нем человека смелого и незаурядного. Очевидно, он воспринял гибель в огне своего дворца и свою внезапную болезнь как некий небесный знак, как наказание за какую-то его личную вину перед Богом. Отсюда и его желание немедленно оставить митрополию и уехать в отдаленный монастырь на покаяние. Однако ни времени, ни сил для исполнения этого решения он уже не имел...

После кончины Филиппа на его теле найдены были тяжелые железные цепи – вериги. Никто, даже митрополичий духовник и келейник, не знали, что Филипп смиряет свою плоть столь суровым способом. Носил ли он эти цепи в подражание древним великим подвижникам или же в память о веригах апостола Петра, – неизвестно. Однако тайные цепи митрополита Филиппа свидетельствуют о том, что дух личного подвига и беспощадного самоотречения, охвативший в XV столетии все русское монашество и создавший прославленную Русскую Фиваиду на Севере, не миновал и Боровицкого холма. Но там он пришелся не ко двору. Ведь какой власти, кроме власти Всевышнего, могли убояться люди, подобно Филиппу добровольно заковавшие себя в железо!

История с веригами митрополита Филиппа наделала много шума. После похорон святителя, состоявшихся 7 апреля 1473 года, великий князь приказал повесить их над его гробницей. Вериги тотчас стали предметом поклонения: верующие целовали их и просили помощи у почившего подвижника. Между тем князь Иван почему-то решил выяснить, кто и когда сковал для митрополита эти цепи. Некий кузнец, выкупленный митрополитом из татарского плена и приставленный к строителям собора, рассказал великому князю, что однажды Филипп велел ему сковать еще одно звено для своих вериг, «занеже сказываеть тесны ему» (27, 300). При этом он взял с него клятву молчания.

Откровенность с великим князем не прошла даром для этого бедняги. На другой день кузнец сделал новое признание: ночью ему явился сам святитель Филипп с веригами в руках и избил его ими за нарушение клятвы. В доказательство правдивости своих слов кузнец показывал многочисленные раны на своем теле. Пострадавший от гнева Филиппа кузнец с месяц не мог встать с постели, но после усердной молитвы святителю был им прощен и исцелен.

Оживление вокруг гробницы Филиппа долго не затихало. Кажется, этот человек произвел сильное впечатление на современников. К тому же смелость Филиппа в отстаивании своих убеждений перед великим князем вызывала сочувствие у его приемника митрополита Геронтия, также нашедшего в себе мужество сопротивляться произволу. Причислив Филиппа к святым, митрополит мог тем самым получить еще одну точку опоры в своих спорах с Иваном III.

Именно по этой причине спор вокруг гробницы митрополита Филиппа вспыхивает с новой силой в 1479 году, когда Успенский собор был уже, наконец, построен. Вечером 27 августа, когда мощи всех митрополитов (кроме перенесенных 24 августа мощей святителя Петра) переносили из церкви Иоанна Лествичника (где они находились в период строительства нового собора Аристотелем Фиораванти) обратно в Успенский собор, гробница Филиппа была вскрыта. Увиденное поразило собравшихся. Тело святителя почти не подверглось тлению – подобное бывает только с телами святых. «И окрыша гроб, видеша его лежаща всего цела в теле, яко же и пресвященныи митрополит Иона (курсив наш. – Н. Б.), и ризы его ни мало не истлеша, а уже по преставлении его 6 лет и 5 месяц без 8 дней, и видевше сие прославиша Бога, прославляющаго угодник своих...» (31, 325). Таким образом, митрополит Филипп должен был повторить судьбу святителя Ионы, тело которого обретено было нетленным уже при первом перенесении мощей в 1472 году.

Инициатором вскрытия гробницы Филиппа, несомненно, был митрополит Геронтий. После перенесения каменного саркофага Филиппа в Успенский собор он распорядился оставить его открытым, дабы все могли убедиться в нетленности мощей святителя, а значит, и в святости Филиппа.

На другой день, 28 августа 1479 года, в Успенском соборе состоялось торжественное богослужение, после которого Иван III пригласил все духовенство, участвовавшее в торжествах, на пир к себе во дворец. Великий князь вместе с сыном и соправителем Иваном Молодым стоя приветствовал собравшихся и оказывал им всяческие знаки уважения (19, 203). Однако за внешним благочестием скрывалось недовольство Ивана действиями митрополита. После пира он обратился к Геронтию с вежливыми, но исполненными скрытого раздражения словами: «Помысли, отче, с епископы и с прочими священники, чтобы Филиппа митрополита покрыта надгробницею, или как будет пригоже учинити» (19, 203). Закрыть открытые нетленные мощи Филиппа значило бы приравнять его к митрополитам Феогносту, Киприану и Фотию, чьи саркофаги сразу после перенесения в Успенский собор были немедленно закрыты каменными «надгробницами». Иначе говоря, это означало бы отказ от намерения митрополита Геронтия причислить Филиппа к лику святых.

В течение двенадцати дней (до самого праздника Рождества Богородицы) митрополит уклонялся от исполнения великокняжеской воли. Гробница Филиппа стояла открытой, и нетленность мощей была явлена всем. Там же висели и его знаменитые железные вериги. Для окончательного подтверждения святости Филиппа недоставало лишь чудесных исцелений возле его гроба. Как, вероятно, ждал их тогда митрополит Геронтий, как молил Бога о ниспослании этой милости! Но все было напрасно. Промыслом Всевышнего (а может быть, и кознями соборного причта, издавна не любившего святителя Филиппа) никаких чудес у гроба не произошло. На 13-й день под давлением великокняжеского двора Геронтий вынужден был согласиться на закрытие гробницы Филиппа, а вместе с нею – и вопроса о его канонизации.

Некоторые историки почему-то считают Ивана III почитателем святости Филиппа и удивляются тому, что князь не довел дело до причисления его к святым (101, 362). Однако источники свидетельствуют о том, что великий князь не хотел поклоняться Филиппу как новоявленному святому. Чудеса продолжались лишь возле гробницы митрополита Ионы.

Конечно, мы далеки от мысли, что чудеса возле гробниц московских святителей, о которых сообщают летописцы, были каким-то образом подстроены заинтересованными лицами. Известно, что «чудеса происходят только в такие времена и в тех странах, где им верят, перед лицами, расположенными верить в них» (135, 33). Все это имелось в наличии в Москве конца XV столетия. Однако здесь уместно будет вспомнить еще одно суждение Э. Ренана: «...Чудо предполагает наличность трех условий: 1) общего легковерия, 2) некоторой снисходительности со стороны немногих людей и 3) молчаливого согласия главного действующего лица...» (135, XLIII) В случае с Филиппом первое и третье условие, несомненно, присутствовали. Но вот со вторым явно не ладилось. О том, как просто и решительно великий князь порою пресекал неуместные всплески религиозного энтузиазма, свидетельствует рассказанная летописцем под 6982 годом (с 1 сентября 1473 по 31 августа 1474 года) история несостоявшегося прославления митрополита Феогноста (1328–1353). Опуская второстепенные подробности, изложим лишь ее суть. Один благочестивый москвич в результате неудачного падения на землю оглох и онемел. Пробыв много дней в таком состоянии, он однажды услышал некий голос, велевший ему пойти на другой день помолиться в Успенский собор. Глухонемой исполнил сказанное и, придя в храм, «нача прикладыватися ко всем гробом, и к чюдотворцеву Петрову, и Ионину, и Филипову; и якоже к Феогностову приложися, внезапу проглагола и прослыша, и всем возвести, как бысть нем и нынече язык бысть: «яко, рече, приклонихся хотех лобзати мощи его, внезапу подвизася (поднялся. – Н. Б.) святый и рукою мене благослови, и взем язык мой извну потяну его, аз же стоях яко мертв, внезапу проглаголах». И слышавше дивишася, и прославиша Бога и Фегноста митрополита, сотворшее сие чюдо. И сказаша митрополиту Геронтию и великому князю. Они же неверием одержими беша, не повелеша звонити и всему городу славити его; но последи (после того. – Н. Б.) новую церковь сотвориша ту святую Богородицю, и заделаша мощи его в землю покопавши, и покрова на гробници каменой не положиша, и ныне в небрежении гроб его» (18, 198).

Равнодушие московских властей к памяти Феогноста вполне понятно: грек по происхождению, он и на Руси отстаивал прежде всего интересы Византии, не совершив при этом каких-либо выдающихся деяний на благо Москвы. Иное дело Филипп: обличитель новгородских вероотступников, строитель нового Успенского собора, суровый аскет, носивший под парчой митрополичьих облачений тяжкие железные вериги... Однако политика и здесь оказалась сильнее морали. Митрополит Филипп не только не был прославлен как святой, но даже и гробница его в Успенском соборе со временем была потеряна (73, 548).

Сразу после кончины Филиппа князь отправил гонцов к епископам с приглашением прибыть на собор для избрания нового митрополита к весеннему Юрьеву дню – 23 апреля. (Иван очень спешил с избранием преемника Филиппа. Пасха в 1473 году пришлась на 18 апреля. Владыкам дано было всего пять дней, чтобы, отпраздновав Великий день, добраться до Москвы из своих столиц. Возможно, князь опасался, что, имея достаточно времени, епископы успеют согласовать общую кандидатуру на кафедру святого Петра, которая может его не устроить.)

К указанному сроку в Кремль на собор явились архиепископы Вассиан Ростовский и Феофил Новгородский, епископы Геронтий Коломенский, Евфимий Суздальский, Феодосий Рязанский, Прохор Сарайский. Тверской епископ Геннадий прислал грамоту с изъявлением согласия на любое решение собора. Соборные прения сильно затянулись. Новый митрополит был назван лишь в пятницу 4 июня. Им стал коломенский епископ Геронтий. 29 июня 1473 года, в праздник апостолов Петра и Павла, он был торжественно рукоположен в митрополичий сан собором епископов.

Новый митрополит хотел иметь добрые отношения с влиятельным кремлевским духовенством. Похоже, что это не удавалось митрополиту Филиппу. Менее чем через месяц после своей интронизации Геронтий поставил на свое прежнее место – коломенскую кафедру – некоего Никиту Семешкова, сына протопопа Архангельского собора московского Кремля.

Свою строительную деятельность Геронтий начал с отстройки разрушенной пожаром митрополичьей резиденции. Он заложил новую каменную палату и уже летом 1473 года поставил сложенные из обожженного кирпича въездные ворота на митрополичий двор. Одновременно продолжалось и строительство Успенского собора. За летний строительный сезон 1473 года он уже вырос до полной высоты стен. Следующей весной мастера уже выкладывали своды, на которые должны были опираться барабаны глав. Но тут случилось нечто ужасное. Поздним вечером 20 мая 1474 года почти оконченный собор рухнул...

Летописцы по-разному объясняют причины катастрофы. Одни считали, что виноваты строители, допустившие серьезные просчеты; другие указывали на то, что в эту ночь в Москве якобы произошло землетрясение. Но все дивились тому, как милостив Бог даже во гневе своем: весь день по стенам и сводам собора сновали строители, а с их уходом явились праздно любопытствовавшие, которым нравилось глядеть на Москву с высоты соборных сводов. Собор выдержал и тех и других. Даже единственный свидетель катастрофы – отрок, сын князя Федора Пестрого, который по обычаю всех мальчишек никак не хотел отправляться домой и с наступлением темноты продолжал лазать по соборным сводам – и тот чудом уцелел, успев перебежать с разваливавшейся северной стены на уцелевшую южную. Все это было явным чудом Божией Матери и московских чудотворцев, гробницы которых, равно как и иконы в деревянной Успенской церкви, чудесным образом уцелели в катастрофе.

(Версия о землетрясении высказана одним из летописцев вполне определенно. «Toe же весны бысть трус (землетрясение. – Н. Б.) в граде Москве, и церкви святая Богородица, яже заложи Филип митрополит, сделана бысть уже до верхних комар (сводов. – Н. Б.), и падеся в 1 час нощи, и храми всии потрясошася, яко и земли поколебатися» (30, 194). Несмотря на кажущуюся фантастичность этого объяснения, оно получает неожиданное подтверждение в истории строительства собора Аристотелем Фиораванти. Приступая к работе, итальянский мастер придал фундаментам будущего храма особую антисейсмическую устойчивость.)

Итак, собор фактически перестал существовать. Его южная, обращенная к площади стена еще стояла; кое-как держалась и восточная, но северная рухнула полностью, а западная – частично. В целом здание представляло собой печальную картину: камни потрескавшихся стен и сводов готовы были в любую минуту рухнуть на головы тех, кто имел смелость бродить среди развалин. Великий князь велел разобрать то, что грозило падением.

Какие чувства овладели им при виде этой катастрофы? Об этом мы можем только догадываться. Как верующий он, несомненно, был напуган дурным предзнаменованием; как правитель он был унижен столь явной неудачей своих подданных; как человек дела он думал о том, как исправить положение и восстановить собор; как политик он мог быть доволен тем, что отныне почетная роль создателя главного собора Московской Руси от митрополита переходит к нему.

У князя Ивана, по-видимому, не было сомнений в том, что главной причиной падения собора послужили технические просчеты митрополичьих мастеров Кривцова и Мышкина. Московские мастера всю первую половину XV столетия почти не имели заказов на постройку каменных храмов. В результате традиция каменного дела если не иссякла, то, во всяком случае, сильно обмелела. То, что строили в Москве и Подмосковье, было очень далеко от размаха Успенского собора во Владимире.

Ни далекая Византия, ни Галицко-Волынская Русь не могли уже помочь Москве своими мастерами: они сами превратились в историческое воспоминание. Просить мастеров у Новгорода князь Иван, конечно, не хотел. Оставался Псков, где весь XV век строили много, но в основном – небольшие одноглавые церкви с колокольнями в виде каменной стенки с арочными проемами для колоколов. Туда и послал великий князь запрос о мастерах. Вскоре в Москву явилась артель псковских храмоздателей. Осмотрев развалины Успенского собора, псковичи вежливо похвалили работу своих предшественников за гладкость стен. (Этот комплимент в их устах звучал двусмысленно: псковские церкви складывались из грубо обтесанных глыб местного серого камня, а основанием зданию служили огромные валуны. В результате храм выглядел так, словно его вылепила из серой глины рука великана.) Однако они упрекнули Кривцова и Мышкина за то, что те скрепляли камни слишком жидким раствором извести. В этом, по их мнению, и заключалась главная причина катастрофы (27, 301).

Принято думать, что псковичи благоразумно отказались от предложения взять на себя восстановление собора, а великий князь не стал их принуждать. Впрочем, Иван, быть может, и не собирался подряжать псковичей. Они лишь выступили в роли независимых экспертов, установивших причины катастрофы, и за это получили щедрое вознаграждение в виде нескольких крупных заказов на возведение каменных церквей в Москве и Подмосковье. Их руками были сложены Троицкая (ныне Духовская) церковь в Троице-Сергиевом монастыре, соборы Златоустовского и Сретенского монастырей в Москве, а также два храма в Кремле – Ризоположенская церковь на митрополичьем дворе и Благовещенский собор при великокняжеском дворце.

Кажется, Ивану III следовало бы строго взыскать с тех, кто по невежеству или ради собственной корысти слишком усердно разбавлял дорогостоящую известь водой. Однако никаких сведений о наказании строителей в источниках не содержится. Напротив, известно, что главные подрядчики Владимир Григорьевич Ховрин и его сын Иван Голова и после катастрофы 1474 года сохранили свое положение при дворе (82, 271). Не вступая в конфликт с этими всемогущими богачами, Иван предпочел развести руками и обратиться за помощью к итальянским архитекторам, о которых он так много слышал от Софьи и приехавших с ней греков. Счастливо избежавшие кары бояре, вероятно, всячески поддержали князя в его смелом решении.

Крушение митрополичьего собора князь Иван, как и все его современники, воспринял как событие провиденциальное. Однако помимо обычной формулы «наказания за грехи» он увидел здесь некое вполне конкретное назидание. Катастрофа на Соборной площади символизировала бесперспективность той узконациональной, ведущей к углублению духовной и культурной изоляции страны программы, сторонником которой был митрополит Филипп. Быстро поднимавшаяся Москва нуждалась в знаниях и технических достижениях «латинского» мира хотя бы для того, чтобы успешно противостоять его военно-политической экспансии. Широкое использование иноземного опыта должно было помочь Москве и в ее борьбе за объединение Руси. Во имя этого следовало пойти на определенную веротерпимость, отказаться от заведомо враждебного восприятия всего «латинского». Главная трудность предстоящей «смены вех» состояла в том, что в условиях ордынского ига именно ревностное, бескомпромиссное служение православию стало религиозно-политическим знаменем московских князей. Это знамя они постоянно поднимали и против своих внутренних врагов. Совместить роль «ревнителя благочестия» с ролью покровителя всякого рода «латинства» Иван III мог только на путях самой беззастенчивой демагогии. Со временем она стала характерной чертой его системы управления...

Собор рухнул 20 мая 1474 года. А 24 июля 1474 года из Москвы отправился в обратный путь уже известный нам посол венецианского дожа Никколо Трона Антонио Джислярди, приезжавший хлопотать об освобождении из московской тюрьмы венецианского посла Джана Баттисты Тревизана и отправке его к хану Ахмату. Вместе с Джислярди Иван III направил в Италию своего посла Семена Толбузина. Ему поручено было известить дожа о том, что государь выполнил его просьбу: отправил Тревизана к правителю Волжской Орды и дал ему на дорогу и на расходы в Орде крупную сумму денег, которую дож обещал возместить. (Напомним, что Иван III в действительности дал Тревизану на дорогу 70 рублей, а в грамоте, которую вез Толбузин, была указана сумма в 700 рублей.)

Вся эта афера имела дальний прицел. Деньги, полученные от обманутого дожа, Толбузин должен был потратить в самой Италии. Ему велено было подыскать в Италии опытного архитектора и строителя, который согласился бы поехать в Москву для строительства там нового городского собора, а также выполнения других инженерно-технических работ.

Понимая, что ни один уважающий себя мастер не согласится ехать Бог знает куда и с довольно туманными целями без достаточной материальной заинтересованности, Иван велел Толбузину не скупясь (на чужое серебро!) заключить с мастером контракт и, по-видимому, оплатить работу на несколько лет вперед.

Но даже и на таких заманчивых условиях Толбузин долго не мог найти мастера, готового отправиться в далекую Московию. Наконец умелец нашелся. Это был знаменитый Аристотель Фиораванти...

В летописях, особенно в Софийской II и Львовской, наиболее отчетливо отразивших оригинальный летописный свод, составленный в московских церковных кругах в 80-е годы XV века, мы найдем ряд интересных деталей этого посольства.

«В лето 6983 (с 1 сентября 1474 по 31 августа 1475 года. – Н. Б.). Посылал князь великый посла своего Семена Толбузина в град Венецею к тамошнему их князю, извет кладучи таков, что посла его Тревизана отпустил съ многою приправою, а сребра пошло, рече, седмьсот рублев; повеле и мастера пытати церковнаго. Он же там быв, и честь прия велику, и сребро взя, а мастера избра Аристотеля» (27, 301).

Далее летописец пересказывает воспоминания самого Семена Толбузина о поездке в Италию и переговорах с архитектором. «Многи, рече (рассказывал посол. – Н. Б.), у них мастери, но ни един избрася (вызвался ехать. – Н. Б.) на Русь, тъй же въсхоте, и рядися с ним по десети рублев на месяц давати ему. И хитрости его ради Аристотелем зваху, рече Семион (Толбузин. – Н. Б.); да сказывають, еще и Турской де царь звал его, что в Цареграде седить, того ради. А там деи церковь сказал в Венецеи святаго Марка вельми чюдну и хорошу, да и ворота Венецейскыи деланы, сказываеть, его же дела, вельми хитры и хороши. Да и еще деи хитрость ему казал свою такову: понял де его к себе на дом, дом де добр у него и полаты есть, да велел деи блюдо взяти, блюдо же деи медяно, да на четырех яблокех медяных, да судно (сосуд. – Н. Б.) на нем яко умывалница, якоже оловеничным делом, да нача лити из него, из одново на блюдо воду, и вино, и мед, – егоже хотяше, то будеть.

Да то деи слыша князь их думу его, не хотяше пустити его на Русь; занеже деи не тот ужь у них князь, кой посла отпускал, тот деи умер при нем, а того деи поставили не княжа роду, ни царьска, но избравши всеми людьми умных и храбрых людей пять, или шесть, или десять, да велять, зерна наметив, вкинуть в судно, акы в ступку, а зерна деи белы, да выняти деи велели малому дитяти, егоже деи до дващи выметь зерно, того поставили. (Действительно, в эти годы венецианские дожи сменялись довольно часто: Кристофоро Моро (1462– 1471), Никколо Трон (1471–1473), Никколо Марчелло (1473–1474), Пьетро Мочениго (1474–1476). – Н. Б.)

И ездил деи в ыной град их к нему, да просил с поношением (подношением, даром. – H. Б.), и дружбу великаго князя высказывал, – едва деи его отпустил, яко в дары.

Глаголють же еще, святая де Екатерина лежить у них, не вемь (не ведаю. – Н. Б.), та ли мученица, или ни, толико свята. А град той трижды море поимаеть на день, коли взыграется. А место деи то, коли сказывают у них сторожилцы и книжники, исперва не велико было, да много де в море каменем приделали хитроки (умельцы. – Н. Б.), где Венецея град стоить.

Глаголють же каменей у них 12 самоцветных, а говорять деи, что карабль с человеком занес к ним ветр, и они деи пытали у него, что есть, и он деи не сказал им, и они деи хитростью уведали у него, да ум отняли волшебною хитростию, да взяли у него.

Взял же с собою тъй (тот. – Н. Б.) Аристотель сына своего, Андреем зовуть, да паропка (парубка, мальчика. – Н. Б.), Петрушею зовуть, поиде с послом с Семеном Толбузиным на Русь» (27, 301–302).

В этом замечательном в своей непосредственности рассказе причудливо перемешаны бахвальство вернувшегося из далеких стран посла перед домоседом-книжником с бахвальством самого Аристотеля перед доверчивым и неосведомленным московским послом. Семен Толбузин уверяет всех в том, какую неоценимую услугу он оказал великому князю, подрядив Аристотеля. В свою очередь, маэстро, набивая себе цену и вместе с тем явно потешаясь в душе над варваром, уверяет его в том, что он является создателем самых красивых зданий в Италии.

Примечательна и цена, которую Аристотель запросил за свою работу. Для тогдашней Руси 10 рублей, которые мастеру были обещаны каждый месяц, – огромная сумма. Очевидно, контракт был подписан на 5 лет. Именно столько потребовалось итальянцу на постройку собора. Вероятно, Аристотель потребовал весомый задаток. Значительные суммы пришлось потратить на подкуп местных властей, не желавших отпускать мастера на чужбину. Толбузин особо отмечает это обстоятельство в рассказе о своем путешествии. Действительно ли это было так или же Семен, следуя примеру государя, решил нажиться, преувеличив собственные расходы, – истории неизвестно.

Дата добавления: 2015-08-05