Никогда не считал себя хранителем, и уж тем более ангелом, но возражать не хочется. Лео – ангел-хранитель. Звучит красиво. Беатриче между тем о чём-то задумалась, устремив в пространство свои зелёные глаза.
– Ты счастлива, Беатриче?
Помолчав немного, она задумчиво отвечает:
– Да, счастлива.
Когда снова, оторвав взгляд от дневника, поднимаю на неё глаза, вижу, что она уснула. Ласково глажу её по голове, и мне кажется, будто я приласкал её слабость. Она не почувствовала моего прикосновения. Спит. Долго, наверное, с полчаса, смотрю на неё и молчу. И видится мне где-то вдали что-то пугающее, чему никак не могу найти названия. Перечитываю то, что мы написали. Я помог Беатриче приоткрыть душу. Сделал это своим корявым, неровным почерком, строки сползают… Замечаю это только теперь. Не умею писать на нелинованной бумаге. Кажется, будто все слова катятся куда-то вниз по крутому склону, пока не разобьются…
Потом пришла её мама, и я попрощался с ней. Она поцеловала меня в лоб, и я, не зная, что делать, обнял её. Судя по тому, как она благодарит меня, вижу, что поступил правильно. С тех пор как пытаюсь жить за двоих – и за Беатриче тоже, придумываю уйму правильных вещей. Это любовь, думаю я, ведь я чувствую себя счастливым: счастье – это когда любишь. Сегодня отправлюсь выгуливать Терминатора, и буду выгуливать его, даже если придётся делать это всю жизнь. Беатриче не может этого сделать, а я могу. Это ведь тоже жизнь.
Если Беатриче пишет богу, значит, он определённо существует.
Только время теряю, когда набираю на мобильнике свои НСМС (неотправленные СМС). Это верно, что система T9 умнее меня. У неё в запасе семьдесят пять тысяч слов, а у меня только тысяча. Да, это так. Скольких ещё слов я не знаю, и T9 подсказывает их. Не знаю, например, как будет «эхо» во множественном числе, а T9 знает. Не знаю, сколько «н» нужно писать в слове «раненый», а T9 знает. Не знаю, как правильно: «совесть» или «совисть». А когда пишу кому-то «дерьмо», то уже после четвёртой буквы T9 стирает слово, приходится искать другое, менее грубое выражение, и я пишу «дурак»…
Интересно, кто придумал эту систему T9? И сколько на этом заработал денег? Мне тоже следовало бы изобрести что-нибудь, чтобы заиметь уйму бабок. Может, если бы постарался, и удалось. А может, нет. Но если стану писать роман, то, конечно, с помощью T9. И чего я теряю время, размышляя обо всей этой хрени?
Как бы там ни было, замечаю вдруг, что набрал на мобильнике «Дорогой Лох…». T9, должно быть, не знает слова «Бог», и подменила буквы. Получился «Лох», и думается мне, не такое уж плохое прозвище вышло. Имя «Бог» пугает меня. Иду дальше, как если бы писал вместе с Беатриче. Тут, на дисплее, по крайней мере строки получаются ровные: «…говоришь, ты наш отец, но похоже, слишком спокойно тебе живётся на небесах. Не знаю твоего точного имени, поэтому уж позволь называть тебя Лохом, как подсказывает T9. Не могу принять твою волю, потому что просто бессмысленно всё, что ты вытворяешь с Беатриче. Если ты всемогущий, спаси её. Если всемилостивый, вылечи. Наверное, это ты пожелал, чтобы у меня появилась мечта, так не отнимай её. Если любишь меня, докажи. Или ты слишком слаб, чтобы быть Лохом? Говоришь, будто ты – сама жизнь, но сам же и отнимаешь её. Говоришь, что ты – любовь, но ты же и губишь её. Говоришь, ты сама истина, а она в том, что тебе нет никакого дела до меня и ты ничего не можешь изменить в жизни. Чего же тут удивляться, что никто не верит в тебя. Может, я слишком самонадеянный, но, окажись я на твоём месте, прежде всего – и не нужно быть Лохом, чтобы понять это! – вылечил бы Беатриче. Аминь».
Пока пишу это сообщение, получаю СМС и читаю вслух:
– «Всегда помни обо мне. Люблю тебя, хоть и не заслуживаешь этого…;-) С.»
Сильвия – ангел, к тому же на прямой связи с богом; наверное, нужно узнать у неё номер мобильника Лоха, чтобы отправить ему своё письмо. Лох, я уверен, ты вылечишь Беатриче! На твоём месте я сделал бы это, а ты, надеюсь, лучше меня…
Я ушёл от Беатриче весьма обеспокоенный, а вскоре её мама прислала эсэмэску с просьбой прийти. Когда вернулся, Беатриче спала, осунувшаяся, побледневшая. Рядом капельница, которая с каждой каплей отсчитывает уходящие секунды. Беатриче открывает глаза и улыбается слабо, словно откуда-то издалека: так печально улыбаются пожилые люди.
– Я очень ослабела, и рада, что ты пришёл. Хотела записать кое-что в дневник, но не удержать ручку. Чувствую себя какой-то дурочкой.
Незаметно достаю из кармана лист с разлинованными чёрными линиями и кладу его в дневник под страницу, на которой буду писать. Вот захотел и нашёл ведь выход из положения! Пишу под диктовку Беатриче; временами она останавливается, голос прерывается, дышит тяжело. И вдруг погружается в дрёму. Жду, глядя на неё, – а она уплывает куда-то, словно лодка без мотора, паруса и вёсел, влекомая течением. Приоткрывает глаза.
– Я слишком ослабела… Расскажи лучше что-нибудь ты, Лео.
Не знаю, что ей сказать. Не хочу утомлять своими глупостями. Рассказываю о школе и моих трудностях, о том, что случилось в этом году, о Мечтателе, Гэндальфе, Нике и футбольном турнире, который мы, «Пираты», вот-вот выиграем… Рассказываю о Сильвии, о том, как она спасала меня от всяких неприятностей, о том дне, когда прогуляла школу вместе со мной и уговорила пойти сюда, к ней, Беатриче… Неожиданно Беатриче перебивает меня:
– У тебя глаза блестят, как звёзды, когда говоришь о Сильвии…
С простодушием ребёнка, который просит бог знает какое по счёту печенье, Беатриче выдаёт иногда невероятные вещи. Умолкаю, как человек, который столкнулся с ужасной несправедливостью, но ничего не может поделать, чтобы защититься. Я не могу любить Сильвию, я могу и хочу любить Беатриче. И вдруг именно она сообщает, что у меня глаза блестят, как звёзды, когда говорю о Сильвии.
– Ты когда-нибудь была влюблена, Беатриче?
С лёгким вздохом отвечает «да» и умолкает. Понимаю, что не стоило бы продолжать разговор, но знаю также, что только от неё услышу верный ответ.
– И как это было?
– Мне казалось тогда, будто у меня появилась некая обитель, куда я могу вернуться в любое время. Словно погружалась на морское дно. Там хорошо – тихо и спокойно. Даже если, когда всплывёшь, море волнуется.
Молча слушаю и подозреваю, что следует разобраться с понятием «любовь», но сейчас единственное, что связано с этим словом, – имя Беатриче. Пока предаюсь этим бесполезным размышлениям, Беатриче опять внезапно впадает в удивительную дремоту, словно внезапно угасает. А может, просто прикрыла глаза, но я понимаю, что нужно уйти.
Сильвия – голубая, не огненно-красная. И всё же мои глаза блестят в голубизне.
Когда не знаешь ответа на вопрос, есть только один выход из положения: Википедия. В Википедии, однако, не написано, возможно ли, чтобы Сильвия значила для меня больше, чем подруга. Вопрос беспокоит меня, словно цикады летом, и не могу избавиться от него. Пытаюсь разделить на две части. Любит ли меня Сильвия? Люблю ли Сильвию я? Прохожу в «Фейсбуке»[38] по меньшей мере одиннадцать тестов, помогающих определить, любит ли тебя человек. Результат однозначный: Сильвия держится со мной так, как ведёт себя влюблённый человек, который, однако, не решается признаться в любви. Теперь о себе нужно узнать. Но не хочется выяснять это с помощью теста. Слишком важный вопрос. В нём я сам должен разобраться.
– Сильвия, будем делать уроки? Помоги разобраться в греческих поэтах.
Решительно поэзия тут ни при чём, это лишь предлог, чтобы влюбиться.
Пока Сильвия повторяет перевод труднейших стихов Сафо – «Бессмертная Афродита на красочном троне…», – смотрю на неё и не слышу, а только слежу за её губами.
– «И ты, счастливая, спрашивала меня, что испытывала я однажды и почему вновь призывала тебя и что больше всего хотелось мне, чтобы произошло с моей обезумевшей душой…»
Рассматриваю её волнистые чёрные волосы; они колышутся в такт её словам. Крылья чайки, легко парящей на ветру.
– «Приди ко мне и теперь, освободи от мучительных волнений, и сверши всё, чего жаждет моя душа…»
Смотрю в её живые, горящие глаза и вижу в них столько внимания ко мне. Второй раз уже смотрю не в лицо ей, а в глаза. Словно погружаюсь в глубокое море, спокойное и прохладное.
– Что с тобой, Лео?
Вздрагиваю, словно очнувшись от грёзы, в которой пребывал, сам того не замечая, и от которой не хотелось бы пробуждаться.
– Ты какой-то рассеянный. Глаза блестят. Думаешь о Беатриче?.. Давай сделаем перерыв…
Окончательно пробуждаюсь.
– Нет, нет, продолжай. Слушаю тебя.
Сильвия понимающе улыбается:
– Ладно, сейчас будет фрагмент, который мне особенно нравится, – о красном яблоке. Вот послушай: «Краснеет яблоко на ветке, на самой высокой ветке – забыли сборщики плодов о нём; нет, не забыли, не забыли – лишь дотянуться не смогли».
Пока Сильвия повторяет стихи, водя пальцем по греческому тексту, обнаруживаю, что впервые в жизни понимаю этот мёртвый язык.
Стихи эти я выучил наизусть и повторял их до рассвета, который застал меня по уши влюблённым. А как же Беатриче? Предать её? Как дотянуться до Сильвии – великолепной. И всё же именно Беатриче открыла мне глаза, она показала мне то, чего я не видел. Сильвия – это обитель. Сильвия – это покой. Сильвия – это приют. Смогу ли я когда-нибудь дотянуться до тебя, Сильвия?
У жизни тот недостаток, что нет инструкции по эксплуатации. Если, к примеру, не работает мобильник, берёшь его гарантию, несёшь в магазин, и тебе дают новый телефон. С жизнью так не поступишь. Если испортилась, новую не дадут, и приходится оставаться с той, какая есть – потрёпанной, грязной и плохой. И если она никуда не годится, теряешь аппетит.
– Лео, ты ничего не ел, тебе нездоровится? – спрашивает мама, от которой ничего невозможно скрыть.
– Не знаю, не хочу есть, – отвечаю я сухо.
– Значит, влюбился.
– Не знаю.
– Как понимать это «не знаю»? Либо да, либо нет…
– Я запутался. Всё равно что иметь один пазл из тысячи и не видеть картинки, чтобы сложить её. Всё приходится делать самому.
– Лео, так уж устроена жизнь. Ты сам строишь её всю дорогу, тебе решать, что и как.
– А если не умею?
– Постарайся понять правду, тогда сумеешь.
– А что такое правда в любви?
Мама молчит. Я знал, что нет ответа, нет никаких инструкций.
– Нужно искать её в своём сердце. Самые важные истины скрыты, но это не означает, что их нет. Просто их труднее найти.
– Мама, а ты что нашла, когда тебе было столько же лет, как мне?
– Что любовь ни в чём не нуждается, любовь хочет только любить.
Сказать на это нечего. Принимаюсь за еду, а мама молча моет посуду.
Мобильник лежит на столе, рядом с моим стаканом. Беру телефон и отправляю сообщение Сильвии:
«Завтра, то есть сегодня, в пять у скамейки. Хочу поговорить с тобой! Вопрос жизни или смерти».
Прихожу за полчаса до встречи, чтобы повторить речь, которую задумал произнести. Подходит бомж, просит милостыню, ну и я, готовый весь мир обнять на радостях, что сейчас признаюсь Сильвии в любви, даю ему евро, даже два.
Он говорит:
– Да благословит тебя Господь.
Увидев её издали, понял, каким же слепцом оставался всё это время. Она говорит, что это удивительное место и что у каждого должно быть такое, где можно предаваться мечтам и открывать свои секреты. Церемонно, словно королеву, усаживаю её на скамейку, и, пока судорожно сжимаю пальцы, подыскивая нужные слова, Сильвия строго говорит:
– Сначала я хочу сказать тебе кое-что, Лео.
Горячо надеюсь, что услышу такое же признание, как моё, – тогда всё пройдёт быстро, и мы обнимемся.
– Не хочу больше хранить этот секрет, из-за которого у меня разрывается сердце.
Вот это да! Опережая меня, Сильвия опять устраняет затруднение:
– Беатриче никогда не отвечала на твои сообщения, потому что я дала тебе не её номер.
Смотрю на Сильвию, как марсианин, только что прилетевший с Красной планеты и никогда не видевший человека. Внезапно красота Сильвии куда-то пропадает, лицо искажается – какая-то пустая маска из папье-маше, а не лицо.
– Знаю, Лео… мне очень жаль. Я виновата.
Не понимаю.
– Когда ты попросил меня узнать её номер, я только притворилась, будто сделала это.
Вспоминаю, когда Беатриче диктовала мне свой номер, я заметил, он отличается от того, что имелся у меня. Слова любви, которые я приготовил – «Я люблю тебя», – исчезли, как надпись на песке, смытая прибоем. Невольно ледяным тоном произношу:
– Зачем ты это сделала?
Сильвия молчит.
– Зачем ты это сделала, Сильвия?
Сильвия отвечает, обливаясь слезами:
– Я ревновала. Хотела, чтобы ты мне присылал эти эсэмэски. Но у меня не хватало смелости сказать тебе об этом. Я несколько месяцев берегла твоё письмо к Беатриче, представляя, будто оно написано мне. Я боялась потерять тебя. Прости меня.
Молчу, пребывая в белом безмолвии, подобном лунному. Она смотрит на реку и не решается поднять на меня глаза. Встаю и ухожу, как от совершенно постороннего человека. Сильвия для меня больше не существует. Любовь несовместима с предательством.
– Хочу забыть тебя как можно скорее.
Повторяю это сквозь слёзы. И то лёгкое и светлое, что несколько вечеров назад неслышно укрылось где-то в самом далёком уголке моего сердца, засыхает, превращается в крупинку соли, которая вымывается вместе со слезами, тает и исчезает навсегда.
Я устал от предательства.
В душе пылает жуткая боль, и кажется, я мог бы воспламенить весь мир. А когда сижу дома, пламя бушует так, что у меня уже нет никаких сил. Иду к отцу в кабинет и твёрдо заявляю:
– Папа, хватит. Я понял. Блин! Но теперь хватит!
Он смотрит на меня и ничего не говорит. Молчит. Я спровоцировал его, я выругался, а он даже не ответил. Ну, кто же так реагирует на провокацию?
Хлопаю дверью и возвращаюсь к себе в комнату. Включаю музыку на всю катушку, так что звенят стёкла: пусть все слышат меня, и пусть никто не сможет поговорить со мной. Хочу замкнуться в этом шуме, потому что сегодня этот дом, где я живу, не мой дом. Начинает скулить Терминатор, как обычно в подобных случаях. Он всегда скулит, когда слышит музыку группы «Линкин Парк» и когда мама готовит курицу с красным перцем. В нём словно пробуждаются какие-то примитивные инстинкты или плохие воспоминания собачьего детства. Терминатор – странный пёс. Если мне предстоит реинкарнация, очень не хотелось бы превратиться в него. Интересно, кем был Терминатор в прошлой жизни?..
До предела вывожу звук, и похоже, стёкла в окнах сейчас разлетятся вдребезги, – но мне нужно, чтобы меня услышали. Вдруг мама кричит:
– Лео, сделай тише, я не могу говорить по телефону!
Именно этого я и добивался, но она не понимает и думает, будто мне нравится слушать эту грёбаную музыку на полной громкости. А я всего лишь хочу заполнить своим шумом этот мир с затычками в ушках. Именно это мне и нужно.
Потом в комнату входит отец. Ничего не говорит. Я убавляю звук.
– Пойдём прогуляемся…
Он услышал меня. Мой отец услышал меня. Услышал то, что я действительно хотел сказать.
Мы с ним ни о чём не говорили. Но рядом с папой я почти спокоен, мои сомнения по поводу всего и вся, похоже, улеглись. Мои раны меньше саднят. Папа, отец. Что нужно, чтобы стать отцом? Нужно прочитать уйму книг, родить хотя бы одного ребёнка и обладать силой, как у господа бога.
Мне такое никогда не удастся.
Вот уже пять минут мы лежим рядом с закрытыми глазами в полнейшей тишине. Это Беатриче научила такой игре. Нужно помолчать несколько минут, закрыв глаза и рассматривая возникающие при этом краски. Время от времени мошенничаю и краем глаза посматриваю на Беатриче – она совсем близко, – сдерживая дыхание, чтобы не услышала, как поворачиваю голову.
– Не открывай глаза, – говорит она, будто подозревая что-то.
– Не открываю.
– Что видел?
– Ничего.
– Сосредоточься.
– А ты что видела? – любопытствую я.
– Всё, что у меня есть.
– Какого цвета?
– Красного.
– И что это?
– Любовь, которую мне дарят. Любовь – это всегда долг, поэтому она красного цвета.
Не понимаю. Мне не уразуметь того, что говорит Беатриче. Никогда.
– А ты, Лео, что видел?
– Белый цвет.
– С закрытыми глазами?
– С закрытыми глазами.
– И что же это?
–…
– Ну?
– Всё, чего у меня нет. Любовь – это всегда кредит, который не возвращают…
– Да перестань… – смеётся Беатриче и целует меня в щёку.
С сегодняшнего дня больше не умываюсь.
Пришло время подведения итогов: финальная схватка с Вандалом. Это матч за первенство в турнирной таблице. Отстаём всего на один шаг. И можем только победить. Непременно должны победить. И это будет не просто победа, это должно быть отмщение за разбитый нос Ника и уязвлённую гордость «Пиратов». Злюсь я справедливо. И злость эта выразится в ураганных атаках на ворота соперника и грубых ударах по ногам Вандала.
На кон поставлено всё. Целый год тренировок. Победишь, все девушки будут узнавать тебя, станешь фигурой. «Пират. Вот он, вот он – Пират. Капитан „Пиратов"…» Уже слышу, как звучат эти голоса… И как хотелось бы, чтобы Беатриче увидела мою игру. Хочу посвятить ей этот матч, победу, голы, торжество над Вандалом. Теперь мне осталось только сосредоточиться. Осталось всего полчаса до матча, но готов я к нему по меньшей мере уже часа три. Ник заедет за мной на своём мопеде.
Пришла эсэмэска. Наверное, Ник сообщает, что ждёт внизу. «Мне страшно… я устала, у меня нет больше сил. Я одна… Беатриче».
Звоню ей.
– Что случилось, Беатриче, что случилось?
Голос у неё прерывается. Она плачет, плачет так, как я ещё никогда не слышал.
– Еду!
Спускаюсь вниз и, когда приезжает Ник, не даю ему и слова сказать:
– Отвези. Немедленно. Приеду потом, думаю, что успею…
Ник теряет дар речи и, бросив меня, уезжает. Вижу, как он быстро уносится на своём мопеде, и понимаю, что навсегда теряю друга.
Мне дьявольски больно.
Беатриче открывает красные от слёз глаза и высвобождается из моих объятий.
– Спасибо, что приехал, сегодня мне очень трудно оставаться одной… Очень…
– Почему?
– Мне страшно.
– Чего?
– Потерять всё, уйти в никуда, в тишину, исчезнуть навсегда, никогда больше не увидеть людей, которых люблю.
Слова эти не укладываются в моей голове. Могу сказать только о том, что действительно неоспоримо:
– Я здесь.
Желая вырвать её из этого страха, сжимаю её руки, словно гимнаст на трапеции, которому доверена жизнь товарища, висящего без лонжи.
– Пиши…
Она произносит это еле слышно, и мне приходится наклониться к ней, чтобы различать слова. Дыхание учащённое, хриплое, словно кто-то царапает железом по камню. Записываю то, что она еле шепчет. Закончив диктовать, протягивает мне дневник:
– Возьми. Сохрани. Это последняя запись. Дарю тебе его.
Не могу взять, качаю головой и кладу дневник рядом с ней.
– Думала, пишу для себя. Но поняла, что для тебя. Это всё, что могу и хочу подарить тебе, Лео.
Не противлюсь.
– Беатриче, когда-нибудь мы ещё почитаем его вместе.
Она улыбнулась.
– Да. А теперь иди. Уже поздно. Я устала.
Мне тоже хотелось что-нибудь подарить ей, но я ничего не принёс с собой. И не могу уйти просто так. Роюсь в карманах. Ничего, кроме… Переливающийся разными оттенками синего камушек, который я взял однажды у неё в гостиной. Какой позор! Как некрасиво! Но это единственное, что у меня есть. Кладу камушек ей на ладонь, словно бриллиант:
– Мой талисман, пусть будет у тебя.
Беатриче улыбается, и в глазах её отражается небо.
– Спасибо.
Целую её огненно-рыжую голову, и моя жизнь мгновенно наполняется её кровью.
– До встречи.
– До встречи.
Прижимаю дневник Беатриче к груди, словно это моя собственная кожа. И снова думаю, что единственный мой подарок украден в её же доме. Мне нечего подарить, кроме разве любви, которую получаю или ворую. Прежде чем покинуть дом Беатриче, прихватываю другой голубой камешек. Не могу же я оставаться без моего талисмана…
Ночь – это когда всё заполнено словами.
Слова в дневнике Беатриче, будто дневным светом, осветили мою первую в жизни ночь, которую я провёл без сна. Ночь, когда другие занимаются любовью.
Если рай существует, то приведёт меня туда Беатриче.
«Боль вынуждает меня прикрыть веки, прятать глаза. Я всегда думала, что буду жадно впитывать мир своими глазами, подобно пчёлам, которые опускаются на цветы, чтобы испить красоты. Но болезнь заставляет меня закрывать глаза: из-за боли, из-за бессилия. Лишь постепенно я поняла, что с закрытыми глазами вижу больше, что за опущенными веками видима красота мира, и красота эта – Ты, Господь Бог. Ты для того заставляешь меня закрыть глаза, чтобы я была осторожнее, когда открою их».
Так написано в дневнике Беатриче. И сегодня я смотрю на мир её глазами. Если бы жизнь имела глаза, то это были бы глаза Беатриче. Отныне хочу любить жизнь, как никогда прежде. И мне почти стыдно, что я не делал этого раньше.
Возвращаюсь из школы. Мама открывает дверь.
– Что на обед?
Она смотрит на меня, как на малыша, набившего шишку.
– Нет, только не суп…
Говорю, что получил четвёрку по философии, но ещё прежде, чем успеваю уточнить, за что именно, она крепко обнимает меня, прижав к своему плечу.
Ощущаю мамин запах – запах, который с детства успокаивал меня: тонкий аромат розы и лимона. Но мама обнимает меня не за полученную хорошую отметку, иначе её слёзы не оросили бы моё лицо. И только тогда я понимаю.
Мне хотелось убежать, но она не отпускает меня, и я вцепляюсь в неё пальцами, чтобы понять, правда ли то, что она говорит.
Моя мать – единственная женщина, которая у меня остаётся.
Единственная кожа, которая остаётся у меня.
Беатриче мертва.
Да, именно это слово. Незачем ходить вокруг да около, ей не хотелось бы этого. Люди говорят: не стало, ушла, преставилась, отошла, покинула нас. Болтовня всё это!
Беатриче мертва.
Это слово – «мертва» – такое жестокое, что его можно произнести только один раз, а потом следует молчать.
Сильвия – единственный человек, с которым мне хотелось бы поговорить, но я не в силах простить ей ложь. Жизнь – это как ответ на уроке, когда из тебя хотят выудить правду, которая тебе неведома, а ты притворяешься, будто вспоминаешь, лишь бы не мучиться ещё… пока не убеждаешься во лжи, забыв, что ты сам же придумал её.
Господи, не нужны больше звёзды – погаси их одну за другой.
Удали солнце, спрячь луну.
Опустоши океан, уничтожь растительность.
Теперь уже ничто не имеет значения.
И самое главное – оставь меня в покое!
Церковь переполнена. Собралась вся школа. Все стоят вокруг ящика из светлого дерева, который скрывает её тело, её потухшие глаза.
Беатриче, какой помню её, больше нет, а та, что лежит сейчас в этом деревянном гробу, другая Беатриче. Вот она – загадка под названием «смерть». Однако всё, что я любил в Беатриче, не исчезло. Не растаяло подобно быстрому вздоху. Держу в руках её дневник, это моя вторая кожа.
Мессу служит Гэндальф. Второй раз. Он говорит о таинстве смерти и рассказывает о некоем Иове, у которого бог отнял всё и который, тем не менее, остался верен ему, хотя и отважился открыто упрекнуть в жестокости.
– И пока Иов в слезах негодует, бог говорит ему: «Где был ты, когда Я полагал основания земли?.. Кто затворил море воротами?.. Давал ли ты когда в жизни своей приказание утру и указывал ли заре место её?.. Есть ли у дождя отец? Или кто рождает капли росы?.. Можешь ли связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?.. Кто приготовляет ворону корм его?.. Твоею ли мудростию летает ястреб и направляет крылья свои на полдень?.. Обличающий Бога пусть отвечает Ему»[39].
Когда Гэндальф заканчивает читать, воцаряется тишина.
– Мы, подобно Иову, сегодня кричим Господу о нашем несогласии: нас не устраивает то, что Он решил сделать, мы протестуем, и это по-людски. Но Бог просит нас верить Ему. Это единственный выход, когда речь идёт о страдании и смерти: нужно верить в Его любовь. И это божественно, это божественный дар. И мы не должны бояться, если не можем сделать этого сейчас. Более того, мы должны прямо сказать об этом богу: не можем!
Пустая болтовня! Ненавижу бога, и уж тем более не могу верить в него. Гэндальф невозмутимо продолжает:
– Но у нас есть решение, какого не было у Иова. Знаете, что делает пеликан, когда его птенцы хотят есть, а ему нечем их накормить? Своим длинным клювом он ранит самого себя в грудь и кормит птенцов кровью, которая хлещет из раны, и они приникают к ней, как к источнику. То же самое сделал Христос с нами, именно поэтому Его нередко изображают в виде пеликана. Он сразил нашу смерть – смерть людей, жаждущих жизни, подарив Свою кровь – Свою нерушимую любовь – нам. И Его дар сильнее смерти. Без этой крови мы дважды умрём…
Во мне все молчит. Чувствую себя каким-то окаменевшим сгустком боли, словно висящим в пустоте любви. Совершенно непроницаемый.
– Только такая любовь преодолевает смерть. Кто получает её и кто дарит, не умирает, а рождается дважды. Как это сделала Беатриче!..
Тишина.
Тишина.
Тишина.
– Теперь каждый пусть скажет что пожелает.
Следует долгое неловкое молчание, потом я поднимаюсь со скамьи, и ко мне обращаются взгляды всех присутствующих. Гэндальф смотрит, как я направляюсь к нему, с некоторой озабоченностью. Боится, что выкину какую-нибудь глупость.
– Хочу лишь прочитать последнюю запись из дневника Беатриче, которую сделал под её диктовку. Убеждён, она желала бы, чтобы это услышали все собравшиеся.
Голос у меня прерывается, и слёзы текут неудержимо, но я всё равно читаю:
– «Дорогой Бог, сегодня тебе пишет Лео, потому что я не могу. И хотя у меня уже совсем нет сил, хочу сказать Тебе: мне не страшно, ведь я знаю – Ты примешь меня в свои объятия и покачаешь, как дитя. Лекарства не помогли мне, но я счастлива. Счастлива, потому что знаю секрет, который позволяет видеть Тебя, прикоснуться к Тебе. Дорогой Бог, если обнимешь меня, смерть перестанет меня страшить».
Поднимаю глаза, и церковь кажется мне Мёртвым морем, заполненным моими слезами, а я стою в лодке, которую построила для меня Беатриче. Встречаюсь глазами с Сильвией; она смотрит на меня и пытается утешить одним только взглядом. Отвожу глаза и убегаю от микрофона, потому что хоть и держусь ещё, но чувствую: сейчас утону в этом море слёз. Последние слова Гэндальфа, помнится, были: «Берите и пейте все. Это моя кровь, пролитая ради вас…»[40]
Бог тоже тратит свою кровь: нескончаемый дождь красной любви каждый день омывает мир, чтобы оживить нас, но мы остаёмся мертвее мёртвых. Я всегда удивлялся, почему любовь и кровь одинакового цвета. Теперь знаю почему. Во всём виноват бог!
Этот дождь на меня не проливается. Я для него непроницаем. Я мёртв.
Последний день школьных занятий. Последний урок. Последняя минута.
Звучит звонок – тоже последний.
И тотчас раздаётся радостный вопль свободы, как будто внезапно выпустили из тюрьмы толпу заключённых, которых кто-то помиловал.
Остаюсь в классе один, словно на кладбище. Стулья и парты, такие живые и нужные весь год, пока витали над ними наши страхи и сумасшествия и терзали их наши ручки и карандаши, теперь замерли, как надгробия. Кругом смертельная тишина. На доске запись, сделанная торопливым почерком. Это Мечтатель по-своему пожелал нам хороших каникул.
«Кто ожидает, получает ожидаемое. Кто надеется, порой получает и неожидаемое».
Сентенция Гераклита[41].
А по-моему, это насмешка: я утратил всё, на что надеялся.
Вот так, подобно фейерверку, и заканчивается учебный год. Этот длился целую жизнь. Я родился в первый день занятий, вырос и постарел всего за двести дней. Теперь меня ждёт едва ли не Страшный суд, выставляющий оценки, а потом, надеюсь, начнутся райские каникулы… Меня переведут в следующим класс, и с довольно неплохими результатами.
Однако, благодаря Беатриче, я понял важное: нельзя терять в жизни ни единого дня. Я думал, что располагаю всем, но не имел ничего; Беатриче, напротив, ничего не имела, а на самом деле обладала всем.
С Ником и другими ребятами мне больше нечего делать вместе. Они из-за меня проиграли. Я так и не объяснил им, что случилось. И мне неважно. Мне совершенно неважно. Сильвия дала мне какое-то письмо, но я даже открывать его не стал. Не хочу читать. У меня нет сил на новые страдания.
Борода, школьный сторож, заглядывает в класс и видит, что я сижу, уставившись в пространство.
– За все три года ни разу не замечал, чтобы ты последним выходил из класса. Что случилось? Оставляют на второй год?
Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 101 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Алессандро Д'Авения Белая как молоко, красная как кровь 8 страница | | | Миновало лето |