Алессандро Д'Авения Белая как молоко, красная как кровь 4 страница

Чувствую себя счастливым и усталым. Такова любовь.

– Да что с тобой! Шевелись, наконец! Всё время бьёшь мимо…

Я невероятно устал. Не следовало играть после сдачи крови. Медсестра предупредила, что мне нужно спокойно лежать. Я не сказал, что иду играть в футбол, – я же не мог отказаться. А теперь у меня перехватывает дыхание. Мы сравняли счёт: два-два. Но я упустил скандальное число голевых моментов, хуже Яквинты^[18] в его самые худшие дни.

– Ты бледный, как Мёртвая…

Мёртвая – прозвище девчонки из третьего класса лицея, супер-эмо. Меня тошнит и не хватает воздуха. Пришлось остановиться у боковой линии. Кружится голова…

Закрываю лицо руками и опускаюсь на землю, надеясь, что кислород наполнит мозг. Кожа чешется, знобит.

– Не могу, Ник…

Ник смотрит на меня с презрением.

Игра заканчивается вничью.

В раздевалке Чуб, Штанга и Губка ругают меня:

– Команда Вандала проиграла. И мы могли бы опередить их. Теперь опять отстаём на шаг. И всё потому, что не можешь играть…

– Сегодня я сдал кровь…

– Именно сегодня понадобилось делать это? Сегодня, когда у нас такая игра?

Даже не отвечаю.

Выхожу из раздевалки, и пусть ветер, дующий в лицо, осушит мои злые слёзы. За добрые дела вечно приходится расплачиваться в этом мире… Ни черта эти люди не понимают в любви. Думают только о футболе и даже не поинтересуются, почему мне пришло в голову подарить кровь…

Беатриче пришла в школу. Похудела. Побледнела. Короткие волосы перестали блестеть. Глаза по-прежнему зелёные, но потемнели. Хотелось бы подойти к ней и сказать, что я рядом, что подарил ей мою кровь, что необыкновенно счастлив вновь видеть её, – но понимаю, что лучше помолчать. Только улыбаюсь ей, когда встречаю на перемене. Беатриче задерживает на мне взгляд, словно припоминая, кто я такой, и отвечает улыбкой. Не красной улыбкой, как всегда, а белой. Но Беатриче – моя мечта. Моя красная мечта, и мне нужно смешать её теперешний белый цвет с тёмно-алым, вытекавшим из моей руки. Больше не сомневаюсь: в этой улыбке заключается смысл всего, что ищу.

Не позволю тебе уйти. Не позволю, чтобы эта белая опухоль убила тебя. Это я должен был заболеть, а не ты. Не допущу, чтобы с тобой случилось такое, потому что ты гораздо нужнее меня на этой земле. И хочу, чтобы ты знала это. Поэтому напишу тебе письмо, чтобы сказать, что я рядом, и, если тебе что-нибудь нужно, можешь попросить меня об этом в любую минуту. Сегодня же, вернувшись домой, напишу письмо. Это будет самое замечательное и красивое, что я когда-либо делал в жизни.

Странно, как мечты заставляют тебя действовать – словно переливание крови. Как будто в твои вены влилась кровь какого-то супергероя.

Я никогда не писал ни одного письма и даже не могу скопировать его из Интернета. Там вечно одно старьё. В Интернете не может быть письма Лео к Беатриче, поэтому я сам впервые в жизни должен написать его. Но охотно сделаю это, ведь напишу то, чего ещё никто никогда не писал. Я разволновался. Беру бумагу, ручку и пишу.

Первая проблема: бумага нелинованная. Пишу на компьютере. Но, едва начав, тут же бросаю, потому что экран монитора белый, как лёд. Снова беру бумагу и принимаюсь писать, но строки получаются кривые, слова летят вниз, будто в пропасть. Получается безобразно. А всё из-за того, что бумага нелинованная. Не могу же я выглядеть как безграмотный. Что делать?

Догадываюсь. Распечатываю на принтере страницу, расчерченную толстыми, жирными линиями, словно папина пижама. Кладу эту страницу под чистый лист бумаги, жирные линии просвечивают и служат мне скрытым ориентиром. Отличная мысль. На чистой белой странице строки не будут кривиться и уползать вниз.

Теперь остаётся только написать письмо. И это самое трудное.

Дорогая Беатриче, как ты себя чувствуешь?

Вчера видел тебя в школе, улыбнулся тебе, и ты тоже мне улыбнулась. Не знаю, помнишь ли. Ну так вот, это я. Тот, у которого такие длинные, лохматые волосы: Лео. Пишу тебе, потому что хочу быть с тобой сейчас. Не знаю толком, что следует говорить в таких случаях. Нужно ли притвориться, будто не знаю, что болеешь, притвориться, будто не дарил тебе мою кровь, притвориться, будто не нравишься мне… Короче, притвориться у меня не получается. А так, выходит, я уже и сказал тебе всё: ты болеешь, я подарил тебе кровь, ты мне нравишься. Теперь могу говорить свободнее, потому что сказал самое главное. То, что волей-неволей должен сказать, потому что если не скажешь, значит, притворяешься, а если притворяешься, значит, тебе плохо. А я хочу быть с тобой искренним, потому что ты – часть мечты. Как нам говорит учила Мечтатель. Это не фамилия у него такая, это который заменяет Арджентьери, а поскольку он много говорит о мечтах, мы и прозвали его так. Я ищу свою мечту. Весь секрет в том, чтобы поставить правильные вопросы. Правильные вопросы нужно обратить к вещам и людям, которые нам нравятся, и послушать, что ответит сердце. А у тебя есть мечта? Ты когда-нибудь думала об этом?

Крепко обнимаю тебя и надеюсь скоро узнать твои новости.

Лео, из третьего «Д» класса.

У меня нет адреса Беатриче. Нет даже конверта… Тем лучше: не представляю, как пишется адрес, куда наклеить марку и всё прочее. И неловко спрашивать маму. Тогда выхожу из дома. Сажусь на мопед. Покупаю конверт. Вкладываю в него письмо. Пишу на нём огромными печатными буквами: ДЛЯ БЕАТРИЧЕ – и еду к Сильвии; узнаю у неё адрес, а потом опущу конверт прямо в почтовый ящик.

Мой «полтинник» – ковёр-самолёт счастья, лечу на нём к своей цели. Не могу же я доверить итальянской почтовой службе письмо всей моей жизни. И потому мчусь, как сообщение о каком-нибудь миллиардном наследстве. Сердце бьётся в такт движку моего мопеда. Смеюсь, распеваю и ничего не слышу. Даже сигнала справа, который должен был напомнить, что пора починить тормоза. И это никакие не гонки на торможение с Ником, я даже не успеваю ни испугаться, ни сосчитать до одного, ни затормозить…

Всё вокруг становится белым.

Когда прихожу в себя, обнаруживаю, что лежу на белой кровати, в больнице. В голове пусто. Ничего не помню. Кажется, будто голова моя отделена от туловища. Возможно; меня украли, усмирили и превратили в какого-нибудь супергероя. Спрашиваю себя, что теперь в моей власти: полёт, телепортация, невидимость, чтение мыслей… Пробую телепортацию, но понимаю, что не в силах даже шевельнуться. Мешает что-то твёрдое вокруг шеи, сковывающее голову и грудь. Впервые понимаю, что испытывает Терминатор, когда тяну его за поводок.

Открываю глаза: рядом со мной сидит мама. У неё красные глаза.

– А что случилось?

Мама объясняет, что меня сбила машина. Во всяком случае, так рассказали очевидцы дорожного происшествия. Не помню ничего или почти ничего, что-то очень смутное. Так или иначе, в результате у меня трещина в позвонке, и я должен неподвижно лежать по меньшей мере ещё дней десять. И словно этого мало, сломана рука в запястье, правая, она уже в гипсе, так что никаких домашних заданий. Но кто у строил всю эту пакость? Мама говорит, что человек, который сбил меня, не остановился. Умчался прочь. Какой-то прохожий записал его номер, об остальном позаботится папа. Сейчас важно, чтобы я лежал спокойно и как можно скорее поправился, только в этом году придётся забыть о лыжах и сноуборде… Когда выйду из больницы, уже будет Рождество.

Меня охватывает невиданная злость, какой я ещё никогда не испытывал. Такая исступлённая, что я едва не излил её даже на маму, хотя она тут и ни при чём вовсе. Теперь вспоминаю. Я вёз письмо к Беатриче, только что вышел из дома Сильвии, где написал адрес на конверте. А потом ничего не помню. Не знаю, куда делось письмо. Оно лежало у меня в кармане. Сейчас на мне пижама, гипсовый воротник, гипс на руке… не знаю, где письмо.

Чёрт подери. Вот опять: хочешь сделать доброе дело и почему-то шлёпаешься задницей на землю. Да кто же это придумал такое несчастье? Почему именно со мной это случилось? Я-то, блин, здесь при чём? Не люблю больше никого, и пошли все в задницу.

По крайней мере, понял, что окончательно стал невезучим.

Я спал по меньшей мере столетие, если судить по головной боли, какую испытываю, открывая глаза и щурясь от слепящего света.

Как только начинаю понимать, кто я и где нахожусь, встречаю светло-голубые, как предрассветное, безоблачное небо, глаза. Это Сильвия. Она – Фея с голубыми волосами, а я – Пиноккио. Она дарит мне спокойствие, даже когда я упакован в эту гипсовую арматуру. Улыбаюсь, щурясь от света. Сильвия спешит закрыть штору, чтобы свет не беспокоил меня.

– Хочешь пить?

Она спрашивает прежде, чем мои высохшие губы успевают передать импульс в мозг. Наливает ананасового соку, который купила специально для меня. Мой любимый. Я ещё не успел высказать никакого желания, а Сильвия уже выполнила его. Не будь она просто подругой, я, наверное, мог бы полюбить её.

Но любовь – это совсем другое дело. Любовь не даёт покоя. Любовь – это бессонница. Любовь придаёт силы. Любовь – это скорость. Любовь – это завтрашний день. Любовь – это цунами.

Любовь красного цвета.

Приходит навестить меня Ник. Поначалу смотрит в пол.

– Лео, извини, что тогда во время игры… Представляешь, если бы ты умер… Ты оставил бы меня с этим стадом неудачников… Никаких пиратов, никаких гонок с тормозами, никакой музыки… Не нужно больше так шутить…

Улыбаюсь. Я счастлив. Помирились. Мы почти не разговаривали после той игры. Никто из нас не хотел извиняться. Это должен был сделать он. Я же болел, и всё тут.

– Надолго сюда?

– Гипс минимум на месяц, перелом, к счастью, без осложнений…

– Хорошо, значит, пропустишь только одну игру. Надеемся справиться без тебя.

– Введи в игру Сухую ветку. Хоть у него и неважные ноги, он умеет держаться на поле. А тебе придётся постараться вдвойне. Ведь эта игра – следующая – трудная.

– Но без тебя, Пират, мне скучно.

Улыбаюсь.

– Вот увидишь, как поправлюсь, мы отвоюем этот кубок. Никто не сможет остановить «Пиратов», Ник, никто… К тому же нам нужно ещё рассчитаться с Вандалом.

Ник встаёт и вытягивается в струнку, как полагается при исполнении национального гимна. Положив руку на сердце, громко запевает, и я вторю ему. Орём во всё горло. Когда появляется медсестра, которая желает понять, что происходит, хохочем.

– Не будете вести себя хорошо, обоим сделаю общую анестезию! Ты-то, здоровый, мог бы уж держаться нормально?!

Ник вдруг смотрит на неё серьёзно и с восторгом:

– Хочешь выйти за меня замуж?

Медсестра обезоружена, смеётся.

Ник смотрит на меня и вздыхает:

– Она согласилась…

Меня навещает весь класс. Я доволен. Но почему, чтобы оказаться в центре внимания, нужно попасть в аварию. Иногда возникает желание сделать что-то такое, необычное, чтобы все вспомнили о тебе, смотрели бы на тебя и говорили о тебе. Особенно когда чувствуешь себя одиноко и хочешь, чтобы другие поняли это. Представляешь, будто выбрасываешься из окна: вот тогда все эти вонючки поймут, что ты переживаешь и каково это – остаться без тебя. Так или иначе, страдание и беда, похоже, лучший способ заставить мир вспомнить о тебе и полюбить тебя.

Принесли мои любимые комиксы. Сильвия нарисовала для меня картину. Небольшую. На ней лодка в море, носом к голубому горизонту, где вода и небо сливаются. Кажется, будто смотришь на всё из самой лодки. Я повесил подарок Сильвии на стене напротив. Картина составляет мне компанию, когда остаюсь один в этой больничной палате. Палата двухместная, но пока у меня нет соседа. Тем лучше. Было бы неловко писать при ком-то в «утку», как и при медсестре, которая держит её. Я даже позавидовал Терминатору, который не знает таких проблем, когда делает свои дела на виду у целой толпы собак и филиппинок. Собаки даже краснеть не умеют.

Ник принёс мне сидюшный плеер, и я слушаю музыку, а потом мы непременно с ним что-нибудь сыграем, когда встану. Другие одноклассники тоже принесли разные вещи. Очень приятно быть в центре внимания, даже если цена ему – несколько сломанных костей.

Очень приятно разрешать любить тебя…

Вот уже несколько дней я в палате не один. На соседней кровати лежит могучего сложения человек. Огромный. Прямо какой-то городской слон. У него сломаны два позвонка. Ему нельзя вставать, и он вынужден всё делать в кровати, даже справлять нужду. Ненавижу его запах. Слон только и знает, что смотрит в потолок или на экран телевизора, расположенный почти там же. Иногда мы разговариваем. Вообще-то он славный человек. Ему здорово досталось, и всё-таки он спокоен. Ругается только иногда, если слишком больно и не может уснуть. Жена ухаживает за ним. Часто навещают дочь и сын.

Это замечательно, когда у тебя есть семья, которая заботится о тебе во время болезни. А что бы ты делал, если бы не близкие – жена, дети? Кто поможет тебе, когда плохо? Благодаря Слону я понял, как хорошо иметь семью. Не то чтобы у меня её нет. Но я понял то, чего не видел, не понимал раньше. Потому что некоторые вещи не понимаешь или не замечаешь, пока не увидишь изнутри. И тогда родители кажутся тебе патентованными надоедами, которые существуют лишь для того, чтобы мешать тебе делать что хочется.

Слон со своей женой и детьми, однако, очень ясно показал мне, что это совсем не так. Поэтому хочу, когда вырасту, иметь такую же дружную семью, как у него. Потому что тогда можешь не волноваться, если заболеешь. В этом смысл правильной жизни: когда тебя кто-то любит, даже если тебе плохо. Терпит твой запах. Лишь тот, кому не противен твой запах, действительно тебя любит. И даёт тебе силы и спокойствие. И мне кажется, это отличный способ оградить человека от страданий, какие случаются в жизни.

Нужно будет запомнить это. Непременно нужно запомнить, чтобы прибавить потом, когда вырасту, к моей мечте. С Беатриче. Мне нравится её аромат, уже сейчас. Неотразимый аромат мечтаний, жизни, любви.

Входит Мечтатель. Не верю глазам своим. Учитель навещает ученика в больнице. К тому же заменяющий учитель. Чувствую себя королём, на седьмом небе от счастья или кем-то вроде. Мечтатель садится возле постели и рассказывает о делах в школе. Об опросах и домашних заданиях, о том, какой материал сейчас проходят. Но вообще-то занятия уже на исходе, вот-вот начнутся рождественские каникулы. На классной доске появились серебряные гирлянды, и Борода, школьный служитель с такой длинной и густой бородой, что на неё можно вешать ёлочные игрушки, уже приготовил свою высохшую ёлку. Представляю всё это, и мне жаль, что я не в школе: сейчас тот редкий случай, когда там весело.

Мечтатель рассказывает, что, когда ему было столько же лет, как мне, он тоже сломал руку, играя в футбол. Показывает шрам, который остался после операции. Я, к счастью, обошёлся без неё. Я оставался без сознания, когда вправляли кость. Скольких страданий избегаешь, пока спишь. А проснёшься, вот тут-то все и начинается.

Всё же Мечтатель удивительно забавный, потому что рассказывает обо всём, как все обычные люди. То есть ясно, что он совершенно нормальный человек. Живёт точно такой же жизнью, как я. Даже какой-то анекдот рассказывает, нисколько не смешной, правда, но притворяюсь, чтобы не обидеть его. Спрашивает, как обстоят дела с моей мечтой, рассказываю, к чему пришёл. И говорю, что всё рухнуло из-за несчастного случая и что не уверен, стану ли продолжать, потому что всякий раз, как только начинаю что-то делать, случается что-нибудь плохое. Сначала заболела Беатриче, теперь я. Мечтатель улыбается и говорит, что всё это неотъемлемая составляющая любой мечты.

– Настоящая мечта – это всегда преодоление препятствий. Иначе она не превратится в план действий, а так и останется мечтой. Разница между мечтой и планом в этом и заключается: избиение палками, как в истории моего дедушки. Мечты осуществляются не сразу, а постепенно и, пожалуй, даже не совсем так, как мы себе представляли…

Мечтатель говорит, мне повезло, что лежу в кровати со сломанной шеей! Не понимаю его и спрашиваю почему.

– Я и не сомневался.

Мы смеёмся. Однако он объясняет, что я оказался в этой палате именно потому, что старался осуществить свою мечту – вёз письмо. И если столько препятствий мешает осуществлению мечты, значит, она настоящая. У него блестят глаза. Прощаясь с ним, случайно называю его Мечтателем. Он смеётся и говорит, что знает, как я его называю. Он уходит, а я кусаю губы от досады, потому что Мечтателю всё идёт, даже прозвище. Кто придумал, будто для того, чтобы иметь авторитет, нужно быть противным и неприятным?

Посещение училы подняло мне настроение. Хочется поскорее выбраться отсюда, ужинать с папой и мамой, водить Терминатора писать, музицировать с Ником, готовить уроки с Сильвией, целовать Беатриче… А вообще-то он немного разозлил меня, потому что… приходится признать… захотелось стать таким же вот, как он, неудачником, заменяющим преподавателя истории и философии.

Мама нашла письмо. Испачкано в крови и пыли. Лежало в кармане джинсов. Джинсы выбросила. Они порвались. Но сначала заглянула в карманы. Два евро. Ластик. Картинка из мультика про Симпсонов. Жевательные пастилки. Письмо. Моя кровь на нём. Уже свернувшаяся и засохшая. И обрамляет имя Беатриче. Уже второй раз даю ей свою кровь. И счастлив, как и тогда. Перечитываю письмо. Хорошее, даже если некоторые слова не прочесть из-за крови, запёкшейся на них. Нужно придумать, как передать его Беатриче. Хорошо бы подняться, наконец, с этой кровати!

Пришёл навестить меня и Гэндальф. Я не ожидал. У него двадцать тысяч классов, по меньшей мере миллион учеников, приход и вот уже, наверное, сто лет как он носит по свету своё тело, тощее, как у Святого Духа, в которого так верит… И всё же он пришёл навестить меня. Не то чтобы мне неприятно, напротив, это даже тронуло меня. Я не ожидал. Просит рассказать, что случилось. Рассказываю всё и про письмо тоже. Мне легко с Гэндальфом. Не говорю, правда, напрямую о Беатриче, а объясняю в общих чертах. Он говорит, что я – любимец божий. А я отвечаю, что даже слышать ничего не хочу о боге, потому что он, если бы существовал, не дал бы Беатриче заболеть.

– Если он такой всемогущий и вездесущий, почему допустил, чтобы со мной такое случилось? Почему заставил страдать меня и многих других людей, которые, как и я, никому ничего плохого не сделали? Нет, я просто не понимаю его. И вообще что это за бог такой, если кругом столько бед?

Гэндальф говорит, что я прав. Как это прав? Я провоцирую его, а он соглашается? Ну… хотя бы священники должны были бы защищать свою точку зрения. Гэндальф отвечает, что Иисус, сын бога, тоже ощутил себя покинутым собственным отцом и, умирая, прокричал ему об этом.

– Если бог так поступил с собственным сыном, он будет так же поступать со всеми, кого считает своими любимцами.

Ну что это за разговоры? Однако мне нечего возразить, потому что обо всём этом, объясняет Гэндальф, написано в Евангелиях:

– Если бы кто-то захотел придумать себе сильного бога, он легко сотворил бы его, и не стал бы придумывать слабого бога, тем более такого, который покидает своего сына на смертном одре.

Гэндальф видит кровь на конверте, который лежит на тумбочке у моей кровати, и говорит, что конверт напоминает ему распятие: письмо, адресованное людям, подписанное кровью бога, который этой кровью спасает нас. Останавливаю Гэндальфа, иначе он будет проповедовать до утра, а нынче не тот случай. Короче, задал мне задачу, однако эта идея по поводу крови мне нравится. Именно так и я поступил с Беатриче. Может быть, это единственная верная мысль во всём разговоре о Христе: любить – это значит давать кровь. Любовь красного цвета.

– Лео, на твой вопрос о страдании нет убедительного ответа. Однако с тех пор, как Христос умер на кресте, у нас появился смысл. Смысл в том, что…

Я приветливо приобнимаю его как могу одной рукой. Когда удаляется, замечаю, что он оставил своё распятие на письме для Беатриче. На обратной стороне этого кусочка дерева в виде буквы «Т» написано: «Самая большая любовь состоит в том, чтобы отдать свою кровь ради друзей». Неплохая фраза. Нужно запомнить. Кладу распятие в конверт. Когда вернусь в школу, возвращу Гэндальфу, а кроме того, не хочу, чтобы видели у меня тут распятие: оно приносит неудачу.

Мне надоело лежать прикованным к кровати. Надоело до смерти. Время тянется бесконечно. Лежать неудобно, загипсованная рука так зудит, что я готов расколотить этот гипс. Время словно остановилось. Единственный способ чем-то заполнить его – не думать. Телевизор постоянно включён, и это лучший способ отвлечься. Потому что, как только думаю о своём теле, сразу же ощущаю боль, а если начинаю думать о своей мечте, то становится ещё больнее. Отчего это боль решила стать моим лучшим другом?

Как говорит Мечтатель, это необходимо, чтобы мечта осуществилась, поэтому терплю, хотя весьма охотно обошёлся бы и без боли. Наверняка можно полегче, без особого труда осуществить свою мечту, пожалуй… Устаю смотреть телевизор. Не знаю почему, наверное, оттого, что всё время лежу. Но факт остаётся фактом: телевидение утомляет. Там всё одинаковое: полная анестезия. Половина передач про какие-нибудь секретные истории людей, другая половина про то, что делают люди, когда их секреты открываются. У меня только один секрет, но я же не стану рассказывать о нём по телевидению.

Мой секрет – Беатриче.

Навестила меня Сильвия. Принесла книгу. Сборник рассказов.

– Так время пролетит незаметнее.

Сильвия как лёгкий прибой: даже если не замечаешь его, он всегда есть. А прислушаешься, убаюкивает. Если бы я любил Сильвию, женился бы на ней, но любовь – не тихий прибой, любовь – это буря. Спрашиваю о Беатриче. Говорит, что она опять в больнице. Будет проходить второй курс химиотерапии.

– Она здесь, в этой же больнице.

Не могу поверить. Сплю под одной крышей с Беатриче и не знаю об этом. Прихожу в невероятное возбуждение. Но не очень-то делюсь своей радостью с Сильвией, новость эта так прекрасна, что хочу один радоваться ей. Потом ещё обдумаю и даже сделаю кое-что. Более того, сделаю немедленно.

– Почему бы тебе не отнести ей моё письмо? – спрашиваю Сильвию.

Она отвечает, что сейчас не самое подходящее для этого время, и печально опускает глаза. Наверное, она права. Беатриче много спит, когда проводят химиотерапию, и совсем обессилела. Её часто тошнит. И у Сильвии не хватает смелости пойти к ней и передать чьё-то письмо. Наверное, сейчас не стоит этого делать. Думаю, Сильвия права.

Говорим о школе. Эрика-которая-пишется-через-Каппу стала ходить с Лукой. Выглядят неразлучной парой. Это странно, потому что Эрика-которая-пишется-через-Каппу обычно хорошо училась, а теперь уже дважды не смогла ответить урок. Накануне они с Лукой где-то гуляли. Лука никогда особенно не занимался и теперь каждый день после школы куда-нибудь уводит Эрику-которая-пишется-через-Каппу. Они без конца болтают о всякой чепухе и целуются. Эрика-которая-пишется-через-Каппу говорит, что обнаружила, будто учёба, в сущности, не так уж и нужна. Теперь, когда у неё есть любовь, она переоценила всё остальное. Потому что только любовь дарит человеку хорошее самочувствие. Права Эрика-которая-пишется-через-Каппу, я согласен с ней. Говорю Сильвии, что быть влюблённым – это действительно счастье. Сильвия согласна со мной, однако говорит, странно, что, влюбившись, человек так меняется. Если Эрика-которая-пишется-через-Каппу раньше всегда хорошо училась, почему же теперь, когда влюбилась, перестала заниматься? Будто превратилась в какую-то другую Эрику-которая-пишется-через-Каппу: словно сама не своя.

И почему это Сильвия всегда умеет прицепиться к какой-нибудь мелочи, о чём бы ни шла речь и что мне кажется таким простым и понятным? Она поставила под сомнение даже устоявшееся представление о влюблённости. Спрашиваю, а она влюблялась ли когда-нибудь. Кивает и рассматривает свои ногти.

– В кого?

– Секрет. Может быть, когда-нибудь скажу.

– О'кей, Сильвия, уважаю твоё право на личную жизнь, и знай, что всегда можешь рассчитывать на меня, если нужно сохранить какой-нибудь секрет.

Сильвия скромно улыбается и потом рассказывает про Николози. Николози – учила физкультуры. Ей около пятидесяти, в молодости, может, и было хороша, но теперь уже нет. Всеми силами старается выглядеть моложе и потому очень смешна. Никто не отваживается сказать ей об этом. Она не такая, как Карневале. Карневале – учила биологии. И хотя ей уже исполнилось пятьдесят, она всё ещё красива, как может быть красива пятидесятилетняя женщина. А Николози одевается как девчонка, и потому смешна. Так или иначе, Сильвия рассказала, что Николози явилась в школу в такой мини-юбке, что мальчишки чуть с ума не сошли.

– Да ну! И я упустил такое…

Сильвию заклинивает:

– Лео, ты свинтус!

– Нет, я лев…

В общем, ребята снимали её на мобильники.

А тебе разве не нравится, когда на тебя обращают внимание?

Сильвия, чуть помолчав, отвечает:

– Нравится… даже очень… Но я никого не хочу заставлять смотреть на меня. Одни женщины знают, как это сделать. Другие предпочитают встретить человека, который действительно интересуется ими, и хочет постепенно завоевать дружбу и доверие, как бывает в мечтах…

Вот и об этом ещё нужно поразмыслить. Мечты, как звёзды: их блеск видишь, только когда гаснут все искусственные огни. Хоть они и прежде находились там же, ты не видел их из-за слишком яркого света вблизи тебя. Сильвия заставляет меня думать. И делает это нарочно. Засыпаю почти сразу. Я не привык долго думать. Засыпаю, сожалея о том, что упустил в школе. И всё же, прежде чем проваливаюсь в сон, у меня мелькает мысль, что я не теряю ровным счётом ничего из необходимого для жизни…

Это же всем известно: школа никому не нужна. Если стану министром образования, первое, что сделаю, закрою все школы.

Проснувшись, сразу вспоминаю, что здесь же, в больнице, находится Беатриче, и наслаждаюсь этой мыслью, словно пастилкой «Ментос». Она позволяет забыть о боли, скуке и телевизоре. Когда самый прекрасный человек из всех, кого знаешь, оказывается рядом с тобой, всё, даже плохое, преображается. Прежде в нём не было никакого смысла. Теперь становится важным. Нужно подумать, что делать. Хочу хотя бы увидеть Беатриче. Теперь уже могу вставать с постели. Рука на перевязи, шея всё ещё в гипсовом воротнике, но уже нет необходимости лежать неподвижно. Рентгеновские снимки хорошие.

И я решаюсь. Встаю с кровати. В таком помятом виде я, конечно, не образец элегантности и не могу даже переодеться, снять пижаму. Но что поделаешь. В больнице привыкаешь к такой одежде. Невероятно, как быстро перестаёшь стесняться собственной пижамы перед незнакомыми людьми. Это нормально для больницы. Наверное, потому, что здесь все равны перед болезнями и страданиями. Настолько равны, что пижама превращается в некую обязательную униформу, которая стирает все прочие различия. На мне же красивейшая папина пижама. Мама принесла, потому что папина пижама большого размера, её легче надевать на гипсовую повязку. К тому же чувствую папин запах, и мне кажется, будто я дома.

Вот в таком элегантном облачении отправляюсь по коридорам женского отделения. Не решаюсь спросить у медсестёр о Беатриче, а просто хожу, будто прогуливаюсь. Заглядываю в палаты онкологического отделения. Сильвия сказала, что так называется отделение, где лежат больные раком. Не знаю почему, но думаю, что это «онко» происходит от какого-то греческого слова, которое означает опухоль, а другая часть слова – «логия» – тоже какой-то греческий термин. Нужно будет посмотреть в словаре Роччи^[19], когда вернусь домой. Роччи – дар небесный для окулистов. Впрочем я и без него прекрасно обхожусь. Мне он совершенно не нужен. Заглядываю в палаты. Как и в моём отделении, тут лежат в основном пожилые люди. Старики. А я здесь нечто вроде амулета. Слону семьдесят пять лет… Больница – это галерея стариков. Молодые люди попадают сюда только из-за несчастных случаев, а старики лежат здесь, потому что они старики.

Но когда видишь голову с остатками огненно-рыжих волос, лежащую на белой подушке, словно роза на снегу, тогда ясно, что это Беатриче, спящая. Да, это спящая Беатриче. Вхожу. Её соседка по палате, старушка такая морщинистая, что морщины кажутся высеченными, улыбается мне и становится похожа на скомканный лист фольги.

– Она очень ослабела.

Отвечаю ей улыбкой. Приближаюсь, словно мумия, к постели Беатриче. И пугаюсь. Потому что рядом стоит капельница, а в запястье Беатриче воткнута игла. Она ранит кожу Беатриче, и в ней видна красная кровь. В этих венах течёт и моя кровь. Мои красные кровяные шарики не пожирают её белые шарики, а превращают их в красные. Чувствую страдание Беатриче, и хотел бы поменяться с ней местами, чтобы она была здорова. Тем более что мне всё равно ещё нужно оставаться в больнице.

Беатриче спит. Она не такая, какой помню. Беззащитная. Бледная. Странные синие круги под глазами, и я знаю, что это не макияж. Лёгкая голубая пижама, руки вытянуты вдоль тела. Тонкие и худые. Я никогда не видел её так близко. Она похожа на фею. Одинокая. Смотрю и смотрю на неё, наверное, уже с полчаса. И она спит. Мы не разговариваем, но в этом нет нужды. Смотрю на её лицо, стараясь запомнить каждую черту. У неё маленькая ямочка на правой щеке, отчего кажется, будто Беатриче улыбается во сне. Спит тихо, не слышно даже дыхания. Молчит. Но светлая как всегда, будто ночная звезда. Звезда в ночи. Потом появляется медсестра, которая пришла взглянуть на капельницу, и просит меня уйти. Несколько неуклюже встаю в своей элегантной пижаме.

Дата добавления: 2015-08-05