Ещё нет, но лицо на сестре, забравшей карточку, было очень сложное. Спросила, родственница ли я ему. Я сказала, что нет. Губу закусила. Видать, совсем дело швах».

И на этой оптимистической ноте значок коннекта на нижней плашке рабочего стола перестал подмигивать и накрылся некрасивым алым крестиком. «Соединение с сервером прервано» — всплыла рядом со значком издевательская надпись.

***

Закон подлости. Только настроишься поговорить с любимой о важном…

«Худайбердыев, ты сдурел? — спросил он сам у себя, с внезапной тоской поглядев на стоящую в углу собранную сумку, — Три дня назад ты её вообще не знал!»

«Сам в ужасе».

Это морок, подумал Худайбердыев. Обычный морок, навеянный стрессом. Когда конец света дышит в спину и машет ручкой под окном — даже к треснутой тарелке из бабушкиного серванта начнёшь испытывать романтические чувства, не то что к красивой женщине. Это от одиночества. Глобального, нечеловеческого одиночества души, вплотную подступившей к смертному порогу.

Ладно. Времени рассусоливать нет. Пока не началось, надо вызвать такси, доехать до аэропорта, взять билет на ближайший рейс до Москвы и…

И что? Что ты там будешь делать, чудило? Почему не до Уренгоя? Тоже неплохое место, говорят. Зарплаты космические. Безработицы нет. Лета, правда, тоже. Или в Хургаду вон. Там лето как раз. Плюс пятьдесят в тени. Пальмы, крокодилы, ослепительно-синее море, сфинксы с побитыми временем мордами и жена французского посла.

А дальше?

«Тебя ищут, мужик, — устало напомнил Худайбердыев своему отражению в зеркале, запоздало изумившись пепельному цвету лица и чёрным кругам под глазами, — Контора приходила в редакцию, Контора тебя не нашла, но это не значит, что им неведом твой адрес. Так что руки в ноги, мужик. Даже если Город завтра не провалится в собственное нутро — их как минимум заинтересует, куда девался НАСТОЯЩИЙ Валериан Гнездич. А живым его последним кто видел? Вот».

Опять «Гран-вальс» — уже в кармане куртки, куда Худайбердыев заранее положил телефон вместе с зарядкой, собираясь в дальнюю и безнадёжную дорогу. Какая всё-таки лживая композиция! Вся из себя гламурненькая, нежная, сливки с бантиками — но в девяноста из ста случаев она возвещает дурные новости.

— Да.

Голос рыжего фантома был на сей раз глух и тресклив — словно прорывался со дня глубокого водоёма через толщу декабрьского льда.

— Я поняла! Я поняла, что с нами происходит! Погоди, у меня деньги кончаются. Перезвони.

— Нет!!!

— Что — нет? У меня пять рублей на балансе, я же…

Худайбердыев судорожно вцепился пятернёй в небритый подбородок.

— Твой номер у меня… не высвечивается. Я не смогу тебе перезвонить.

— Придурок, — горестно вздохнул голос, — Ладно, слушай. Буду кратка. Короче. Ты сочтёшь меня сбрендившей, но мне плевать. Помнишь, мы говорили о тексте как модели мироздания? И что если написать больную девочку в рассказе — можно породить больную девочку в реале. Помнишь?

— Да.

— А если… если НАС ВСЕХ кто-то в этот момент пишет? В том числе и катастрофу, угрожающую Городу? И гибель Валерочки? И онкологию для Десницкого? Или даже хуже того. Тот, кто нас пишет, а данный момент… ох…не слушай меня, я гоню.

— Что?

— Не слушай меня!

— Я убью тебя когда-нибудь за такие фокусы. Ты начала говорить — так заканчивай!

— ОН УМИРАЕТ. А вместе с ним умирает и недописанный им мир.

— Ты переутомилась…

— Или я права.

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Напиши всех нас.

— Что?

— Если я права — ты один сможешь нас спасти. Создай текст, в котором мы все… нет, не выход. Погоди! Я соображаю. Текст, в котором мы все выжили… нет, неправдоподобно. Текст, в котором никакого провала в недрах нет и не было?

— По закону эффекта бабочки тогда не будет и тебя.

— Или тебя. То есть нас друг у друга. Погоди! Почему ты меня постоянно перебиваешь?

— Я????

— Ну не я же!!! ТАК! ВСЁ!

— Деньги кончились?

— Нет. Паззл сложился. Садись за ноут и пиши.

— Что писать?

— Мир, кретин! Новый мир! В котором нет смерти, зла, боли, потерь. В котором ты – король и бог, а я твоя королева и богиня. В котором Гнездич — счастливый отец семейства, нашедший себе наконец нормальную жену, которая настрогала ему роту детишек.

— Толстощёких?

— И рыжеволосых! Обязательно рыжеволосых! И пусть он будет добрым волшебником. А твоя Лилечка — хоть она того и не заслуживает — феей-хранительницей счастливых сказок. Короче, пусть все, кто тебе дорог, перетекут в этот текст, как твари по паре в Ноев ковчег. Все, кого ты сочтёшь нужным спасти.

— Всё человечество, что ли? Это же жизни не хватит такую сказку написать!

— Дурак! Ты ещё не понял? Если я права… то реальны в таком мире лишь те люди, кого ты знаешь ЛИЧНО. Вот их и спасай. Всё. Отключаюсь. У меня уже пикает. Погоди!

— Что???

— Встречаемся через два часа ровно. На Плотине. Не вздумай пролюбиться.

***

За два часа до…

Интернет по-прежнему лежал на боку бездыханным, телефоны такси «Три шестёрки» молчали в прямом смысле слова — ни гудков, ни раздражающей мелодии автоответчика. На часах тем временем часовая и минутная стрелки устроили бег наперегонки — кто быстрее доскачет до цифры «2». Часовая уверенно лидировала. Худайбердыев пожал плечами, хлебнул из горлышка внушительный глоток «Макалена» и мысленно поздравил себя с первой стадией алкоголизма.

— И с шизофренией заодно, — мрачно съязвило отражение в зеркале, — Что, вправду писать собрался?

«На границе пояса Койпера с облаком Оорта, незримая для телескопа Хаббла, с незапамятных времён жила-поживала карликовая планетка со смешным именем Элгебет, — пальцы Худайбердыева весело застучали по клавиатуре, на которой буква «А» безжалостно западала, а буквы «Д» вообще не было, — Обителями этой планеты были бессмертные существа, которыми правили добрый король-демиург Худай-Бердый и его королева Рыжий Фантом, прозванная так за цвет волос, скандальный нрав и любовь к внезапным исчезновениям».

— Осторожно, — заметило отражение, — Ты сейчас прописываешь ей ТТХ. А потом с этими ТТХ вечность мучиться. Может, скандальный нрав уберём?

— Нет, — отмахнулся Худайбердыев, не отрываясь от монитора, — С покладистой женой королю будет скучно.

— Самому-то не противно такие розовые сопли ваять? Где конфликт? Где надлом? Где трагедия?

Он прав, подумал Худайбердыев и на несколько секунд завис, как атакующая змея над полумёртвым от ужаса кроликом. Самые великие сюжеты всегда замешаны на крови и слезах. Даже хэппи-энды в них — кровью пахнут. Не может главный герой добиться руки принцессы, не убив дракона и не потеряв при этом лучшего друга. А вступить с чудовищем в бой тоже не может, не имея на то серьёзных, и также пахнущих кровью причин: например, мести за сожжённый город. Ни в одной сказке, заметим, дракона не убивали просто за то, что он дракон. Он всегда — виновник каких-то бед. Бой с ним — всегда акт возмездия. А теперь представим: живёт такой ванильный дракоша в пещерке, никого не трогает, по субботам водяному примус чинит. И тут такой рыцарь на белом козле: «Выходи биться!» С чего бы? «С того что…»

С того что автор так захотел. Ибо автор — творец и бог текста. Но, похоже, сам Первоавтор при всей своей идеальности и всеблагости, создавая мир, тоже не смог обойтись без стартового конфликта — иначе Ева не съела бы яблоко, Каин не прирезал Авеля, а Сыны Божьи не заходили бы в шатры к дочерям человеческим, дабы наполнить землю гордыми и бессердечными великанами. С чего бы тогда устраивать Потоп?

— С того что автор так захотел, — услужливо подсказало отражение, — Но вернёмся к чемодану.

— … к чему?

— Стишок такой детский был. Про охотника и его собак. Да-да, ты прав: проклятый постмодерн. Боясь обмолвиться некстати, мы выезжаем на цитате. И всё же. Кого спасать будешь? Ну, себя и фантома своего — само собой.

— Гнездича. Он сильный, благородный и обаятельный.

— Ага. Тебя чуть в бездну не столкнул.

— Ему было больно. И я перед ним виновен.

— Оу. «Виновен, ваша честь!» Ещё позавчера ты в упор не помнил, кто такой Гнездич и чего там между вами пять лет назад приключилось! И кем он будет в твоей сказке? Добрым волшебником?

— Лордом-хранителем королевской казны.

— Ну ок. А Лилечку тоже возьмёшь?

— Да. На исправление. Пусть действительно будет феей добрых сказок.

— Учитывая, что добрые сказки в твоём тексте имеют демиургическую силу…. мда. Ну ок ещё раз. А Табуретикова?

«Хороший вопрос», — опять завис Худайбердыев, ощущая жгучее желание запустить в зеркало молотком.

— А Настю из «Стальинвестбанка»?

— Заткнись.

— Я задал вопрос. Робота Настю из «Стальинвестбанка» тоже спасёшь и поселишь на своей планете?

«У короля и королевы был сын, Рыжеволосый Антошка, — закусив губу от внезапного желания по-детски разреветься, выстучал Худайбердыев, — И была у Антошки любимая игрушка — говорящий робот Настя, сделанный из волшебного материала, именуемого «стальинвест».

— Надо же, — почтительно присвистнуло отражение, — Выкрутился. Могуч. А на часах тем временем три.

— И что?

— У тебя свидание с любимой в четыре утра. На Плотине, которая вот-вот…

— Успею. На такси пятнадцать минут по ночному времени до Плотины.

— Такси?! Ты серьёзно?!

***
Едва успел сохранить текст, запихнуть ноутбук обратно в сумку, наскоро сунуть ноги в кроссовки. Рывком — дверь. Наглое эхо веером рассыпалось по лестничным пролётам, остро пахнущим свежей краской. Хозяйственный мужик всё же дядя Толя: за пять минут до завершения всего и вся подновил дверь подъезда, теперь вся правая ладонь в липкой чёрной жиже, ладно, сейчас выбежим на улицу, сорвём ближайший лопух и восстановим статус-кво.

Ночь ударила в нос ароматом промокшей земли, смешанной с прелыми листьями. На бегу попытался опять набрать номер «Трёх шестёрок» — глухо. По косой траектории рванул через двор прямо по лужам, выскочил на пустынную, чёрную как смоль Херувиму Корябину, встал на обочину, вскинул руку в тщетной надежде поймать случайного бомбилу. Какое там… Улица словно вымерла. А времени хватать удачу за хвост особо нет. Значит — пешком. В темпе джиги.

С запада, еле различимая на густо-сиреневом ночном небе, набухала такая же густо-сиреневая туча. На картинках в детской Библии именно такие тучи сопровождают сюжет о всемирном потопе, без улыбки усмехнулся Худайбердыев, свернув на Баграмяна — и сам изумился только что придуманному им образу. «Усмехнуться без улыбки» — это как? Оксюморон голимый. Но — очень сочный и яркий оксюморон. Эмоционально точный. Как лицо Бастера Китона — вечно насупленное, но при этом гомерически смешное. Или как шутка герцога Веллингтона на поле Ватерлоо, оброненная в адрес только что потерявшего ногу лорда Аксбриджа: «Чёрт побери, сэр, вы абсолютно правы». Усмешка без улыбки — один из способов бросить вызов судьбе, не оскорбляя её при этом неуместным шутовством.

По левую руку от него, где-то в глубине дворов, дрогнула и медленно поползла в бездну шестнадцатиэтажная свечка какого-то бизнес-центра. И, как в давешнем сне — совершено беззвучно. Может, и на сей раз — снится?

— Нет, — Худайбердыев поднял ворот куртки и, перебросив сумку на другое плечо, перешёл с быстрого шага на быструю трусцу, — Просто автор захотел, чтобы этот дом обрушился беззвучно. В этом есть свой леденящий душу смак. Истинная смерть всегда молчалива.

«А может, автор просто сейчас сам — безмолвствует? Тогда есть смысл поторопиться».

На перекрестке Шишкина и Нерезиновской — как раз в районе кольца, инкрустированного с одного бока рубиновой виньеткой стадиона, а с другого — уродливой печаткой федеральной тюрьмы — марафон Худайбердыева навстречу судьбе и любимой женщине едва не прервался самым дурацким образом. Асфальтовое полотно дороги, по обочине которой он бежал, внезапно пошло сетью трещин, а затем исчезло — без облачка пыли, словно его просто-напросто стерли с листа бумаги гигантской резинкой. Точнее, прорезали астрономических размеров скальпелем, разделили напополам и слегка надломили — как надламывают печеньку, прежде чем макнуть её в чай. Худайбердыев еле успел отскочить, прижался к резной ограде кладбищенской церкви Во Имя Всех В Земле Лежащих и бочком-бочком двинулся вдоль бордюра этой ограды, лицом к месту провала. Каким-то непостижимым нюхом он просёк вдруг: здесь больше не рванёт. Закон воронки. Лишь бы Рыжая в эту воронку не угодила. Где она сейчас? С какого конца Города движется навстречу их общей гибели?

«Она призрак. Призракам не страшны земные катаклизмы».

«Спасибо, утешил».

Подлец всё же этот неведомый автор сюжета: вздумал умирать в такую гнилую пору, на стыке времён года, когда сам воздух ломается пополам, словно стекло, под малейшим порывом ветра с севера.

Впрочем, ветер, гнавший навстречу беглецу страшную сиреневую тучу, был не северным — а за площадью Повстанцев (под которой, согласно легенде, покоились бренные останки той самой таинственной Херувимы Корябиной) так и вовсе стих, словно в небесах в этот момент закрылась дверь. И наступила полная, незамутнённая, даже шагами одинокого путника в ночи не нарушаемая тишина.

Обливаясь холодным потом, Худайбердыев перешёл с трусцы на полноценный бег. Чтобы сумка не мешала, он сдвинул её на спину, как рюкзак. Долго в таком ритме и с такой ношей за плечами он явно не протянет — но по крайней мере выиграет у смерти минут десять.

«Автор — подлец не потому, что умирает, — лениво возразил сам себе Худайбердыев, по-собачьи отдыхиваясь и стараясь не сбиваться с темпа, — Он подлец, потому что создал кривой мир. Не доведённый напильником. Мир-полторак, в котором не торжествует ни добро, ни зло, а сама борьба между ними — бессмысленна. Интересно, какой месседж этот дурак вкладывал, когда сочинял меня, Фантома, Гнездича, Табуретикова, Лильку? Зачем ему нужно было, чтобы я предал Валеру, а Табуретиков фанател на трупах? Почему Лиля не встретила свою настоящую и единственную любовь? Или встретила — и потеряла? И почему в поединке над бездной выиграл я — обидчик протагониста, а протагонист проиграл? И почему Рыжая всё время исчезает… словно автор время от времени начинает сомневаться, нужна ли она вообще в этом тексте… Боги. Что происходит вообще. Я что, всерьёз поверил в этот бред?...»

До Плотины оставалось всего-то ничего, каких-то жалких двести метров — когда к Худайбердыеву пришёл ответ, а вместе с ответом и острая боль в левом боку. Всё-таки долгий бег без тренировки, да ещё и с нагрузкой на спине — игра не для без-пяти-минут-сорокалетних хиляков.

— Текст… пишет… сам… себя, — прошептал Худайбердыев. Фраза так ему понравилась, что он повторил её на бегу — сначала вполголоса, затем громче, а затем и во всю глотку, ни дать ни взять морской пехотинец на пробежке, орущий похабную армейскую кричалку, — Текст! Пишет! Сам! Себя! Текст! Пишет! Сам! Себя! На фига нам прошмондовки! Любим мы свои винтовки! Мы имели медведЯ! Текст пишет сам себя!

Ну конечно же. Теперь всё встало на места, как шахматные фигурки на доске, как солдаты на плацу, как ключ в замочную скважину, как последний кусочек головоломного паззла. По правую руку от бегущего уже мерно колыхались в предутреннем сумраке грязные воды реки — на берегу которой странноватый рыбак два дня назад играл с ним в данетки. Данетки-то сбылись… только вот это ничего ровным счётом не доказывает. Текст пишет сам себя. Автор — только стартер, ключ зажигания, искра в карбюраторе. Если сравнить текст с автомобилем — автор в нём лишь тот, кто готовит машину к путешествию. Заливает бензин, накачивает шины, регулирует подвеску, настраивает навигатор. И ждёт на газ. Всё. Остальное текст делает сам. Вот почему погиб Гнедич — хотя по логике вещей эта участь ждала Худайбердыева. Вот почему Рыжая постоянно исчезает. Не автор сомневается в её нужности. А сам его величество Текст.

А раз так — тем более нужно торопиться. Пока это чудовище не передумало опять.

Он достиг Плотины. Он огляделся. И заметил, что воды реки, закованные с двух сторон в неумолимый гранит, в этот момент словно прекратили течение своё. На часах, грозно чернеющих в башне Ратуши, часовая стрелка уже достигла цифры «четыре» — а за её спиной, как ангел смерти над душой грешника, бесстрастно нависала минутная.

Он опоздал на три минуты.

— Ты опоздал на три минуты.

— Я… я… такси не ходят… я бе.. бегом…

Рыжий фантом, недвижно сидевшая на скамеечке под сенью уже почти облетевшего клёна, даже не удостоила Худайбердыева взглядом. Он присел ошую, сбросил сумку с плеча, виновато вытер ладони о штанины джинсов.

— Ты. Опоздал. На три. Минуты.

— Но пришёл же!

— Какой подвиг…

Туча, достигшая к этому моменту проспекта Ландскнехта, встала, закрыв собой полнеба, и принялась устрашающе пухнуть прямо на глазах.

— Дождь будет.

— Ага.

— А я зонтик не захватил.

— Урод.

— Прости.

— Сказала бы «Бог простит» — но этот сюжет сочинял явно не Он, — угрюмо парировала рыжая фея, достала из пачки последнюю блэкину, раскурила и, по-прежнему не оборачиваясь, протянула её Худайбердыеву.

— На.

— Я бросил.

— Ты же хочешь.

— Последняя…

— Вот на двоих и раздолбим. Как в тот раз. Когда после ночи в КПЗ нас поутру выпустили, и мы на этой самой скамейке курили одну сигарету на двоих. Тоже последнюю. Только тогда это была ТВОЯ последняя. Закольцованность, мать её.

— Чья?

— Мать всего. Закольцованность — мать всего. Красиво же? Жаль, что поздно.

После полугода завязки первая затяжка пошла на удивление легко. Только немного запершило в горле, а пробуждающийся (или умирающий, а впрочем, какая разница) мир внезапно приобрёл отчётливый вишнёвый привкус.

— Ты дописал сказку? — сурово спросила фея.

Худайбердыев передал ей сигарету и коротко кивнул.

— До точки?

— Угу.

— До самой-самой?

— А бывает не самая-самая?

Ровно за полсекунды до того как Рыжая фея уже открыла рот для ответа, в больнице за пять кварталов от Плотины на мониторах, стоявших в изголовье кровати умирающего Десницкого, зубчатая кривая пульса, запищав, превратилась в прямую.

Потом разом погасли все мониторы.

Потом погасло небо над Плотиной — словно изображение на экране телевизора, чей провод, пробегая, случайно вырвал из розетки рыжекудрый шалопай.

***
Месяц спустя.

—… Том, ты опять бамбук куришь вместо работы, — проворчал профессор Джон Старк, не отрываясь от компьютера с данными телеметрии. Том, двадцатипятилетняя орясина-практикант Хьюстонского центра, послушно отложил в сторону планшет-читалку и принялся очень неубедительно шуршать ворохом отчётов у себя на столе.

— В игрушки шпилишь, небось?

— Неа, — весело осклабился Том, — Зачитался.

— Не свисти.

— Зуб на рельсу, профессор.

— И что читал?

Джон Старк впервые за двадцать четыре часа дежурства охладел к данным телеметрии и даже выгнул голову в сторону коллеги — словно ленивый кот, услышавший сквозь сон осточертевшее хозяйское «кис-кис».

— Так, — орясина Том стеснительно махнул рукой, — Рассказ одного русского парня. Диеснитски, кажется. Грёбаные русские фамилии, язык сломаешь.

— При таком подходе фамилию Достоевский или Чайковский ты никогда не выговоришь. Спорим на сто баксов.

— Неа.

По экрану компьютера медитативно потекли бледно-зелёные струи каких-то цифр.

— Пошла руда, — облегчённо потёр ладони Джон Старк, — Клянусь Богом, Хаббл наконец-то вышел из тени Луны. Так про что рассказец?

— Так…

— Порнуха, небось?

— Неа. Про двух мужиков, не поделивших бабу.

— Весьма оригинальный сюжет.

— Не, ну там это… — Том вальяжно развалился на вращающемся стуле и повернулся к начальству вполоборота — жестом тинейджера, который в знак особого уважения к собеседнику вытаскивает из уха наушник плеера, — Всё на фоне апокалипсиса происходит, типа. Город рушится в бездну, а эти двое выясняют отношения на краю.

— А женщина что?

— А она то появляется, то исчезает. А в финале возвращается к главному герою.

— А кто там главный герой? Плохой парень или хороший?

— Там все уроды. Но возвращается она к победителю, как и положено.

— Ещё бы. Возвратиться к тому, кого скинули в бездну — проблематично.

В затхлом воздухе лаборатории остро запахло озоном.

— Прикол не в сюжете, — Том встал, подошёл сзади к профессору, взял со стола у шефа початый пакет с чипсами и бесцеремонно запустил в него пальцы, — Аннотация к рассказу куда забавнее. Оказывается, этот Диеснитски в реале любил какую-то бабу, которую у него увёл то ли рок-музыкант, то ли бандит, с фамилией на Х. Она ещё сложнее. Типа Эйяфьятлайокудль…

— Только на Х.

— Ага. И этот Диеснитски в отместку сочинил рассказ, в котором он — типа главный герой, хороший парень, успешный делец и по ходу агент кей-джи-би. Короче, шишка, но не явная, герой в сокрытии. Бэтмен по-русски. А главгад наоборот – лузер, тряпка и терпила. Которого жестокий мир имеет во все подробности. Но тут, когда казалось бы, он пригвождён фатумом к стенке – ему дают сразу два крутых заказа: написать книгу о призраке убитой проститутки – и расследовать таинственные провалы грунта в большом русском городе.

- У русских есть большие города? – вежливо изумился Джон Старк.

- Ну как… - замялся Том, - Ну это же фантастика, сэр. У них там, по тексту судя, и такси есть, и небоскрёбы. Разве что единороги по улицам не бродят. И вот главгад ищет, ищет, ищет информацию насчёт этих самых таинственных провалов грунта - и, что характерно, в конце концов находит. Вместе с главгероем, который, как мы помним, крутой кей-джи-бист. Но тут бах, трах, тектонический сдвиг, землетрясение, цунами, земля погружается в пучину, а они такие на краю гигантской пропасти бац! клац! — Том встал в боксёрскую стойку и очень экспрессивно показал битву двух титанов на краю рокочущей преисподней.

— Вооот…— Том прекратил шуршать пакетом и с неподдельным интересом принялся разглядывать прыгающую по экрану цифирь, — Но увы — в процессе написания Диеснитски взял и откинулся. Рак, все дела. И дописывали за него эту мутотень его литературные негры. Ну, хорошо дописали, слов нет. Но чувствуется смена стиля. Автор был трахнутый на башку псих, но бесспорный талант. Где-то даже гений. В каждой строчке — нервы и … как это сказать…

— Леденящее предчувствие конца света.

— Точно. А последняя глава написана ровно, скучно и… как бы это сказать…

— Как будто рукав к заднице пришили, да?

— Бинго.

В верхней части экрана тем временем вспыхнула аккуратная чёрная полоска, вспыхнула — и начала медленно развёрстываться по вертикали вниз.

— И небо свернулась, аки свиток… — задумчиво продекламировал Джон Старк, — Откуда цитата?

— Эээээ…. Стивен Кинг?

— Почти. Откровение Иоанна Богослова.

— Не читал, сорри.

— Надеюсь, ты хотя бы знаешь, что за снимок только что пришёл нам с телескопа, — пробурчал Старк, сдвинул на нос очки и погрозил стажёру узловатым пальцем, — Потому что если даже в этом ты ни бум-бум — практику я тебе не зачту. Так и знай, Томас Старк-младший.

— Ой, сэр, ну чего вы начинаете, — Том досадливо наморщил лоб и засунул в рот украденную чипсину, — Пояс Койпера это. Состоит в основном из малых тел, то есть материала, оставшегося после формирования Солнечной системы. Предположительно в поясе Койпера расположены три так называемые карликовые планеты: Плутон, Хаумеа и Макемаке. Хаббл фоткает этот участок уже много лет. И никаких изменений не зафиксировано.

— И не может быть зафиксировано, — снисходительно рассмеялся профессор, — Область за поясом астероидов, мёртвая зона. Ранее считалось, что пояс Койпера — главный источник короткопериодических комет с орбитальными периодами менее 200 лет. Однако увы — годы телеметрии доказали со всей очевидностью, что пояс — динамически стабилен. А чего ты ждал, Том? Что здесь внезапно возьмёт и возникнет неизвестная науке планета? Или тарелка пришельцев?

Том прищурился, наклонился к монитору и бесцеремонно схватил наставника-однофамильца (или не однофамильца, кто ж эту коллизию без пинты эля разберёт) за плечо.

— Что? Что ты делаешь?

— Не знаю, тарелка ли это, — зловещим шёпотом произнёс Том, буравя открывшийся снимок волчьим взглядом, — но на мой дилетантский взгляд больше на планету смахивает.

— Это Плутон, юноша.

— Нихрена, сэр. Плутон вот. А это — ближе и чётче. И ЭТОГО, — Том жёстко ткнул пальцем в центр снимка, — ещё вчера тут не было. И это НЕ дефект объектива.

Две пары глаз — бирюзово-зелёные и антрацитовые — заворожено уставились в одну и ту же точку. В этой точке, посреди клубящейся мглы Великого Космоса, там, где ещё на вчерашнем снимке зияла дистиллированная пустота — теперь сверкала под лучами далёкого Солнца ещё одна, доселе неведомая науке карликовая планета. Цвета алебастрового шарика, на который с размаху брызнули из пульверизатора ярко-рыжей краской.

— Думаю, этого не может быть, — нарушил наконец затянувшееся молчание старший.

— Думаю, этой крошке плевать, что мы думаем, сэр, — ответил младший, не отрываясь от монитора, достал из пакета последний чипс и, схрумкав его, нервно вытер пальцы о штаны.

Дата добавления: 2015-08-05