ХЭППИ-ЭНД 1 страница

… Всё тот же сон, проклятый граф Делорж. Хотя нет, у Пушкина… у Пушкина это разные строчки, из разных текстов. Про сон — вроде бы из «Годунова», а про графа сетовал сын главгероя в «Скупом рыцаре». Какой удар и всё такое. А Делорж-то был не придуманным, а вполне реальным лицом. И звали его графом Монтгомери. И про удар в шлем Пушкин тоже не наврал. Тот самый роковой удар турнирным копьём в голову соперника — после которого Франция в одночасье лишилась монарха, а затем и вовсе погрязла на полвека в гражданских войнах. Как говорится, одно неосторожное движение рукой — и ты отец истории. Бабочка Бредбери нервно курит в углу. Что курит? Кальян, наверное. Или это не бабочка была, а гусеница. Чёррррт. Всё смешалось в голове, как в доме Облонских. Проклятая эпоха постмодерна — бесконечно цитирующая сама себя, как самовоспроизводящийся вирус в компьютере.

Человек со смешной фамилией Худайбердыев нервно сжал в объятиях подушку, повернулся на другой бок и попытался уснуть. Но куда там. Откуда-то извне сознания прилетела и принялась с жужжанием метаться по извилинам мысль о фамилии. Почему Худайбердыев? В родне сплошные славяне — и по материнской, и по отцовской линиям. Внешность — классический пример нордики, хоть сейчас на пропагандистский плакат времён третьего рейха: светлые, с лёгкой льдинкой, глаза, волосы цвета полежалой на солнце соломы, нос до омерзения заурядный, не запоминающийся, никакой, короче. Говорят, истинные татары все — блондины. Ну, не те, что из учебников истории, глава про татаро-монгольское иго — истинные. Булгары волжские. Хотя кто их видел-то вживую после монголов? Примерно как Господа Бога: все о Нём говорят, но никто не видел. Хотя Славик Штейн, бывший бас-гитарист группы «Порванные лифчики», бывший знатный пикапер, а ныне примерный православный отец семейства и певчий на клиросе, говорит: «Узревший лик Божий – не жилец». Славик про Бога много в последнее время говорит, но всё как-то под криминально-катастрофическим углом. Самолёт упал — Бог так восхотел. Младенец заболел — Божья воля. С работы выгнали — промысел свыше. В подъезде избили и раздели — великая милость Творца. Худайбердыев отчего-то представлял себе славикова Бога безумным стариком с выпученными, налитыми кровью глазами, устремлёнными поверх голов стада человеческого — с кривым посохом в костлявой руке, насупленными кустистыми бровями и деревянным колесом вокруг головы. Этакое инопланетное чудище, бессмысленное и беспощадное. И сны он тоже насылает, да. Такие сны добрый Бог точно не породит. Рука не поднимется.

Один и тот же сон вторую неделю подряд. Про странного человека без лица. Сидит этот безликий в какой-то снулой, тусклой, вусмерть прокуренной комнатушке, освещаемой откуда-то извне кадра фиговенькой лампочкой-двадцатипятиватткой, сидит всегда спиной к зрителю — и что-то строчит на клавиатуре допотопного четвёртого пентиума. Потом в полной тишине из чрева принтера, стоящего на холодильнике (почему на холодильнике? Дядя Зигмунд, что за шутки?) начинают так же беззвучно выстреливаться листы бумаги, полные нечитаемых слов. Почти нечитаемых. Одно предложение — набранное шестидесятым кеглем прямо посреди страницы — Худайбердыев разобрать всё же сумел. Возможно, потому, что ради этого предложения весь этот сон ему и был послан. Как Вселенная — ради одной-единственной обитаемой планеты.

«День не задался с утра, — вещал шестидесятый кегль — Едва человек вышел из дома, как вступил в собачье дерьмо».

Дурацкий текст, да ещё и криво собранный. Не в нём дело. И не в странном мужике без лица. А в том, что…

… что нелепая фраза про собачье дерьмо была началом новой повести самого Худайбердыева, за которую он взялся пять дней назад по заказу издательства «Жестокий романЪ».

***
Точнее, не так.

***

За пять дней до…

Повесть ему действительно заказали. Редактором издательства, специализирующегося на женской прозе в жанре «пост-нуар», была бывшая однокашница Худайбердыева, Лилечка Элгебет. Элгебет, разумеется, псевдоним: настоящая фамилия была настолько ординарной, что сама Лилечка в последнее время с трудом её вспоминала. Не то «Савкина», не то «Зорькина». Лилечке шёл тридцать седьмой год, выглядела она при этом на сорок пять, была принципиальной «чайлд-фри» (и «хасбонд-фри» заодно), стриглась чуть ли не налысо, нрав имела суровый, лик — мужеподобный. И хотя бывших однокашников в природе не бывает — Лилечка являла из себя неприятное исключение из правила. Худайбердыева она при встрече не узнала в упор — или сделал вид, что не узнала.

— Нам нужны правдивые тексты, — свирепо чеканила она слова, меряя кабинет нервными шагами по диагонали, от постера известной лесби-рокерши Артемиды в левом углу до паутинообразной трещины на стене — в правом. Худайбердыев искоса следил из гостевого кресла за траекторией её передвижений по пространству и мысленно считал воробьёв на ветке тополя, растущего за окном редакции, — Это. Значит. Что. Никакого сю-сю-сю. Безысходность от начала и до финала. Побольше кровищи. Минимум романтики. И самое главное. Никаких — ключевое слово «никаких» — хэппи-эндов. За это сразу — расторжение контракта. Была бы моя воля, убивала бы гламурщиков. Ржавой циркулярной пилой. На куски. Но увы. Уголовный кодекс бдит. Поэтому — вы поняли меня… ээээээ… ну вы поняли.

Она пытается вспомнить, как меня зовут, догадался Худайбердыев. И не пытается вспомнить, что на третьем курсе мы были не только на «ты», но и в одной борозде в колхозе спины гнули, и закуривали из одной смятой пачки, друг друга полами штормовки от ветра прикрыв. Теперь понятно, почему. Никакой романтики, никакого сю-сю-сю. Вот что делает с женщинами неудавшаяся личная жизнь.

— К счастью, наш нынешний деньгодав — человек тех же взглядов, — она остановились на секунду, перевела дыхание, но на лице её ни грамма счастья, всё та же гипсовая маска боли и гнева, как на актёре античного театра, — Не спрашивайте, кто он. Не спрашивайте, зачем он нам помогает. Всё, что от вас требуется — написать за месяц вкусный, страшный и безысходный сюжет на тему человека и его безжалостной судьбы. Четыре авторских листа. Если нам подойдёт — пятьдесят тысяч авансом сразу, и сто после выхода книги в печать. Не спрашивайте, почему так много — просто пишите. Месяц. Ни днём больше. Четыре листа. Че-ты-ре.

Худайбердыев страдальчески вздохнул и встал.

— Я согласен. Как с вами связаться?

Лилечка вздрогнула, как от пощёчины, и бросила в посетителя испуганно-возмущённый взгляд — среднее между взглядом кошки, загнанной на дерево сворой шавок, и богини, перед которой смертный склонился недостаточно низко.

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем со мной связываться?

— Чтобы держать в курсе. Ну не знаю, страничка в соцсетях, емейл, мобильный номер.

— Я не даю никому свой телефон. Странички в сетях не держу. На самый крайний случай могу дать номер скайпа. На самый крайний. Например, если вы смертельно заболели и не можете выполнить заказ. Или попали в тюрьму. Но если что, я сама вас найду. Есть вопросы?

***

За неделю до…

Не сказать, что за исполнение лилечкиного заказа Худайбердые взялся от жирной жизни. Скорее, наоборот. Да и беллетристикой никогда не промышлял — разве что скуки ради, в стол. Хлеб насущный добывал пошлым репортёрским ремеслом в захудалой газетёнке для пенсионеров, вёл колонку «Консультации юриста», зарабатывал не ахти, но стабильно. Пока газету в результате хитровывернутой финансовой комбинации не перекупил металлургический холдинг, глава которого решил непонятно с какого перепугу податься в депутаты. Нет, расклад в принципе ясный: неприкосновенность всё-таки, дело святое, особенно если ты запутался в махинациях с оффшорами, и строгие дяди в голубых мундирах уже дышат в затылок, внимательно изучая компроматы в тиши своих негостеприимных кабинетов. А для успешного прыжка в депутатское болото нужно что? Правильно, чёткий пиар. Новый хозяин «Осени жизни» (именно под таким претенциозным названием худайбердыевская газетка была зарегистрирована в Минюсте) правильно рассудил: на голой пропаганде далеко не уедешь, поэтому выписал из Москвы тёртого политтехнолога, который и родил идею — перекроить формат, сделать из скучного стариковского дайджеста зубодробительную жёлтую хрень, из разряда «секс-наркотики-расчленёнка-магия-духовность-гороскоп на неделю». А под шумок желтухи и чернухи — двигаем персону СанСаныча дорого-любимого по ступенькам славы к высотам власти. Ненавязчивая, глубоко скрытая политическая реклама. Практически двадцать пятый кадр.

Сказано — сделано. Старого редактора «Осени», прошедшего и фронт, и лагерь, и тундру, и джунгли (лично с команданте Че ручкался в 59-м в Гаване, живая легенда, короче) — и до кучи в четвёртой стадии саркомы, отправили умирать на пенсию — а вместо него в главредовский кабинет заселился юноша бледный со взором горящим, куколка-унисекс с пергидрольным ёршиком в джинсах трубочкой и кардигане цвета клубники в сметане — некто Табуретиков Антон Валентинович, восходящая звезда медиа-рынка и, по слухам, внебрачный отпрыск Самого.

И понеслась.

Первое, что сделал новый шеф, угнездившись в начальственном кресле — напомнил коллективу, что незаменимых в природе не бывает.

— Мы меняем формат, стиль, тематику, аудиторию, а понадобится — променяем и штат, — сообщил он на первой же планёрке таким весёлым тоном, словно речь шла об отпуске на Канарах для всей редакции за счёт Госдепа США, — Так что смотрите сами. Потянете или нет. Мне не нужно вот это вот всё. Чем вы раньше. Хрень вот эта вот. Сюси-пуси для старичков. На это денег никто не даст. Сейчас в тренде жесткач. Причём чем меньше текста, тем лучше. У потребителя клиповое мышление. Он не задерживается глазом на информации, если она длинная, скучная и без картинок. Поэтому.

Антон Валентинович угрюмо зыркнул из-под очков в сторону Худайбердыева.

— Что-то не нравится? — спросил без улыбки, словно врач, проверяющий, где болит у пациента.

— Всё нравится, — так же без улыбки, тоном покорного пациента, ответил Худайбердыев.

— Это хорошо, — Табуретиков открыл ноут и какое-то время сосредоточенно блуждал глазами по монитору, сложив губы в нечто среднее между «дакфейсом» и гримасой отравившегося лимонной кислотой, — Значит, слушаем. Записываем. Почему опять на планёрку без блокнотов пришли? Уволю. Так. План такой. Первый тематический выпуск, который мы делаем — мёртвые младенцы. По категориям. Выброшенные матерями на помойку, выпавшие из окон, загрызенные бультерьерами, задавленные машиной вместе с коляской, неважно. С инфографикой, разумеется: динамика смертности по месяцам, полицейские сводки, сравнение с другими городами по показателям. Картинок побольше. Чем страшнее, тем лучше. Где надыбаете — мне всё равно. Хоть сами убивайте. Чтобы к среде у меня были материалы и снимки. Кто не справится — заявление на стол. Мне халявщики не нужны. Мне нужны профи. За работу, товарищи.

Первым заявлением по собственному желанию, красиво брошенным на стол нового главреда спустя полчаса после планёрки, оказалось заявление Худайбердыева.

— Почему? — во взгляде Антона Валентиновича мелькнуло равнодушное любопытство и тут же сгасло, как брошенный окурок под дождём.

— Не моё, — улыбнулся Худайбердыев.

— Эээээ… как вас там…

— Неважно. Фамилия-имя-отчество в заявлении прилагаются.

— Ну да, ну да, — Табуретиков опять сделал губами нечто среднее между дакфейсом и гримасой гурмана, переевшего цитрусов, — Это журналистика, батенька. Тяжкий, чёрный, временами дьявольский труд. В прямом смысле слова. Не каждому по плечу. Не буду врать, что мне жаль. Но желаю удачи.

Пожелание, увы, сбылось диаметрально противоположным образом. Зарплата (точнее, расчёт) за два месяца, выписанная в бухгалтерии и кинутая на карточку, из-за банального системного сбоя попала не на тот счёт. Операционистка в банке ошиблась, пальцем не на ту клавишу ткнула. Впрочем, банкомату на ошибки людей плевать: нету денег на балансе, хоть ты плачь, хоть ламбаду голым пляши. И спасибо, что обратились в наш банк. Ваш звонок очень важен для нас.

— Это была моя зарплата! — чуть не плача, напирал Худайбердыев тощим торсом на окошко, за которым сидел вежливый белокурый робот женского пола с бейджиком «Анастасия» на лацкане форменного пиджака.

— Сожалею, но в данный момент обратный трансферт невозможен, — пропел робот, даже не глядя на настырную помеху по ту сторону пуленепробиваемого стекла, — Пишите заявление на возврат средств. Рассмотрим в течение календарного месяца. Но, если честно, шансы нулевые.

— Но это же ваш сотрудник ошибся!

— Сотрудник будет наказан.

— Да мне не нужно, чтобы её наказали, мне мои сорок тысяч нужны!

— К сожалению, обратный трансферт…

— А что мне делать прикажете?

Во взгляде вежливого робота с бейджиком «Анастасия» впервые за всё время беседы мелькнула слабая тень интереса.

— Эммм… наш банк предоставляет микрозаймы в размере от десяти до пятидесяти тысяч рублей сроком на месяц под 2 процента, — затараторило существо в фирменном пиджачке, — Если вас это устроит, можем оформить договор прямо сейчас.

— Под два… в год?

— Нет, конечно, — вежливо удивилось существо, — В день.

— То есть если я беру у вас на месяц полтинник, то через месяц должен буду отдать триста пятьдесят, что ли?

Сидевшие по левую руку от белокурого робота две хорошо прожаренные в солярии брюнетки, одинаковые с лица, яко сестры-близняшки, синхронно повернули друг к другу кукольные мордашки и, не сговариваясь, коротко прыснули. То ли рассмешил их Худайбердыев своими познаниями в арифметике, то ли девочки тоже были в доле.

— У нас самые низкие кредитные ставки во всём городе, — доброжелательно соврал белокурый робот Анастасия, — Но если наши условия вас не устраивают, можно попробовать вариант сто тысяч на пять лет под тридцать годовых. Но не уверена, что одобрят. Вы же вроде как безработный нынче?

***

…По осени Город сбрасывает маску ленивого отпускного благодушия и превращается в заставку фильма ужасов про мёртвых девочек. То есть: голые тополя по обочинам трассы, потемневшая от хлябей небесных телебашня в свинцовом саване рваных туч, и душеразрывающее пициккато ветра в проводах. Унылая такая мелодия, словно кто-то за кадром беспорядочно тыкает пальцем в клавиши старого рояля, си-ре-соль-си-до-ре бемоль — а потом прыжок сразу на три октавы выше, и сразу в замогильную увеличенную приму. Бамммммм. И ещё раз. И снова. И — в режиме бесконечного повтора с нарастающим крещендо. Худайбердыев понуро брёл по кромке тротуара от городской плотины в направлении Небоскрёба, в котором как раз трудился биржевым брокером Славик Штейн. Удивительное дело: православный биржевой брокер. Слуга двух господ. Труффальдино из Бергамо. Но что делать, что делать. Закон подлости: именно у таких типажей чаще всего водятся лишние деньги.

Ещё один закон подлости: лишние деньги водятся, но исключительно в теории.

— Я сейчас сам на мели, — Славик сидел к посетителю вполоборота и старательно изображал, что верстает рекламный макет для солидного заказчика. Очень удобная поза, чтобы скрыть от собеседника испуг и прочую сложную мимику, сопровождающую голимое враньё, — Мы с Людмилой того. Разводимся. Людмила забирает дочь. Оформляет алименты. Часть я уже ей выплатил. Плюс кредиты. Плюс осаго. Ну что я тебе объясняю.

Насторожило Худайбердыева, впрочем, не то, что Славик беззастенчиво врёт насчёт денег (леший бы с ними) — а то, что врёт насчёт развода. Ну скажи ты просто: извини, финансовый кризис, одолжить ничего не могу. Но так заливисто сочинять в пику элементарной формальной логике — могут только бывшие бас-гитаристы и пикаперы, а ныне певчие на клиросе.

— Вы же венчались вроде. Какой тут развод? Запрещено же каноном?

Славик раздражённо дёрнул плечом, не отрывая взгляда от монитора. Телефон, лежавший по левую руку от него на компьютерном столике, взорвался надрывным колокольным звоном. Славик скосил взгляд на мигающий экранчик «самсунга» и озабоченно надавил на кнопку сброса.

— Случай особый, — пробормотал он, с каждым новым словом лжи нервничая всё больше, — Она любовника завела. Прелюбодеяние одного из супругов, вполне каноничный повод для развода.

— Кто? Людка? Да она же всегда была образцом примерной жены!

— Была. Ну значит, так Бог попустил. Оно и к лучшему, наверное. Значит, у меня иная миссия в этой жизни. Короче, сорри. Денег нету. Может, через месяц-другой, забегай если что. И помни — всё, что ни происходит, всё к вящей славе господней. Бедность нам даётся во испытание, во наущение и во спасение. Сказано: легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай.

И разумеется, не успел Худайбердыев накинуть плащ и вырулить из славиковой стекляшки в сторону лифтов (с высоты тридцать седьмого этажа город действительно кажется крохотным, скоплением серых мух в огромной капле горного янтаря, обволакивающего его со всех сторон), как за стенкой раздался бравурный фальцет бывшего пикапера, а ныне праведника, подло брошенного женой-блудницей: «Люда? Прости, я не отвечал, важное совещание. Да, я посмотрел. Феррари Берлинетта, как ты хотела. Да, сегодня иду забирать. И потом сразу за Февронией в садик. Нет, я не забыл про турфирму. Да, я купил путёвки. Патайя, как ты просила. Ну всё, давай, целую».

***
Идею с «Жестоким романомЪ» Худайбердыеву подсказал всеведующий Яндекс. В поисковой строке «фриланс в Городе» первой ссылкой выпало: «Издательство ищет талантливого и незакомплексованного автора для участия в литературном проекте «Антигламур». Гонорар — от 50 до 100 тысяч р. Контактный телефон (не указано). Адрес — проспект Звездолётчиков, дом номер, офис номер, спросить Лилию». И адрес сайта рядом, разумеется. Худайбердыев кликнул по ссылке — и первое, что увидел: напряжённое, как у страдающей запором белочки, искажённое широкоугольником фотолицо старой подруги по универу. Почему-то сразу подумал: слишком явная удача, не к добру. Какая-то западла во всём этом скрыта. Или денег не заплатят, или не подойду вообще, или Лилька не узнает бывшего собрата по колхозным подвигам. Двадцать лет прошло же. Но в любом случае это — шанс. Не сидеть же на пятой точке в ожидании сошествия Духа Святого на гору Елеонскую. Да и деньги нужны не когда-нибудь, а вот прямо сейчас.

Подошёл. Не узнала. Деньги же, напротив, пообещала громадные, в разы сверх самых смелых ожиданий. И задание, по сути, пустяковое: за месяц написать страшную повестушку про лузера, ненавидимого небесами. Без хэппи-энда. Делов то.

Но не зря говорят: если день не задался с утра, непруха обеспечена до вечера. Именно с этой строчки Худайбердыев и начал текст, едва вернулся из издательства и открыл дверь своей неуютной однушки в хрущовке по улице Херувимы Корябиной. Сбросил плащ прямо на диван, метнулся к компьютеру, зашёл в ворд, включил в колонках какую-то медитативную ерунду (вот вроде немудрёная музычка, но нервы успокаивает в момент), набил в первом абзаце фразу «День не задался с утра» … и завяз в этом дне, словно голубь в горячем асфальте. Если бы курил — обязательно вышел бы на балкон полюбоваться дождливым горизонтом и выпустить в этот горизонт колечко-другое ядовитого дыма. Но — увы. Бросил. Уже полтора месяца как. Сосредоточиться на сюжете без живительной дозы никотина никак не получалось, зато в голову настырным буром полезли мысли, вроде бы логичные в такой момент, но совершенно не помогающие сложить требуемый паззл. Человек. Вышел. Из дома. И? Как показать, что ему не везёт с утра? Не под машину же его кинуть в самом начале повести. Успеет ещё. Нужна какая-нибудь мелкая, но очень пакостная деталь. Например, наступил в собачье дерьмо. Приём грубый, избитый, но, как всё проверенное в этом мире, работает безотказно.

Итак, усмехнулся Худайбердыев, бросил раздражённый взгляд в сторону окна, в котором стремительно сгущались мокрые сентябрьские сумерки, и забарабанил пальцами по столешнице. Итак. Сосредоточимся. Человек вступил в собачье дерьмо. Что он чувствует? Досаду? Обиду? Отвращение? Или ему уже на всё наплевать? Как его зовут хотя бы? Кто он по жизни? Женат ли, детен ли, кем работает, как жил до момента, когда судьба от него отвернулась? И почему она от него отвернулась? Можно ли проследить причинно-следственную связь? Воздаяние за грехи? Или просто жестокие шутки её величества энтропии? Даже в фантастическом тексте должна быть своя железная логика. Но с другой стороны, Худайбердыев в данном случае — творец сюжета, а значит, владыка всего, в том числе и логики. Полная, тотальная свобода. На уровне божественной.

На этой мысли «творец и бог» ещё пуще расстроился. Ибо лицемерие чистой воды: свою собственную жизнь ни просчитать, ни структурировать, ни даже объяснить логически не может, а гляди ж ты, лезет писать чужую! Вот скажи мне, друг Худайбердыев, почему ты сам-то в свои тридцать семь не женат и не детен? Почему твои друзья — жадные лжецы, однокашники — чокнутые старые девы, начальство грезит мёртвыми младенцами, кредиторы воруют последние деньги с карточки, в квартире холодно, на душе мрак, а в холодильнике даже бутылки вискаря не сыскать? Сам ты спроектировал себе такую жизнь, или то, как считает Славик, божий промысел? Или на другом конце мироздания просто сидит другой Худайбердыев, версия Х, и пишет нелепый текст, заказанный издательством «Мёртвые младенцы», про то, как живёт себе на земле некто Худайбердыев, версия Y, и всё у него через колено и по звезде, потому что издатель, собака такая, дал установку на сюжет без хэппи-энда?

Вискарь в холодильнике — внезапно — всё же присутствовал как единица бытия. Странно. Вроде бы на прошлой неделе всё выпили. Со дня рождения стоял девственно-нетронутым, но тут под вечер пятницы постучался в дверь сосед, дядя Толя, ветеран погранвойск, участник конфликта на Даманском, алкаш и философ с золотыми руками. Третьего дня дядя Толя за спасибо и по доброте душевной починил Худайбердыеву протекающий унитаз — а нынче просто пришёл потрындеть за высокое, ибо полгода назад овдовел, и с тех пор страшно ему по ночам в пустой квартире, шаги слышатся, тени видятся, запах любимых супружниных духов блазнится. Ну, и раздавили под душевный разговор литровку «Дениелса», только в путь. Так ведь нет — стоит, родимая, пустая ровно наполовину, как стакан у пессимиста. Ну, раз так, то грех не воспользоваться чудом. Может, хоть так творческая чакра откроется. Или, на худой конец, придёт быстрый сон без сновидений.

***
… но безликий в эту ночь опять явился. Словно как-то незримый и очень недобрый запустил в мозгу Худайбердыева на бесконечный повтор одну и ту же плёнку. Всё та же тускло освещённая комната. Всё та же нервно трясущаяся спина за компьютером. Все те же листы бумаги, бесшумно, как в немом кино, вылетающие из принтера на пол. Правда, проявляются некоторые детали, безусловно присутствовавшие в канве сна и раньше, просто до сего момента выпадавшие из поля зрения. Бывает такое. Что-то вроде «мёртвой зоны» для радаров РЛС. Например, пол в этой комнате, оказывается — дощатый, окрашенный в грязно-апельсиновый колер, и вообще ощущение какой-то бесприютности и безысходности. На таких выщербленных, грубо крашеных полах обычно дожидаются приезда «Скорой» только что умершие старики.

Очередной лист бумаги приземлился между ножек стула. В полураскрытое окно ворвался ветер, лист взмыл под потолок, кувыркнулся пару раз… а затем всё так же беззвучно и на страшной скорости полетел прямо в лицо спящего Худайбердыева. Не долетев миллиметров трёх, застыл в воздухе — ни дать ни взять, наткнулся на невидимое стекло — и… сновидение превратилось в короткий, но очень тревожный стоп-кадр. И посреди этого стоп-кадра всё тем же шестидесятым кеглем чернела строчка: «…удобная поза, чтобы скрыть от собеседника враньё…».

И — ниже, уже от руки, красными чернилами, пляшущим почерком жертвы Альцгеймера: «Нелогично!!! Зачем ему врать о разводе???? Что он скрывает на самом деле????»

***
— Ты кричал во сне. Ты ОПЯТЬ кричал во сне.

Женщина, только что выпалившая эти странные слова рыдающей скороговоркой, была чудо как хороша. И чудо как неодета. Она напоминала фею то ли из ирландской саги, то ли с картин Альфонса Мухи: тонкокостая, тонкоталая, рыжекудрая, с бледной, в меру веснушчатой кожей, с изумрудными глазами и небольшой, дерзко вздёрнутой грудью.

Она была настолько прекрасна, что Худайбердыев даже забыл испугаться: шутка ли, среди ночи в его холостяцкой квартире — женщина, да ещё и голая, да ещё и намекает, что слышит его ночные вопли не в первый раз. Поэтому вместо вполне логичного «Кто вы и что делаете в моём доме?» он лишь пробормотал смущённо «Извини», и повернулся на другой бок в полной уверенности: попал в так называемую «матрёшку снов». И эта наяда тоже — сон. Ещё не понятно, его ли — или он случайно подцепился к чьем-то чужому сновидческому каналу.

Первое, что он видел, открыв глаза через секунд пять — её пышущее яростью лицо напротив его лица.

— Ты изменился, — хриплым, как после долгой истерики, голосом сообщила фея и, не дав Худайбердыеву даже слово вставить, стремительным змеиным движением ладони прикрыла ему рот, — Молчи. Ты когда молчишь — прежний. Тот, кого я люблю. А когда открываешь рот — мне хочется повеситься. Поэтому говорить буду я. Всё равно ты меня разбудил, сволочь.

Она рывком вскочила с кровати, подбежала к окну, накинула на плечи висевшую на стуле старую, давно не стиранную ковбойку без рукавов и принялась ожесточённо чиркать кресалом зажигалки.

— Сломалась, — сообщила, не оборачиваясь, — У нас больше нет в доме зажигалок?

— На тумбочке глянь, — всё ещё плохо понимая, спит он по-прежнему или пробудился в какой-то неведомой параллельной реальности, ответил Худайбердыев.

Спустя три секунды ноздри защекотал полузабытый вишнёвый аромат «Капитана Блэка».

— Так вот, Худайбердыев, — донеслось от окна после напряжённой минутной паузы, — Мы с тобой женаты уже пять лет. Когда ты уводил меня у Гнездича, что ты обещал?

—…. У КОГО????

— Не придуривайся. Ты увёл меня у состоятельного, перспективного, любящего меня человека. Останься я с ним — жила бы во дворце с прислугой и вертолётной площадкой на крыше. Но мне не была нужна вертолётная площадка. Мне была нужна сказка. Ты обещал. Я поверила. Сегодня мне исполнилось тридцать, у меня ни сказки, ни детей, ни мужа. Зато есть чокнутый гений, прозябающий в третьесортной редакции и орущий по ночам благим матом. Ты перестал не то что делать — ты перестал даже обещать. Я лежу рядом с тобой голая, как правда, и понимаю — если бы рядом с тобой лежал труп гренландского кита, тебя это куда больше бы взволновало.

— Ещё бы: такая туша, да ещё и разлагается в твоей кровати.

— Ты МЕНЯ назвал тушей????

— Кита.

— То есть, по-твоему, я похожа на дохлого кита?

— Я думаю, ты похожа на сон, — честно ответил Худайбердыев, — Очень красивый, волнующий, временами раздражающий, временами пугающий, но — сон.

Фея медленно, словно призрак утопленницы из японского квайдана, повернулась из положения «спиной» в положение «ничего хорошего не обещающий анфас».

— Спа-си-бо, —отчеканила она, и бледные чувственные губы её подозрительно задрожали, — Лучше подарка на день рождения я и представить не могла. Любимый мужчина только что назвал меня сном. Ну спи дальше, что ж.

Худайбердыев зажмурился, ожидая чего угодно: бурной истерики, пощёчины, прикроватного светильника на голову. Но мимо его лица лишь просвистел вишнёвый ветер, а затем где-то в районе ванной дважды хлопнута дверь и щёлкнула задвижка.

— Милая, перестань. («чёрт, я даже не знаю, как её зовут»). Милая, ты меня неправильно поняла. Давай, вылезай, и поговорим. Эй. Ну хватит реветь уже.

Это невыносимо, подумал он. Ненавижу бабьи слёзы — без разницы, проливает их реальная дамочка или бесплотная галлюцинация, во сне или наяву. Худайбердыев некоторое время лежал в смятой постели, морщась при каждом новом взрыве рыданий из-за закрытой двери ванной (о, смодулировала на полтона, какая прелесть, теперь в ре-миноре, чистейшем причём, хоть по камертону сверяй) — пока ноги сами не сбросили его на пол, прыгнули в тапки и понесли в коридор. Постояв немного у врат санузла и получив новую порцию мазохистского наслаждения от доносящихся изнутри рулад, Худайбердыев двинулся на кухню, поставил чайник, забодяжил скверный гибрид кофе, сливок, корицы и шоколадной крошки, залил всё это кипятком в большой щербатой кружке с Гарри Поттером на боку и, стараясь не расплескать, вернулся опять к двери ванной.

— Эй.

Ноль реакции. Хотя реветь вроде прекратила. Уже хорошо.

— Я тебе кофе сделал, не капучино, конечно, но чем бог послал. Выходи.

Гробовая тишина в ответ. Подождав для приличия секунд пять, Худайбердыев поставил кружку на трюмо, взялся за ручку двери, ещё раз постучал и, не дождавшись изнутри ни бе, ни ме, ни пошёл на хер, осторожно потянул ручку сначала на пол-оборота вправо, а затем и на себя.

И, что интересно, открыл. Что уже само по себе — мистика, ибо он же ясно слышал, как эта рыжая стерва лязгала задвижкой!

А потом рыдала в тональности ре-минор.

А потом заткнулась.

А теперь ещё и исчезла.

Ни в ванне, ни под ванной, ни на унитазе, ни в бачке, ни на стиральной машине, ни внутри барабана оной — феи не наблюдалось. И это открытие, пожалуй, напугало Худайбердыева куда крепче, чем внезапное явление рыжего призрака в его холостяцкой постели.

«Святая корова…. И вправду призрак. Но я-то реален! И этот призрак — в моей голове, которая в данный момент не спит!»

Почуяв приступ нарастающей паники, он поспешно оделся, выскочил в коридор, заячьим аллюром проскакал по ступенькам и вылетел в ночь — по мокрым лабиринтам которой гулял потом без зонта часа два, подставляя лицо каплям лениво моросящего дождя, вдыхая прелый осенний ветер, считая проплывающие по Херувиме Корябиной одинокие авто и до икоты боясь вернуться в дом — и стать вечным пленником своего же распадающегося на куски мозга.

Дата добавления: 2015-08-05