Не покраснев, лица не износишь

Хочу коснуться крайне болезненной и неприятной темы. Она постоянно присутствует в нашей педагогической жизни, но ее предпочитают стыдливо обходить стороной, а если и учитыва­ют, то, что называется, по умолчанию. У любого, даже самого блистательного учителя — свои провалы. От них не застрахован ни один педагог. Имеются в виду не обычные педагогические коллизии: неудачный урок, сорванный классный час, детская драка и т. п. Речь совсем о другом. Бывает так, что никакие пе­дагогические усилия не дают желаемого результата. В работе с подростком педагог натыкается на глухую стену, преодолеть которую не представляется возможным. Уже упомянутые меди­ки, предвидя летальный исход и извещая об этом родственни­ков, говорят вполне определенно: наука бессильна. Вот так: наука, разработанная гораздо в большей степени, чем педаго­гика, оснащенная современной диагностической аппаратурой, обладающая огромным спектром методов воздействия на па­циента (медикоментозных, хирургических, радиоактивных и т. п.), в определенных случаях честно признает свое бессилие. А мы, чьим инструментом является только наблюдение, а методом воздействия всего лишь слово, почему-то стесняемся вслух произнести эти жестокие по сути, но верно отражающие дейст­вительность слова. В итоге, вынуждаемые обстоятельствами, краснея и переминаясь с ноги на ногу, мы все-таки вымучиваем из себя тяжелое признание, после чего не спим ночами, терзае­мые укорами совести.

В какой мере справедливы наши претензии к самим себе? Вопрос отнюдь не праздный. Для холодного ремесленника или просто уставшего от жизни учителя он, разумеется, не актуален. В самом деле, нельзя же обостренно реагировать на все. В боль­шом потоке детей, с которым имеет дело учитель в массовой школе, при работе с кем-то из них получается больше, с кем-то меньше, а с некоторыми не получается ровным счетом ничего. Так стоит ли надрывать свою душу в бессмысленном самокопа­нии? Если даже мудрый Я. Корчак, врач и педагог, трезво при­знавал ограниченность своих возможностей: «Я не знаю, какие гробы шевелятся за этим ребенком». Он имел в виду испорчен­ную генетику, влияние которой на судьбу ребенка, как врач, не преуменьшал. Старый доктор знал, о чем говорил. Он не только понимал значение этого вопроса, но буквально выстрадал его собственной судьбой. В его роду были душевнобольные, поэто­му Я. Корчак не мог позволить себе жениться и иметь детей. Возможно, в силу этой, глубоко личной, причины его любовь пролилась на детей чужих, которым он остался верен до по­следнего вздоха в газовой камере.

Помимо генетики, существует еще среда, которая способна искалечить ребенка на всю оставшуюся жизнь. Все эти очевид­ные факторы, влияющие на развитие ребенка, разумеется, не новость в науке. Проблема вдругом: какой из факторов (воспи­тание, среда или генетика) перевесит, станет определяющим в судьбе растущего человека? Ответа не знает никто. Отсюда — тягостные раздумья, бесконечные сомнения, больная совесть неравнодушного педагога.

С ним долгие годы мучилась вся школа, начиная с классного руководителя, кончая директором. Парень был запущен едва ли не с рождения. Классическая картина: пьющая мать, сидя­щий в тюрьме отец, сомнительные компании. Словом, дитя улицы. Глядя на него, на память немедленно приходил комиче­ский персонаж Аркадия Райкина, который глубокомысленно из­рекает: «Вот говорят: дитя улицы, дитя улицы. Но что поделать, если кругом одни улицы?» Что только мы с ним не делали, чем только не помогали, входя в его бедственное положение. Клас­сный руководитель одевала в вещи подросшего старшего сына. Завуч школы кормила в столовой за свой счет и приносила де­ликатесы из дома. Парень вечно был голоден. Он был абсолют­но лишен артистических способностей, но я, всеми правдами и неправдами, включал его в спектакли хотя бы в массовке. Лишь бы как можно дольше был на глазах, а не на улице. Организатор внеклассной работы лично раз в три дня мыла ему голову спе­циальным мылом, безуспешно борясь с его педикулезом. А ког­да в год всемирной олимпиады от греха подальше мы вывезли его в лагерь труда и отдыха, она откачивала его, перепившего, за палаткой и стирала запачканную после рвоты одежду. Родная мать не сделала бы большего. Тем более такая, какая была у не­го. Между тем мать он любил до самозабвения. Бывало, подни­мет ее из грязи, пьяную, и ведет, не вяжущую лыка, до дома, приговаривая: «Мамочка, мамочка...» Нестерпимо было на­блюдать эту душераздирающую картину, и мы отворачивались. Подойти и помочь довести до дома пьяную женщину — значи­ло бы еще больше унизить парня своим сочувствием. Да он и без нас справлялся со своей задачей. Нес свой крест молча.

О лишении родительских прав при такой любви не могло быть и речи. Тем более что периодически она «завязывала» и тогда бежала в школу и со слезами на глазах каялась, но затем опять срывалась. Нет, он не был монстром, просто от рождения ему не повезло с родителями. Входя в его тяжелейшее положе­ние, мы окончили за него девятый класс и выдали свидетельст­во, намереваясь устроить юношу в училище, где бы он смог приобрести профессию. Ничто не помогло. После девятого класса он сел в тюрьму за ограбление, и его следы затерялись.

Когда в кабинет вошел высоченный, под два метра, краса­вец в кожаном пальто, я не сразу и с большим трудом разглядел в нем черты нашего давнего подопечного.

— Вы меня помните, Евгений Александрович?

— Еще бы, такое не забывается.

— Я, в общем, того, отсидел, взялся за ум. И теперь у меня все в порядке. Нормально, одним словом.

Таков был его краткий отчет о проделанном после оконча­ния девятого класса жизненном пути. Но он и в детстве не отли­чался многословием.

— Я тут вот, принес... (Он показал на большой прозрачный пакет, из которого просвечивали бутылки с шампанским и огромный торт.) Хочу отметить с завучем и классным руководите­лем. Можно?

— Давай, они у себя.

— А вы подниметесь?

— Не откажусь, раз предоставляется такая редкая возмож­ность выпить за счет своего непутевого ученика.

— Да вы не сомневайтесь, у меня все путем.

У меня нет избыточных иллюзий по поводу роли школы в его дальнейшей судьбе. Бог ведает, кто сыграл в его жизни ключе­вую роль: школа, тюрьма, а быть может, криминальные автори­теты. Как выяснилось, он содержит магазин. На какие средства? Где, когда, при каких обстоятельствах он их заработал? Не мне судить. С тех пор, как мы расстались, прошла целая вечность. Не только он изменился, страна стала другой. Но одно то, что человек помнит добро и не забывает о своих хлебнувших с ним лиха наставниках... Согласитесь, не так мало для характеристи­ки его личности. Следовательно, какой-то скромный кирпичик в ее фундамент заложили и мы. И потом, кто сказал, что созре­вание личности происходит в строго очерченные временными рамками школы сроки? Один становится зрелой личностью уже в десятом классе, а другой не успокоится до тех пор, пока род­ную мать не загонит в гроб. Об этом читаем в прекрасной, за­бытой ныне повести И. Грековой «Вдовий пароход». А еще че­рез год он забежал в школу показать свадебные фотографии. На них изумительно красивая пара.

Его привел в школу старший брат, солидный человек, успеш­ный бизнесмен. Разница в возрасте между братьями была тако­ва, что с некоторой натяжкой старшего брата можно было счесть за отца младшего. Да так оно и было. По сути дела, стар­ший брат добровольно взвалил на свои плечи отцовские обя­занности, чем сразу же вызвал мою симпатию.

— Понимаете, он у нас в семье поздний ребенок. Вскоре после его рождения отец скончался, и мальчик рос только с мо­ей уже немолодой мамой, — пояснил посетитель обстоятельст­ва, которые привели его ко мне. — Сами понимаете, я здесь, в Москве, а они там (он назвал один из южнорусских городов). Парень совсем отбился от рук, и я, чтобы облегчить жизнь мате­ри, решил забрать его к себе. Буду делать из него человека здесь. Поможете?

— А можно чуть более обстоятельно рассказать о пробле­мах ребенка? Как и при каких обстоятельствах он отбился от рук?

— Понимаете (гость замялся и с тревогой посмотрел на ме­ня, боясь потерять союзника)... он свихнулся на национальной почве.

Я вздрогнул, вспомнив, что у меня в школе уже был один та­кой, сын активного члена патриотического общества «Память», наделавшего много шума в самом начале перестройки. Его отец, очень приличный телережиссер, был моим давним при­ятелем. Человек, влюбленный в российскую историю, горячий защитник памятников старины, которые подвергались система­тическому уничтожению в годы советской власти, он с началом перестройки перешел на позиции православного фундамента­лизма. Поэтому я несколько удивился, когда он привел сына в нашу школу.

— Может быть, с учетом твоих новых взглядов, отдать сына в православную гимназию? — засомневался я.

— А у тебя учат лучше.

Его ответ меня позабавил. Оказывается, когда речь идет о собственном ребенке, идеология уходит на второй план.

Многое в нашей школе раздражало юношу, рождая острый идеологический протест. Почему в кабинете директора висит портрет еврея Я. Корчака, а, к примеру, не Дмитрия Донского и т. п. Я дал установку педагогам, в первую очередь учителям истории и литературы, «не поддаваться на провокации». Иными словами, терпеливо относиться к его «детской болезни правизны», постепенно снимая агрессию и переводя его в режим спо­койного диалога. В результате стиль и уклад жизни школы неза­метно сделали свое дело. Парень отогрелся, стал участвовать в дальних историко-краеведческих экспедициях, во время кото­рых наши учащиеся, помимо прочего, устанавливали право­славные кресты на месте разрушенных храмов. Одно дело — нарочито декларировать свою любовь к отечеству и вере и со­всем другое — в течение года под руководством специалиста, в соответствии со старинными канонами, изготовить четырех­метровый крест, доставить его на берег Волги и установить так, чтобы он был виден во всей округе.

Суровая идеология уже не мешала ему принимать участие в веселых школьных капустниках и театральных постановках. После окончания школы он поступил в МГУ и стал профессио­нальным историком. Уже будучи взрослым человеком, пришел извиняться за свое неадекватное поведение в молодости. Мы посмеялись, вспоминая его, говоря образно, закрытую боксер­скую стойку тех лет. Передо мной сидел абсолютно спокойный, вменяемый, не замученный болезненной подозрительностью человек.

Вся эта история мгновенно пронеслась в мозгу, пока посети­тель рассказывал о «подвигах» своего младшего брата. Тот уже успел вступить в скинхеды и поучаствовать в акциях устраше­ния людей с иным цветом кожи и разрезом глаз, которые «пона­ехали тут». Дело зашло так далеко, что местные органы право­порядка настоятельно порекомендовали старшему брату кар­динально решить проблему и сменить обстановку: попросту говоря, убрать парня из города. Что он и сделал. Прослушав эту одиссею, я пригласил юного экстремиста в кабинет. Его первый вопрос меня не удивил, а, памятуя рассказанную выше исто­рию, даже вызвал улыбку: «А кто это у вас на портрете?» Рас­сказав о жизни и трагической гибели старого доктора, я не про­читал в его глазах ничего, кроме холодного презрения: иметь возможность спастись и добровольно пойти с детьми в газовую камеру — неслыханная глупость.

С приходом этого парня на стенах школы стали появляться свастики. Никакие беседы и наши педагогические ухищрения не помогали. «Свинья грязь всегда найдет». Грешно применять эту пословицу по отношению к молодому человеку, но она со­ответствовала ситуации. Не находя поддержки и отклика среди сверстников в школе, он пустился во все тяжкие за ее предела­ми. Неоднократно задерживался милицией за участие в беспо­рядках, в том числе и на Манежной площади после поражения нашей футбольной команды.

Я долго думал, почему в том, первом случае мы справились с ушибленным идеологией парнем, а здесь терпим полное фи­аско. Болезнь-то ведь одна, и, следовательно, способы лечения должны быть примерно одинаковы. Болезнь-то одна, да паци­енты разные. Даже элементарную простуду люди переносят по-разному, в соответствии с особенностями своего организма. Один легко и на ногах, а для другого она кончается летальным исходом.

В первом случае мы имели дело с горем от ума. Молодой человек искренне пытался разобраться в драматических колли­зиях отечественной истории и современности, самоопределить­ся в том хаосе мнений и оценок, который возник на закате советской империи. Благодаря хорошему интеллекту, скептиче­скому складу ума, обращаясь к добротной исторической лите­ратуре и первоисточникам, с нашей помощью он вышел из шо­винистического стопора.

Во втором случае мы имели дело с глубокими ментальными эмоциями. Первобытные пещерные инстинкты, страхи и фобии на фоне среднего интеллекта оставляли его глухим к любым до­водам разума. Вдобавок парень получил опыт «упоения в бою», хмелящего возбуждения от предстоящей расправы и консолидированной силы толпы.

В день всех влюбленных, когда в школе работает специаль­ная почта, разносящая признания в любви, среди прочих посла­ний я получил письмо, содержание которого меня нисколько не удивило, хотя оно было омерзительным. Оно не было подписа­но, но авторство не вызывало сомнений. Еще бы, и Валентин не наш святой, и дети, наряженные чертиками, разносящие по школе «валентинки». Одним словом, сплошной подрыв нацио­нального самосознания, вызывающий ненависть и презрение у патриотически «мыслящих» шизофреников. Я показал это ад­ресованное мне послание, где грязная ругань соседствовала с антисемитскими пассажами в стиле доктора Геббельса, стар­шему брату и развел руками. Тот все правильно понял и на сле­дующий день забрал родственника из школы. Мы ничем не смогли ему помочь.

Меня всегда удивлял знаменитый эпиграф повести В. Каве­рина «Два капитана»: «Бороться и искать, найти и не сдавать­ся». Звучит красиво, но странно. Коли ты уже нашел, то о сдаче не может быть и речи; радуйся себе на здоровье, празднуя по­беду. Лишь позже я узнал, что фразу эту В. Каверин заимство­вал у Ромена Роллана, но существенно ее переиначил. У фран­цузского писателя она звучит по-другому, гораздо более дра­матично: «Бороться и искать, не найти и не сдаваться». По-моему, и в человеческом, и в педагогическом плане это единственно возможная взрослая, трезвая и мужественная по­зиция.

Дата добавления: 2015-08-03