Март 1346 года — декабрь 1348 года 11 страница

— Он уже кашляет кровью, — продолжила Медж.

— Иду, — ответила сестра-келарь.

Ткачи — старые друзья, и ей хотелось самой осмотреть Марка. Целительница взяла сумку с основными лекарствами и вышла с Медж. Трое сыновей Ткача беспокойно слонялись по столовой. Медж отвела монахиню в спальню, где стоял скверный запах, но врачевательница привыкла к больным — пот, рвота, испражнения. Взмокший Марк лежал на соломенном матраце. Его огромный живот торчал, будто он собрался рожать. У постели дежурила дочь Дора. Керис встала на колени около больного и спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно, — хрипло ответил тот. — Можно попить?

Дора передала монахине кружку с вином, и та поднесла ее к губам Марка. Было странно видеть беспомощным такого большого человека, как если бы дуб, известный тебе с детства, повалила молния. Приложила руку ко лбу. Горячий: ничего удивительного, что у Ткача жажда.

— Давайте ему как можно больше пить, — распорядилась целительница. — Лучше разбавленное пиво, чем вино.

Она не стала говорить Медж, что болезнь Марка привела ее в недоумение и обеспокоила. Жар и желудочное расстройство — обычное дело, но кашель с кровью — очень плохой признак. Врачевательница достала из сумки флакон с розовой водой, смочила ею небольшую тряпочку и протерла Ткачу лицо и шею. Больной тут же успокоился: вода охладила его, а аромат перебил дурной запах.

— Я дам тебе это, — кивнула монахиня на розовую воду. — Ею пользуются при воспалении мозга. Жар — высокая температура и влага, а роза — сухость и прохлада, так говорят монахи. Но как бы там ни было, она несколько облегчит его состояние.

— Спасибо.

Но Керис не знала лекарства от кашля с кровью. Врачи-монахи сказали бы, что все от избытка крови, и прописали кровопускание, но это средство они назначали практически ото всего, и Керис в него не верила. Протирая Марку горло, заметила на шее и груди темно-красную сыпь, о чем не говорила Медж. Такого здесь еще никто не видел, и целительница растерялась, но сделала все, чтобы Ткачиха ничего не заметила.

— Пойдем за розовой водой.

Когда женщины возвращались в госпиталь, вставало солнце.

— Ты очень добра к нам. Пока ты не занялась сукноделием, мы были самыми бедными в городе.

— Дело расцвело благодаря вашим усилиям.

Медж кивнула. Она-то знала, чего Керис это стоило.

— И все-таки без тебя ничего бы не было.

Целительница внезапно решила провести Ткачиху через аркаду в аптеку, где можно поговорить. Обычно мирянам не разрешалось проходить сюда, но существовали исключения, а Керис теперь занимала достаточно высокую должность, чтобы решать, когда можно нарушить правила. В маленькой, тесной комнатке врачевательница налила в глиняную бутыль розовой воды, спросив Медж, умеет ли она с ней обращаться, а затем посвятила в тайну:

— Я думаю снять обет.

Та кивнула, вовсе не удивившись.

— Все судачат, что ты сделаешь.

Монахиню потрясло, что горожане разгадали ее мысли.

— Откуда они все знают?

— Не нужно быть ясновидящим. Ты поступила в монастырь, только чтобы избежать казни. С учетом всех твоих заслуг приговор могут отменить. Вы с Мерфином любили и подходили друг другу. Он вернулся. По крайней мере ты не можешь не думать об этом.

— Я просто не знаю, как это — быть чьей-то женой.

Медж пожала плечами:

— Я же живу. Мы с Марком вместе ведем дело. Кроме того, мне еще нужно заниматься домашним хозяйством, чего требуют все мужья, но это не так уж трудно, особенно когда есть деньги на прислугу. И дети все равно больше на женщине. Но я справляюсь, и ты справишься.

— Говоришь без особого восторга.

Медж улыбнулась:

— Полагаю, про светлые стороны тебе уже все известно. Когда тебя любят, восхищаются, когда ты знаешь, что в мире есть человек, который всегда за тебя заступится, когда каждый вечер ложишься в постель с сильным, нежным и страстным мужчиной… Это, по-моему, счастье.

Ткачиха простыми словами нарисовала такую живую картину, что на Керис вдруг навалилась почти непереносимая тоска. Ей нестерпимо захотелось оставить холодный монастырь, где нет такой простой любви и нельзя прикоснуться к другому человеку. Если бы Мерфин сейчас зашел в аптеку, она бросилась бы ему на шею. Медж смотрела на нее с легкой улыбкой, словно читая ее мысли. Монахиня вспыхнула.

— Все нормально, я понимаю. — Ткачиха положила шесть серебряных пенни на скамейку и взяла бутыль. — Пойду-ка я домой, к мужу.

Целительница пришла в себя.

— Постарайся, чтобы ему было удобно, и немедленно пошли за мной, если что-нибудь изменится.

— Спасибо, сестра. Не знаю, что бы мы без тебя делали.

На обратном пути в Кингсбридж Мерфин напряженно думал. Его не отвлекал даже бойкий бессмысленный лепет Лоллы. Ральф многому научился, но в глубине души не изменился, остался жестоким. Небрежно относился к юной жене, с трудом выносил родителей и по-прежнему болезненно мстителен. Ему нравится быть лордом, но об ответственности по отношению к крестьянам он и не думает, считая, что все вокруг, включая людей, создано для удовлетворения его прихотей.

Однако зодчего радовало развитие событий в Кингсбридже. Все говорило за то, что в День всех святых олдерменом станет Марк, и тогда город может возродиться. Мастер вернулся как раз накануне, в последний день октября. В этом году праздник приходится на пятницу, поэтому в город съехалось меньше народу, чем когда одиннадцатилетний Мерфин познакомился с десятилетней Керис, — тогда ночь злых духов выпала на субботу. Но и сейчас все волновались и с наступлением темноты собирались в постель. На главной улице он увидел старшего сына Марка — Джона.

— Отец в госпитале. У него жар.

— Не вовремя, — ответил зодчий.

— Да, сегодня, разумеется, все наперекосяк.

— Я имею в виду не приметы. Завтра утром его ждут на заседании приходской гильдии. Олдермена нельзя избирать заочно.

— Не думаю, что он пойдет завтра на какие-нибудь заседания.

Мостник встревожился. Отведя лошадей в «Колокол» и передав Лоллу на попечение Бесси, мастер отправился в монастырь, где буквально врезался в Годвина с Петрониллой. Мать наверняка обедала у сына, и теперь аббат провожал ее до ворот. Они оживленно беседовали, и строитель догадался о чем: риск, что их ставленник Элфрик слетит с должности олдермена, велик. Увидев его, оба резко замолчали. Петронилла елейным голосом произнесла:

— Мне очень грустно, что Марк заболел.

Заставляя себя быть вежливым, архитектор ответил:

— Небольшая лихорадка.

— Мы будем молиться, чтобы он поскорее поправился.

— Благодарю вас.

Фитцджеральд зашел в госпиталь.

— Он кашлял кровью, — глухо произнесла Медж. — И все время хочет пить.

Ткачиха поднесла кружку с элем к губам Марка. На лице и руках великана виднелись темно-красные прыщи. Он обливался потом, а из носа шла кровь. Мерфин спросил:

— Неважно, Марк?

Больной как будто даже не видел его, но прохрипел:

— Очень хочется пить.

Медж вновь дала ему кружку:

— Сколько бы ни пил, все равно мучает жажда.

В ее голосе слышалась не свойственная этой женщине растерянность. Мастер очень испугался. Ткач часто ездил в Малкомб, где общался с моряками из охваченного чумой Бордо. О завтрашнем заседании приходской гильдии Ткач уже и не думал. Да и Мерфин тоже. Ему захотелось крикнуть, что всем грозит смертельная опасность, но он стиснул зубы. Никто не станет слушать паникера, а кроме того, нет полной уверенности. Есть еще малая вероятность того, что у Марка не та болезнь, которая опустошала Францию. Вот когда сомнения отпадут, тогда он отведет в сторонку Керис и спокойно, разумно с ней поговорит. Ясность должна наступить скоро.

Целительница с так хорошо знакомым строителю каменным лицом, скрывая эмоции, протирала Ткачу лицо какой-то жидкостью со сладким запахом. Несомненно, ее также мучила мысль о том, насколько серьезна болезнь Ткача. Марк сжимал в руке пергамент — скорее всего с молитвой или библейскими стихами, а может, и магическим заклинанием. Наверняка идея Медж; Керис не верила в подобные письмена в качестве лекарства. В госпиталь вошел аббат Годвин, в хвосте у него, как всегда, плелся Филемон.

— Отойдите от постели! — тут же велел последний. — Как же может человек выздороветь, не видя алтаря!

Мерфин и обе женщины отступили, и настоятель, склонившись над больным, пощупал ему лоб, потом пульс и сказал:

— Покажите мочу.

Врачи-монахи придавали большое значение моче. Керис передала Годвину одну из специальных стеклянных бутылочек — уток, которые хранились для этих целей в госпитале. Не нужно было обучаться в университете, чтобы увидеть в моче Марка кровь. Аббат вернул утку.

— Этот человек страдает избытком крови. Ему нужно сделать кровопускание и кормить кислыми яблоками и рубцом.

Пережив флорентийскую чуму. Мостник знал, что монах городит вздор, но промолчал. У него уже почти не оставалось сомнений. Кожная сыпь, кровотечение, жажда: та самая болезнь, которую он перенес во Флоренции, которая погубила Сильвию и всю ее семью, la moria grande. Чума пришла в Кингсбридж.

Накануне Дня всех святых на город опустилась тьма, и Марку стало трудно дышать. Керис видела, что великан слабеет, и испытывала досадную беспомощность, как всегда, когда не могла помочь больному. Ткач погрузился в беспокойное забытье, закрыл глаза, потел, тяжело дышал, открыв рот. Мерфин тихо посоветовал целительнице проверить под мышками, и она обнаружила там крупные вздутия наподобие волдырей. Врачевательница не спросила мастера, что это значит, позже. Монахини молились, а Медж и четверо ее детей бестолково стояли у постели больного. Наконец Марк содрогнулся, кровь хлынула изо рта, он обмяк, замер и перестал дышать. Дора громко зарыдала. Сыновья изо всех сил пытались сдержать слезы. Ткачиха плакала тихо.

— Это был самый лучший мужчина на свете, — прошептала она Керис. — Почему Господь забрал его?

Хотя добрый великан и не был монахине родным человеком, целительница сама чуть не рухнула от горя. Она не знала ответа на вопрос Медж. Священники утверждали, что болезни посылаются за грехи. Марк и Медж любили друг друга, заботились о детях и усердно трудились, за что же их наказывать? Однако нужно понять и конкретные веши. Болезнь Ткача ее очень обеспокоила, а Мерфину, как она предполагала, что-то известно. Целительница проглотила слезы, отправила вдову с детьми домой, чтобы они немного отдохнули, велела монахиням подготовить тело к погребению и подошла к строителю:

— Мне нужно с тобой поговорить.

— А мне с тобой.

Керис заметила, что Мостник чуть не дрожит от страха. Такое случалось не часто, и она испугалась еще больше.

— Пойдем в собор.

На соборной лужайке дул зимний ветер. Ночь стояла ясная, путь освещали звезды. Братья в алтаре готовились к утренней службе Всех Святых. Керис и Мерфин встали в северо-западном углу нефа, подальше, чтобы их никто не услышал. Дрожа и кутаясь, монахиня спросила:

— Ты знаешь, отчего умер Марк?

Зодчий судорожно вздохнул:

— Чума, la moria grande.

Целительница кивнула, так как опасалась именно этого, но на всякий случай уточнила:

— Откуда знаешь?

— Ткач ездил в Малкомб, общался с матросами из Бордо, а там трупы валяются на улицах.

— Да, он только что вернулся. — Монахиня просто не хотела верить Мерфину. — Но все-таки почему ты уверен, что это чума?

— Симптомы те же: жар, темно-красная сыпь, кровотечение, бубоны под мышками, и самое главное — жажда. Господи, как мне это знакомо, я ведь один из немногих, кто уцелел. Почти все умирают за пять дней, часто быстрее.

У Керис было такое чувство, что пришел судный день. До нее доходили жуткие вести из Италии и Южной Франции: вымирают целые семьи, непогребенные тела гниют на пустынных площадях, осиротевшие малыши, еле научившись ходить, с плачем бродят по улицам, скот в заброшенных деревнях дохнет без присмотра. Неужели это все случится и в Кингсбридже?

— Что делают итальянские врачи?

— Молятся, поют гимны, пускают кровь, прописывают свои любимые тайные средства и клянут судьбу. Все их усилия оказались безрезультатными.

Молодые люди стояли совсем близко друг к другу, говорили тихо, и в слабом свете далеких свечей Керис видела необычно напряженное лицо Мерфина, сильное волнение, но как-то это не похоже на скорбь по Марку. Монахиня спросила:

— Чем итальянские врачи отличаются от английских?

— После мусульман итальянские доктора считаются самыми знающими. Они даже разрезают мертвые тела, чтобы лучше понять болезни. Но ни один из них еще не вылечил ни одного чумного.

Целительница отказывалась мириться с полной безнадежностью.

— Невозможно, чтобы ничего нельзя было сделать.

— Но это так. Вылечить от чумы нельзя, хотя некоторые считают, что ее можно избежать.

— Как? — быстро спросила врачевательница.

— Похоже, она передается от человека человеку.

Керис кивнула:

— Как и большинство болезней.

— Обычно если один в семье заболевает, потом подхватывают остальные. Главный фактор — это общение.

— Разумно. Некоторые утверждают, что заболеть можно, посмотрев на больного.

— Во Флоренции монахини советовали нам по возможности не выходить из дома, избегать скопления людей, рынков, заседаний гильдий, вообще всяких собраний.

— А церковные службы?

— Нет, этого они не говорили, хотя многие не ходили и в церковь.

Керис думала об этом уже много лет. В ней снова вспыхнула надежда. А вдруг она сможет предотвратить чуму?

— А что сами монахини, врачи, люди, которые вынуждены соприкасаться с больными?

— Священники отказывались принимать исповедь шепотом, чтобы не быть слишком близко к больным. Госпитальные сестры надевали льняные повязки на рот и нос, чтобы не дышать тем же воздухом. Некоторые после контактов с больными мыли руки в уксусе. Священники-врачи уверяли, что все эти средства бессильны, и многие уехали из города.

— И что, действительно бессильны?

— Трудно сказать. Ни одна из мер предосторожности толком не применялась до тех пор, пока чума не заполыхала в полную силу. Но и тогда ими никто не пользовался систематически, каждый пробовал что-то свое.

— И все-таки нужно попытаться.

Мерфин кивнул и, помявшись, буркнул:

— Есть, правда, одно надежное средство.

— Какое?

— Уехать. — Керис поняла, что он уже давно собирался это сказать. — Даже поговорка такая появилась: уезжай как можно раньше, как можно дальше и надолго. Те, кто так поступил, не заболели.

— Мы не можем уехать.

— Почему?

— Не говори глупостей. В Кингсбридже шесть или семь тысяч человек — все не могут уехать. Куда?

— Я не говорю про всех. Только про тебя. Послушай, может, ты еще не подхватила чуму от Марка. Медж и дети почти наверняка заразились, но ты провела возле него не так много времени. Мы еще можем убежать. Сегодня же — ты, я и Лолла.

Керис аж замутило от страха, что чума распространяется так быстро. Неужели она обречена?

— А… куда?

— В Уэльс, Ирландию. Найдем отдаленную деревню, где приезжих не видят годами.

— Ты уже болел и говорил, что этой болезнью не заражаются дважды.

— Точно. А некоторые вообще не заболевают. Как Лолла, например. Если она не заразилась от Сильвии, то скорее всего уже вообще не заразится.

— Тогда зачем тебе Уэльс?

Зодчий уставился на нее, и монахиня поняла, что мастер боится за нее, боится, что она может умереть. Слезы показались у нее на глазах. Тут же пришли на память слова Медж: «Знать, что в мире есть человек, который всегда за тебя заступится». Мерфину она дорога, несмотря ни на что. Керис подумала о бедной Ткачихе, раздавленной горем утраты именно того, кто всегда за нее заступался. Как же она могла даже в мыслях отвергнуть Мерфина? И все-таки она это сделала.

— Я не могу уехать из Кингсбриджа. Вообще, не только сейчас. Когда кто-то заболевает, все надеются на меня. А когда разразится чума, за помощью будут обращаться только ко мне. Бежать… просто не знаю, как это объяснить.

— Мне кажется, я понимаю, — кивнул Фитцджеральд. — Это как солдат, бегущий с поля боя от первой же неприятельской стрелы. Ты бы считала себя трусихой.

— И обманщицей. Ведь я столько лет говорила, что живу для других.

— Понятно, но я не мог не сказать. Судя по всему, в обозримом будущем ты не снимешь обет. — Печаль в его голосе едва не надорвала Керис сердце.

— Нет. В госпиталь приходят за помощью. Мне нужно быть там, в монастыре, делать свое дело. Мне нужно быть монахиней.

— Ну что ж, ладно.

— Не унывай.

Мастер криво улыбнулся:

— Почему же мне не унывать?

— Ты сказал, что погибла почти половина населения Флоренции?

— Около того.

— Значит, по крайней мере половина не заразилась.

— Как Лолла. Никто не знает почему. Может, у таких людей какая-то особенная сила. А может, болезнь поражает случайно — так стрелы, выпущенные во вражеский стан, убивают одних и не задевают других.

— Как бы то ни было, шансы избежать ее неплохие.

— Один из двух.

— Как бросать монетку.

— Орел или решка. Жизнь или смерть.

Марк Ткач был одним из самых заметных во всех смыслах горожан, но сотни людей пришли на похороны не только из-за его значимости. Бедные ткачи стянулись со всей округи, некоторые шагали много часов. Как же его любили, думал Мерфин. Добрый великан просто зачаровывал людей. Шел дождь, все вымокли — и богатые, и бедные. Холодные капли дождя мешались с горячими слезами. Медж обнимала младших Денниса и Ноя. Рядом стояли Джон и Дора> оба выше матери. Их можно было принять за родителей женщины с мальчиками. Фитцджеральд мрачно думал, кто из них умрет следующим.

Шестеро сильных мужчин пыхтели, опуская в могилу необычно тяжелый гроб. Ткачиха рыдала, монахи пели. Могильщики принялись бросать в яму намокшую землю, и толпа начала расходиться. К Мерфину подошел брат Томас. Натянув капюшон от дождя, он сообщил:

— У аббатства нет денег перестраивать башню. Годвин поручил Элфрику просто снести старую и постелить крышу на средокрестие.

Мастер с трудом оторвался от апокалиптических мыслей о чуме.

— А как же настоятель заплатит Элфрику?

— Сестры заплатят.

— Я думал, они ненавидят Годвина.

— Ты же знаешь, что ризницей заведует сестра Элизабет. Аббат в свое время сделал одолжение ее родным, вилланам аббатства. Большинство монахинь его ненавидят, это правда, но им нужен собор.

Зодчий еще не оставил мечту поставить высокую башню.

— А если я найду деньги, аббатство построит новую башню?

Томас пожал плечами:

— Трудно сказать.

В тот же день приходская гильдия вновь избрала Элфрика олдерменом. После заседания Фитцджеральд нашел Билла Уоткина.

— Если выправить фундамент башни, ее можно сделать выше, — заявил он.

— Ну можно, — согласился Билл. — А зачем?

— Чтобы ее было видно с перекрестка Мьюдфорд. Многие путешественники — паломники, купцы, другие люди — не сворачивают на Кингсбридж и едут в Ширинг. Город теряет множество посетителей.

— Годвин скажет, что у него нет денег.

— А если собрать, так же как на мост? Городские купцы дадут заем с возвратом из мостовщины.

Билл почесал седые волосы, окружавшие лысину ободком, как у монаха.

— Но башня никак не связана с мостом.

— А это важно?

— Наверно, нет.

— Мостовщина — надежная гарантия того, что заем будет возвращен.

Билл прикинул, выгодна ли эта схема ему самому.

— А у меня будет работа?

— Работы завались. Хватит всем строителям в городе.

— Может, оно и хорошо.

— Ну вот и здорово. Если я сделаю чертеж большой башни, ты меня поддержишь на следующем заседании гильдии?

Билл помедлил.

_ Члены гильдии обычно не одобряют всякие чудачества.

— Не думаю, что башня — чудачество; просто она будет высокой. Если мы положим на средокрестие купольный потолок, я смогу построить ее без опалубки.

— Купол? Это что-то новенькое.

— Я видел в Италии.

— На этом можно сэкономить.

— А завершить изящным шпилем. Недорого и очень красиво.

— Похоже, ты уже все продумал.

— Не до конца. Но эта мысль не оставляет меня с тех пор, как я вернулся из Флоренции.

— Ладно, мне нравится. Хорошо для дела, хорошо для города.

— И для наших бессмертных душ.

— Сделаю все, чтобы тебе помочь.

— Спасибо.

Мерфин размышлял о башне, занимаясь более приземленными делами — починкой моста и постройкой новых домов на острове Прокаженных. Это помогало отвлечься от жутких неотвязных мыслей о том, что Керис может заболеть чумой. Он часто вспоминал южную башню в Шартре: шедевр, хотя и немного старомодный — ведь построен около двухсот лет назад.

Особенно мастеру понравился переход от квадратной башни к восьмиугольному шпилю, это он отлично помнил. В верхней части башни у каждого из четырех углов высились пиннакли, фронтальной поверхностью расположенные параллельно диагонали основания башни. На том же ярусе по центру каждой стороны вырезаны четыре окна, по форме перекликающиеся с пиннаклями. Эти восемь элементов практически повторяют восемь скатов шатра над ними, и глаз почти не замечает перехода от квадрата к восьмиугольнику. Однако идет четырнадцатый век, и Шартр уже немного тяжеловат. Башня Мерфина будет иметь стройные колонки и большие окна для освещения тяжелых колонн внизу и ослабления давления ветра.

Он сделал у себя в мастерской на острове чертежный настил и увлеченно вычерчивал стрельчатые арки и окна новой башни в два, а то и в четыре раза шире, чем узкие соборные, стараясь придать капителям и колоннам современную легкость.

Архитектор не имел возможности просчитать, какой высоты нужно ставить башню, чтобы ее было видно с перекрестка Мьюдфорд. Придется действовать методом проб и ошибок — завершив каменную часть, поставить временный шпиль, в ясный день поехать на Мьюдфорд и посмотреть, видно его или нет. Собор стоит на возвышении, а на Мьюдфорде дорога сначала поднимается вверх, а потом спускается к реке. Интуиция подсказывала ему, что если сделать башню чуть выше шартрской — скажем, около четырехсот футов, — этого будет достаточно. Собор Солсбери имел высоту четыреста четыре фута. Мерфин хотел, чтобы его башня вознеслась на четыреста пять.

Когда строитель, склонившись над настилом, вычерчивал пиннакли, появился Билл Уоткин.

— Как ты считаешь, — спросил Мостник, — на вершине нужен взметнувшийся в небо крест или смотрящий на нас ангел?

— Ни того ни другого, — ответил Билл. — Башни не будет.

С длинной строительной линейкой в левой руке и железной чертежной иглой в правой зодчий встал.

— Это почему?

— У меня был брат Филемон. Я решил рассказать тебе.

— И что нужно этой змее?

— Он делал вид, что настроен дружелюбно, и дал мне, так сказать, добрый совет: не поддерживать твой план строительства новой башни, ибо это неразумно.

— Почему же?

— Потому что это лишь выводит из себя аббата Годвина, который не одобрит никакой твой план.

Чего удивляться? Если бы олдерменом стал Марк, соотношение сил в городе изменилось бы и Мерфин мог бы выиграть сражение и получить заказ на постройку башни. Но со смертью Ткача ситуация сложилась не в его пользу. Однако мастер все же надеялся, а потому сильно расстроился.

— Я полагаю, он поручит строительство Элфрику?

— Это подразумевалось.

— Неужели он так ничему и не научится?

— Для честолюбца гордыня важнее здравого смысла.

— И гильдия заплатит за коротенькую башню Элфрика?

— Вероятно, да. Может, и без особого восторга, но деньги они найдут. Несмотря ни на что, все гордятся собором.

— Но невежество Элфрика чуть не стоило им моста! — в негодовании воскликнул архитектор.

— Они это знают.

Зодчий уже не сдерживался:

— Если бы я не разобрался в причинах наклона башни, она могла бы рухнуть, а за ней и весь собор.

— Это они тоже знают. Но никто не собирается воевать с аббатом только потому, что настоятель несправедлив по отношению к тебе.

— Ну разумеется, — кивнул Мерфин, будто считал это правильным.

Мастер попытался скрыть горечь. Сделав для Кингсбриджа больше Годвина, Мостник расстроился, что горожане не готовы вступиться за него. Но он знал также, что большинство людей, как правило, действуют в собственных краткосрочных интересах.

— Люди неблагодарны, — сказал Билл. — Мне очень жаль.

— Да все в порядке.

Фитцджеральд бросил инструменты на пол и вышел.

С удивлением Керис приметила на утрени в северном приделе перед изображением воскресшего Христа женщину. Сбоку горела свеча, и в ее тусклом свете монахиня узнала выступающий подбородок коренастой Ткачихи. Медж простояла на коленях всю службу, не реагируя на псалмы, очевидно, погруженная в собственную молитву. Может, молила Бога упокоить Марка в мире и отпустить ему грехи, хотя, насколько было известно целительнице, совершил он их не очень много. Но скорее всего вдова просила Марка с того света помочь им. Имея помощниками двоих старших детей, она не собиралась бросать сукноделие. Такое часто случалось, когда мастер оставлял жене прибыльное дело. Но все-таки нужно благословение покойного мужа.

Однако такое объяснение тоже не вполне удовлетворило Керис. Медж была как-то неподвижно напряжена, вся во власти какого-то сильного чувства, будто просила небеса даровать ей что-то очень-очень важное. Когда служба закончилась и монахи вереницей потянулись к выходу, врачевательница оторвалась от процессии и прошла по сумрачному большому нефу. При звуке ее шагов Медж встала. Увидев Керис, она словно упрекнула ее:

— Марк ведь умер от чумы?

Так вот в чем дело.

— Скорее всего да.

— Ты мне этого не говорила.

— Не была уверена и не хотела пугать догадками тебя, а заодно и весь город.

— Я слышала, она добралась уже до Бристоля.

Значит, в городе пошли разговоры.

— И до Лондона, — кивнула Керис. Она слышала об этом от одного паломника.

— Что с нами будет?

Монахиня почувствовала укол в сердце.

— Не знаю, — солгала она.

— Говорят, болезнь передается от одного другому.

— Так передается множество болезней.

Медж вдруг обмякла и бросила на Керис умоляющий взгляд, от чего у той чуть не надорвалось сердце. Почти шепотом Ткачиха спросила:

— Мои дети умрут?

— Чумой заболели Мерфин и его жена. Сильвия и все ее родные умерли, а Мерфин выздоровел. Лолла вообще не подцепила заразу.

— Значит, мои дети не заболеют?

Этого Керис не говорила.

— Такой возможности нельзя исключать. А может, один заболеет, а остальные нет.

Вдова не успокоилась. Как большинство, она требовала точных ответов.

— Что я могу для них сделать?

Керис посмотрела на Христа.

— Ты и так делаешь все, что можно.

Монахиня почувствовала, что сейчас зарыдает, и быстро вышла из собора. Пытаясь взять себя в руки, целительница несколько минут посидела в аркаде, а потом, как всегда в это время, направилась в госпиталь. Мэр не было. Может, ее позвали к больному в город. Керис разнесла завтрак, проследила за уборкой, осмотрела больных. Работа несколько облегчила боль после разговора с Медж. Она почитала псалмы Старушке Юлии. Помощница так и не появилась, и, переделав всю работу, Керис отправилась ее искать. Мэр ничком лежала на своей постели в дормитории. Сердце монахини забилось быстрее.

— Мэр! Ты в порядке?

Та перевернулась на спину. Она была бледна, в поту и кашляла. Целительница встала на колени и положила на лоб ладонь.

— Да у тебя жар. — Керис пыталась подавить навалившийся тошнотворный страх. — Когда это началось?

— Вчера начался кашель. Но спала я нормально, утром встала. А когда пошла на завтрак, меня затошнило. Сбегала в отхожее место, затем вот легла. Мне кажется, опять заснула… Который час?

— Сейчас зазвонит колокол к службе третьего часа. Но ты лежи.

Врачевательница говорила себе, что это скорее всего обычное заболевание. Прощупала Мэр шею и потянула с плеч платье. Та улыбнулась.

— Ты хочешь меня осмотреть?

— Да.

— Все вы, монахини, одинаковые.

Сыпи Керис не увидела. Может, обычная простуда.

— У тебя где-нибудь болит?

— Очень сильно под мышками.

Ну и что? Под мышками опухает и при других болезнях, не только при чуме.

— Пойдем-ка в госпиталь.

Когда Мэр приподняла голову, Керис увидела на подушке пятна крови. Ее как будто кто-то ударил. Марк Ткач тоже кашлял кровью. А Мэр ходила к Марку первая. Врачевательница подавила страх и помогла сестре подняться. Наворачивались слезы, но приходилось владеть собой. Мэр приобняла Керис за пояс и положила голову на плечо, словно ей нужно было опираться на кого-нибудь при ходьбе. Керис поддерживала помощницу. Они спустились по лестнице и аркадой прошли к госпиталю.

Дочь Эдмунда подвела Мэр к матрацу возле алтаря, из фонтана во дворике принесла кружку холодной воды. Через какое-то время Мэр вроде уснула. Прозвонил колокол. На службу третьего часа Керис обычно не ходила, но сегодня ей нужно сосредоточиться. Она присоединилась к процессии монахинь, направлявшихся в собор. Старые серые камни казались особенно холодными и жесткими. Сестра-келарь механически пела, хотя в душе ее бушевала буря.

Дата добавления: 2015-08-03