ВВЕДЕНИЕ 1 страница. В жизни существуют минуты, отделённые друг от друга долгими промежутками времени

В жизни существуют минуты, отделённые друг от друга долгими промежутками времени, но связанные внутренним содержанием, присущим только им. Несколько таких минут постоянно приходят мне на память, и тогда я чувствую, что именно они определили главное направление моей жизни.

1890-й или 1891-и год. Вечерний приготовительный класс 2-й Московской гимназии. Просторный класс, освещённый керосиновыми лампами, которые отбрасывают широкие тени. Жёлтые шкафы вдоль стен. Гимназисты в перепачканных чернилами полотняных блузах склонились над партами. Одни поглощены уроком, другие читают под партами запрещённый роман Дюма или Габорио, третьи шепчутся с соседями. Но со стороны все выглядят одинаково. За столом — дежурный учитель, долговязый и тощий немец по прозвищу «Гигантские шаги»; он в форменном -синем фраке с золотыми пуговицами. Сквозь открытую дверь виден класс напротив.

3 — школьник второго или третьего класса. Но вместо латинской грамматики Зейферта, целиком состоящей из исключений, которые иногда снятся мне и поныне, вместо задачника Евтушевского с крестьянином, приехавшим в город продавать сено, и водоёмом, к которому подходят три трубы, передо мной лежит «Физика» Малинина и Буренина. Я выпросил эту книгу на время у одного из старшеклассников и теперь с жадностью читаю её, охваченный энтузиазмом и каким-то восторгом, сменяющимся ужасом, перед открывающимися мне тайнами. Стены комнаты рушатся, передо мной расстилаются необозримые горизонты неведомой красоты. Мне кажется, будто какие-то неизвестные нити, о существовании которых я и не подозревал, становятся доступными зрению, и я вижу, как они связывают предметы друг с другом. Впервые в моей жизни из хаоса вырисовываются очертания цельного мира. Всё становится связным, возникает упорядоченное и гармоничное единство. Я понимаю, я связываю воедино целую серию явлений, которые до сих пор казались разрозненными, не имеющими между собой ничего общего.

Но что же я читаю?

Я читаю главу о рычагах. И сразу же множество вещей, которые казались мне независимыми и непохожими друг на друга, становятся взаимосвязанными, образуют единое целое. Тут и палка, подсунутая под камень, и перочинный нож, и лопа та, и качели — все эти разные вещи представляют собой одно и то же: все они — «рычаги». В этой идее есть что-то пугающее и вместе с тем заманчивое. Почему же я до сих пор ничего об этом не знал? Почему никто мне не рассказал? Почему меня заставляют учить тысячу бесполезных вещей, а об этом не сказали ни слова? Всё, что я открываю, так чудесно и необычно! Мой восторг растёт, и меня охватывает предчувствие новых под жидающих меня откровений; меня охватывает благоговейный ужас при мысли о единстве всего. _k

Я не в силах более сдержать бурлящие во мне эмоции и пытаюсь поделиться ими со своим соседом по парте; это мой закадычный друг, и мы часто ведём с ним негромкие беседы. Шёпотом я рассказываю ему о своих открытиях. Но я чувствую, что мои слова ничего для него не значат, что я не в состоянии выразить того, что чувствую. Друг слушает меня с отсутствующим видом и, вероятно, не слышит и половины сказанного. Я вижу это и, обидевшись, хочу прервать свой рассказ; но немец за учительским столом уже заметил, что мы разговариваем, что я что-то показываю соседу под партой. Он спешит к нам, и спустя мгновение моя любимая «Физика» оказывается в его глупых и неприятных руках.

— Кто дал тебе этот учебник? Ведь ты ничего в нём не понимаешь! К тому же я уверен, что ты не приготовил уроки. Моя «Физика» лежит на учительском столе. Я слышу вокруг иронический шёпот и насмешки: «Успенский читает «Физику»!» Но я спокоен. Завтра моя «Физика» опять будет у меня, а долговязый немец весь состоит из больших и малых рычагов. Проходят годы.

1906-й или 1907-й год. Редакция московской ежедневной газеты «Утро». Я только что получил иностранные газеты, мне нужно написать статью о предстоящей конференции в Гааге. Передо мной кипа французских, немецких, английских и итальянских газет. Фразы, фразы — полные симпатии, критические, иронические и крикливые, торжественные и лживые — и, кроме всего, совершенно шаблонные, те же, что употреблялись тысячи раз и будут употребляться снова, быть может, в диаметрально противоположных случаях. Мне необходимо составить обзор всех этих слов и мнений, претендующих на серьёзное к ним отношение; а затем столь же серьёзно изложить своё мнение на этот счёт. Но что я могу сказать? Какая скучища! Дипломаты и политики всех стран соберутся и будут о чём-то толковать, газеты выразят своё одобрение или неодобрение симпатию или враждебность. И всё останется таким же, как и раньше, или даже станет хуже.

«Время ещё есть, — говорю я себе, — возможно, позднее что-нибудь придёт мне в голову».

Отложив газеты, я выдвигаю ящик письменного стола. Он набит книгами с необычными заглавиями: «Оккультный мир», «Жизнь после смерти», «Атлантида и Лемурия», «Догмы и ритуал высшей магии», «Храм Сатаны», «Откровенные рассказы странника» и тому подобное. Уже целый месяц меня невозможно оторвать от этих книг, а мир Гаагской конференции и газетных передовиц делается для меня всё более неясным, чуждым, нереальным.

Я открываю наугад одну из книг, чувствуя при этом, что статья сегодня так и не будет написана. А ну её к чёрту! Человечество ничего не потеряет, если о Гаагской конференции напишут на одну статью меньше.

Все эти разговоры о всеобщем мире — бесплодные мечты Манилова о том, как бы построить мост через • пруд. Ничего никогда из этого не выйдет. Во-первых, потому, что люди, устраивающие конференции и собирающиеся для разговоров о мире, рано или поздно начнут войну. Войны не начинаются сами по себе; не начинают их и «народы», как бы их в этом ни обвиняли. Именно все эти умные люди с их благими намерениями и оказываются препятствием к миру. Но можно ли надеяться на то, что когда-нибудь они это поймут? И разве кто-нибудь когда-нибудь мог понять свою собственную ничтожность?

Мне приходит на ум множество едких мыслей о Гаагской конференции, однако я понимаю, что для печати ни одна из них не годится. Идея Гаагской конференции исходит из очень высоких источников; если уж писать о ней, то в самом сочувственном тоне. Даже у тех из наших газет, которые обычно-критически и недоверчиво относятся ко всему, что исходит от правительства, только позиция Германии на конференции вызвала неодобрение. Поэтому редактор никогда не пропустит то, что я мог бы написать, выражая свои подлинные мысли. Но если бы каким-то чудом он и пропустил мою статью, её никто не смог бы прочесть, так как газета была бы арестована полицией прямо на улицах, а нам с редактором пришлось бы совершить неблизкое путешествие. Такая перспектива ни в коем случае меня не привлекает. Какой смысл разоблачать ложь, если люди любят её и живут ею? Это, конечно, их дело; но я устал от лжи, да её и без меня достаточно.

Но здесь, в этих книгах, чувствуется странный привкус истины. Я ощущаю его с особой силой-именно теперь, потому что так долго держался внутри искусственных «материалистических» границ, лишая себя всех мечтаний о вещах, которые не вмещаются в эти границы. Я жил в высушенном стерилизованном мире с бесконечным числом запретов, наложенных на мою мысль. И внезапно эти необычные книги разбили все стены вокруг меня, заставили меня думать и мечтать о том, о чём я раньше не смел и помыслить. Неожиданно я обнаруживаю смысл в древних сказках; леса, реки и горы становятся живыми существами; таинственная жизнь наполняет ночь; я снова мечтаю о дальних путешествиях, но уже с новыми интересами и надеждами; припоминаю массу необычных рассказов о старинных монастырях. Идеи и чувства, которые давно перестали меня интересовать, внезапно приобретают смысл и притягательность; глубокое значение и множество тонких иносказаний обнаруживаются в том, что ещё вчера казалось наивной народной фантазией. И величайшей тайной, величайшим чудом кажется мысль о том, что смерти нет, что покинувшие нас люди, возможно, не исчезают полностью, а где-то и как-то существуют, что я могу снова их увидеть. Я так привык к «научному» мышлению, что мне страшно даже вообразить нечто вне пределов внешней оболочки жизни. Я испытываю то же, что и приговорённый к смерти; его друзья повешены, а сам он примирился с мыслью о такой же судьбе — и вдруг узнаёт, что друзья его живы, что им удалось спастись, и что у него самого есть надежда на спасение. Но ему страшно поверить во всё это, ибо всё может оказаться обманом, и ему не останется ничего, кроме тюрьмы и ожидания казни.

Да, я знаю, что все эти книжки о «жизни после смерти» крайне наивны; но они куда-то ведут, за ними что-то есть — что-то такое, к чему я приближался и раньше; но прежде оно пугало меня, и я бежал от него в сухую и бесплодную пустыню «материализма».

«Четвёртое измерение»!

Вот реальность, которую я смутно чувствовал уже давно, но которая всегда ускользала от меня. Теперь я вижу свой путь; вижу, куда он может вести.

Г аагская конференция, газеты — всё это так далеко от меня. Почему получается, что люди не понимают, что они — лишь тени, лишь силуэты самих себя, и вся их жизнь — не более чем силуэт какой-то другой жизни.

Проходят годы.

Книги, книги, книги... Я читаю, нахожу, теряю, опять нахожу и снова теряю. Наконец в моём уме формируется некое целое. Я вижу непрерывность линии мысли и знания; она тянется из ^века в век, из эпохи в эпоху, из одной страны в другую, из одной расы в другую. Эта линия скрыта глубоко под слоями религий и философских систем, которые представляют собой лишь искажения и лжетолкования идей, принадлежащих основной линии. Я обнаруживаю обширную и исполненную глубокого смысла литературу, которая до недавних пор была мне совершенно незнакомой, а сейчас становится понятной, питает известную нам философию, хотя сама в учебниках по истории философии почти не упоминается. И теперь я удивляюсь тому, что не знал её раньше, что так мало людей слышали о ней. Кто знает, например, что простая колода карт содержит в себе глубокую "и гармоничную философскую систему? Её так основательно забыли, что она кажется почти новой.

Я решаюсь написать книгу, рассказать обо всём, что нашёл. Вместе с тем, я вижу, что вполне возможно согласовать идеи этого сокровенного знания с данными точной науки; и мне становится понятным, что «четвёртое измерение» и есть тот мост, который связывает старое и новое знание. Я нахожу идеи четвёртого измерения в древней символике, в картах Таро, в образах индийских божеств, в ветвях дерева, в линиях человеческого тела.

И вот я собираю материал, подбираю цитаты, формулирую выводы, надеясь показать очевидную мне теперь внутреннюю связь между методами мышления, которые обычно кажутся обособленными и независимыми. Но в самый разгар работы, когда всё уже готово и приняло определённую форму, я внезапно чувствую, как мне в душу заползает холодок сомнения и усталости. Ну хорошо, будет написана ещё одна книга. Но уже сейчас, когда я только принимаюсь за неё, я заранее знаю, чем кончится дело. Я угадываю границу, за пределы которой выйти невозможно. Работа моя стоит; я не могу заставить себя писать о безграничности познания, когда вижу уже его пределы. Старые методы не годятся, необходимы какие-то другие. Люди, рассчитывающие достичь чего-то своими собственными способами, так же слепы, как и те, кто вообще не подозревает о возможностях нового знания.

Работа над книгой заброшена. Проходят месяцы, я с головой окунулся в необычные экспериментами, которые выводят меня далеко за пределы познаваемого и возможного.

Устрашающее и захватывающее чувство! Всё становится живым! Нет ничего мёртвого, нет ничего неодушевлённого. Я улавливаю удары пульса жизни. Я «вижу» Бесконечность. Затем всё исчезает. Но всякий раз после этого я говорю себе, что это было; а значит существуют явления, отличные от обычных. В памяти остаётся совсем немного; я так смутно припоминаю свои переживания, что могу пересказать лишь крохотную часть того, что со мной происходило. К тому же я не способен ничего контролировать, ничего направлять. Иногда «это» приходит, иногда нет; иногда возникает только чувство ужаса, иногда же — ослепительный свет. Порой в памяти остаётся самая малость, а то и вовсе ничего. Временами многое становится мне понятно, открываются новые горизонты; но длится это всего лишь мгновение. И мгновения эти оказываются столь краткими, что никогда нельзя быть уверенным в том, что я нечто увидел. Свет вспыхивает и гаснет, прежде чем я успеваю рассказать себе, что я видел. С каждым днём, с каждым разом пробудить этот свет становится всё труднее. Нередко мне кажется, что уже первый опыт дал мне всё, а последующие опыты были лишь повторением одних и тех же явлений в моём сознании, лишь повторением. Я понимаю, что это не так, что всякий раз я приобретаю что-то новое, но от этой мысли очень трудно избавиться. Она усугубляет то ощущение беспомощности, которое возникает у меня словно при виде стены: через неё можно бросить беглый взгляд, но настолько кратковременный, что я не в состоянии даже осознать то, что вижу. Дальнейшие эксперименты лишь подчёркивают мою неспособность овладеть тайной. Мысль не может ухватить и передать то, что порой ясно угадывается, ибо она слишком медленна, слишком коротка. Нет слов, нет форм, чтобы передать то, что мы видим и сознаём в такие мгновения. Задержать их, приостановить, удлинить, подчинить воле — невозможно. Мы не способны припомнить найденное и впоследствии пересказать его. Всё исчезает, как исчезают сны. Быть может, и сами эти переживания — не более чем сон.

И всё-таки это не так. Я знаю, что это не сон. Во всех моих экспериментах и переживаниях есть привкус реальности, который невозможно подделать; здесь ошибиться нельзя. Я знаю, что всё это есть, я в этом убедился. Единство существует. Я знаю, что оно упорядочено, бесконечно, обладает одушевлённостью и сознанием. Но как связать «то, что вверху» с «тем, что внизу»?

Я понимаю, что необходим какой-то метод. Должно существовать нечто такое, что человек обязан знать прежде, чем начинать опыты. Всё чаще и чаще я думаю, что такой метод могут дать мне восточные школы йогинов и суфиев, о которых ^я читал и слышал, если такие школы вообще существуют, если туда можно проникнуть. Моя мысль сосредоточена на этом. Вопрос школы и метода приобретает для меня первостепенное значение, хотя сама идея школы ещё не совсем ясна и связана со слишком многими фантазиями и очень сомнительными теориями. Но одно мне очевидно: в одиночку я не.смогу сделать ничего.

И вот я решаюсь отправиться в далёкое путешествие, на поиски этих школ или людей, которые могли бы указать мне путь к ним.

1912,-.

Мой путь лежит на Восток. Предыдущие путешествия у дили меня в том, что на Востоке до сих пор остаётся мн< такого, чего в Европе давно не существует. Вместе с тем, у м«вовсе не было уверенности, что я найду именно то, что хочу найти. Более того, я не мог с уверенностью сказать, что именно мне нужно искать. Вопрос о «школах» (я имею в виду «эзотерические», или «оккультные» школы) по-прежнему оставался неясным. Я Не сомневался, что эти школы существуют, но не мог сказать, насколько необходимо их физическое существование на земле. Иногда мне казалось, что подлинные школы могут существовать только на другом плане, что мы способны приблизиться к ним только в особых состояниях сознания, не меняя при этом места и условий нашего существования. В таком случае моё путешествие оказывалось бесцельным. Однако мне казалось, что на Востоке могли сохранит; традиционные методы приближения к эзотеризму.

Вопрос о школах совпадал для меня с вопросом об э: тер'ической преемственности. Иногда я допускал непрерывную историческую преемственность; в другое же время мне казалось, что возможна только «мистическая» преемственность, линия которой на земле обрывается и исчезает из нашего зрения. Остаются лишь её следы: произведения искусства, литературные памятники, мифы, религии'. Возможно, лишь через продолжительное время те же самые причины, которые породили когда-то эзотерическую мысль, снова начинают работу — и возобновляется процесс собирания знаний, создаются школы, а древнее учение выступает из своих скрытых форм. В этом случае в промежуточный период может не быть полных или правильно организованных школ, а разве что подражательные школы или школы, хранящие букву древнего закона в окаменевших формах.

Однако это не отталкивало меня; я был готов принять всё, что надеялся найти.

Имелся ещё один вопрос, который занимал меня до путешествия и в его начале.

Можно ли пытаться делать что-то здесь и сейчас, с явно недостаточным знанием методов, путей и возможных результатов?

Задавая себе этот вопрос, я имел в виду разнообразные методики дыхания, диеты, поста, упражнений на внимание и воображение, прежде всего, методы преодоления себя в минуты пассивности или лености.

В ответ на этот вопрос внутри меня раздавались два

голоса:

— Неважно, что делать, — говорил один из них, — важно хотя бы что-то делать. Не следует сидеть и ждать, пока что-то само придёт к тебе.

_ Всё дело как раз в том, чтобы воздержаться от деист-_BHHi — возражал другой голос, — пока не узнаешь наверняка и с определённостью, что именно нужно делать для достижения поставленной цели. Если начинать что-то, не зная точно, что необходимо для достижения поставленной цели, знание никогда не придёт. Результатом будет «работа над собой» различных «оккультных» и «теософских» книжек, т. е. самообман.

Прислушиваясь к этим двум голосам во мне, я не мог решить, какой из них прав.

• Пытаться или ждать? Я понимал, что во многих случаях пытаться бесполезно. Как можно пытаться написать картину? Или читать по-китайски? Сначала надо учиться, чтобы уметь что-то сделать. Я сознавал, что в этих доводах немало желания избежать трудностей или, по крайней мере, отсрочить их, но боязнь любительских попыток «работы над собой» перевесила всё остальное. Я заявил себе, что в том направлении, в котором я хочу идти, двигаться вслепую невозможно. К тому же я вовсе не хотел каких-либо изменений в самом себе. Я отправлялся в поиски; и если бы посреди этого поиска я стал меняться, я бы, пожалуй, от него отказался. Тогда я думал, что именно это часто происходит с людьми на пути «оккультных» исканий: они испытывают на себе разные методы, вкладывают в свои попытки много ожиданий, труда, усилий, но в конце концов принимают свои субъективные старания за результат поиска. Я хотел любой ценой избежать этого.

Но с первых же месяцев моего путешествия стала вырисовываться и совершенно новая, почти неожиданная цель.

Чуть ли не во всех местах, куда я приезжал, и даже во время самих поездок, я встретил немало людей, которые интересовались теми же самыми идеями, что и я, которые говорили на том же языке, что и я, и с которыми у меня немедленно устанавливалось полное и отчётливое взаимопонимание.

Конечно, в то время я не мог сказать, как велико это взаимо- понимание и далеко ли оно зашло, но в тех условиях и с тем идейным материалом, которым я располагал, тогда даже оно казалось почти чудесным. Некоторые из этих людей знали друг друга, некоторые — нет; я чувствовал, что устанавливаю между ними связь, как бы протягиваю нить, которая, по первоначальному замыслу моего путешествия, должна обойти вокруг всего земного шара. В этих встречах было нечто возбуждающее, исполненное значения. Каждому новому человеку, которого я встречал, я рассказывал о тех, кого встретил раньше; иногда я уже заранее знал, с кем мне предстоит встретиться. Петербург, Лондон, Париж, Генуя, Каир, Коломбо, Галле, Мадрас, Бенарес, Калькутта были связаны незримыми нитями общих надежд и ожиданий. И чем больше людей я встречал, тем больше захватывала меня эта сторона путешествия. Из него как бы выросло некое тайное общество, не имеющее ни названия, ни устройства, ни устава, членов которого, однако, тесно связывала общность идей и языка. Я нередко размышлял о том, что сам написал в «Tertium Organum» о людях «новой расы», и мне казалось, что я был недалёк от истины, что происходит процесс формирования если не новой расы, то, по крайней мере, новой категории людей, для которых существуют иные ценности, чем существующие для всех.

В связи с этим, я снова ощутил необходимость привести в порядок и систематизировать то, что из известного нам ведёт к «новым фактам». И я решил, что по возвращении возобновлю оставленную работу над книгой, но уже с новыми целями и новыми намерениями. В Индии и на Цейлоне у меня возникли кое-какие связи; мне казалось, что через некоторое время я обнаружу какие-то конкретные факты.

Но вот наступило одно сияющее солнечное утро. Я возвращался из Индии. Пароход плыл из Мадраса в Коломбо, огибая Цейлон с юга. Я поднялся на палубу. Уже в третий раз за время путешествия я подплывал к Цейлону — и каждый раз с новой стороны. Плоский берег с отдалёнными голубыми холмами открывал издали такие ландшафты, которые невозможно было бы увидеть на месте. Я мог различить миниатюрную железную дорогу, которая тянулась к югу; одновременно виднелись несколько игрушечных станций, расположенных, казалось, почти вплотную. Я знал их названия: Коллупитья, Бамбалапитья, Веллаватта и другие.

Приближаясь к Коломбо, я волновался, ибо мне предстояло, во-перв,ых, узнать, найду ли я там того человека, которого встретил перед последней поездкой в Индию, и подтвердит ли он своё предложение о моей встрече с некоторыми йогинами;

во-вторых решить, куда мне ехать дальше: возвращаться ли в

Россию или следовать в Бирму, Таиланд, Японию и Америку.

Но я совершенно не ожидал того, что встретило меня на Цейлоне.Первое слово, услышанное мной после высадки на берег, было: война

Так начались эти странные, полные смятения дни. Всё гмешалось Но я уже чувствовал, что мой поиск в некотором гмысле закончен, и понял, почему всё время ощущал, что нужно тпоопиться Начинался новый цикл. Невозможно было еще сказать на что он будет похож и куда приведёт. Одно казалось ясным с самого начала: то, что было возможно вчера, сегодня сделалось невозможным. Со дна жизни поднялась муть и грязь, все карты оказались смешанными, все нити – порваными.

Оставалось лишь то, что я установил для себя и что никто не мог у меня отнять. И я чувствовал, что лишь оно в состоянии вести меня дальше.

1914—1930 гг.

рия». — Самоэволюционирующие формы. — Первое челове-чество — Адам и Ева. — Животные и люди. — Первые куль-туры. — Опыт ошибок. — Социальные организмы. — Животные-растения. — Индивид и массы. — Миф о Великом Потопе. — Вавилонская башня. — Содом и Гоморра и десять праведников. — Мифы о нечеловеческих расах. — Муравьи, пчёлы и их «эволюция». — Причина падения прошлых рас самоэволюционирующих существ. — Осуществление социалистического порядка. — Утрата связи с законами природы. — Автоматизм. — Цивилизация термитов. — Принесение в жерт-ву интеллекта. — «Эволюция» и современный догматизм. — Психологический метод.

Глава I. ЭЗОТЕРИЗМ И СОВРЕМЕННАЯ МЫСЛЬ

Идея скрытого знания. — Бедность человеческого воображения. — Трудность формулирования желаний. — Индийская басня. — Легенда о Соломоне. — Легенда о Святом Граале. — Зарытое.сокровище. — Разное отношение к Неведомому. — Протяжённость границ познаваемого. — «Магическое» знание. — Уровень обычного знания. — Познавательная ценность •«мистических» состояний. — Подлинность мистических переживаний. — Мистика и скрытое знание. — Внутренний круг человечества. — Аналогия между человеком и человечеством. — Клетки мозга. — Идея эволюции в современной мысли. — Гипотеза, которая стала теорией. — Смешение эволюции разно-видностей с эволюцией вида. — Разные значения понятия эвск люция. — Эволюция и преображение. — Религия мистерий. — Что сообщалось посвящённым? — Драма Христа как. мистер рия. — Идея внутреннего круга и современная мысль. - «Доисторическая» эпоха. — «Дикари». — Сохранность знания. — Содержание идеи эзотеризма. — Школы. — Искусственное культивирование цивилизаций. — Приближение к эзотерическому кругу. — Религия, философия, наука и искусство. — Псевдо-пути и псевдо-системы. — Различные уровни людей. — Последовательные цивилизации. — Принцип варварства и принцип цивилизации. — Современная культура. — Победа варварства. — Положение внутреннего круга. — «План» в природе. — Мимикрия. — Охранительное сходство. — Старая теория мимикрии. — Несостоятельность научных теорий. — Последние объяснения явлений мимикрии. — «Театральность». — «Мода» в природе. — «Великая Лаборато Идея знания, превосходящего все обычные виды человеческого знания и недоступного заурядным людям, идея знания, которое где-то существует и кому-то принадлежит, пронизывает всю историю человеческой мысли с самых отдалённых- эпох. Согласно некоторым памятникам прошлого, знание, в корне отличное от нашего, составляло сущность и содержание человеческой мысли в те времена, когда, согласно другим предположениям, человек почти не отличался (или совсем не отличался) от животных.

Поэтому «скрытое знание» иногда называют «древним знанием», хотя это, конечно, ничего не объясняет. Однако необходимо отметить, что все религии, мифы, верования, героические легенды всех народов и стран исходят из существования — в какое-то время и в каком-то месте — особого знания, намного превосходящего то знание, которым мы обладаем или можем обладать. Содержание всех религий и мифов в значительной мере состоит из символических форм, представляющих собой попытки передать идею такого скрытого знания.

С другой стороны, ничто не доказывает слабость человеческой мысли или человеческого воображения с такой ясностью, как современные идеи о содержании скрытого знания. Слово, понятие, идея, ожидание существуют; но нет определённых конкретных форм восприятия, связанных с этой идеей. Да и саму идею нередко приходится с огромным трудом выкапывать из-под гор преднамеренной и непреднамеренной лжи, обмана и самообмана, наивных попыток представить в понятных формах, заимствованных из обычной жизни, то, что по самой своей природе не имеет с ними ничего общего.

по отысканию следов древнего или скрытого знания, даже намеков на него и на его существование, напоминает труд археолога, который ищет следы какой-то древней забытой цивилизации и находит их погребёнными под несколькими слоями на кладбищах обитавших на этом месте народов, возможно, отделённых тысячелетиями и не подозревавших о существовании друг друга.

Но всякий раз, когда исследователь сталкивается с необхо-димостью так или иначе выразить содержание скрытого зна-ния, он неизбежно видит одно и то же, а именно: поразитель-ную бедность человеческого воображения перед лицом этой идеи.

По отношению к идее скрытого знания человечество похоже на персонажей волшебных сказок, в которых какая-то богиня, или фея, или волшебник обещает людям дать всё, что они пожелают, но при условии, что они точно скажут, что им надобно. И обычно в сказках люди не знают, чего им просить. В некоторых сказках фея или волшебник обещают даже исполнить не менее трёх желаний, но и это оказывается бесполезным. Во всех волшебных сказках люди безнадёжно теряют голову, когда перед ними встаёт вопрос о том, чего они хотят, что они желали бы иметь, — ибо они совершенно не способны определить и сформулировать своё желание В эту минуту они или припоминают какое-то мелкое, второ-степенное желание, или высказывают несколько противоречи-вых желаний, одно из которых делает другое невыполнимым; или же, как в «Сказке о рыбаке и рыбке», не способны удержаться в пределах возможного и, желая всё большего, кончают попыткой подчинить себе высшие силы, не сознавая при этом ничтожности своих собственных сил и способностей. И вот они терпят неудачу, теряют всё, что приобрели, ибо сами точно не знали, чего им нужно.

В шуточной форме понятие о трудности формулирования желаний в том редком случае, когда человек добиваете успеха, выражено в индийской сказке. Некий нищий, слепо от рождения, вёл уединённую жизнь и существовал на подая ние соседей. Он долго и настойчиво досаждал одному божеству своими молитвами и наконец растрогал его своим постоянным благочестием. Однако, опасаясь, что просителя окажется нелегко удовлетворить, божество связало его клятвой просить об исполнении не более одной просьбы.

Такое требование надолго озадачило нищего; и всё же его профессиональная изобретательность пришла в конце концов ему на помощь.

«Я вынужден повиноваться твоему повелению, о благост ный Господь, — отвечал он, — и прошу из Твоих рук одногоинственного блага: чтобы я дожил до таких лет, когда мог бы увидеть, что внук моего внука играет во дворце в семь тяжей а многочисленные слуги подают ему рис и молоко золотых чашах». И в заключение выразил надежду, что не покинул пределы дозволенного ему единственного желания.

Божество убедилось, что всё сделано прекрасно, ибо, хотя ппосьба и была единственной, но она включала в себя множество благ: здоровье, богатство, долгую жизнь, возвращение зрения, брак, потомство. Восхищённое изобретательностью и обходительностью своего просителя, божество сочло возможным даровать ему всё, о чём он просил.

В легенде о Соломоне (III Цар. 3, 5—14) мы находим объяснение всех этих сказок, объяснение того, что люди могут получить, если будут знать, чего хотеть:

Дата добавления: 2015-08-03